– Снова пил… Адетт сердилась, Адетт раздражалась, Адетт оставляла деньги на виски, и Серж был благодарен за это. Настолько благодарен, что старался не обращать внимания на новые платья – откуда у нее деньги? – ежедневные букеты и нежелание спать в одной постели. Ему хотелось только покоя. Ему нужно отдохнуть и собраться с силами, и тогда все наладится. Непременно наладится. Якут Догадка пока неподтверждалась, но Эгинеев чувствовал, что попал в яблочко и сам удивлялся, как это он раньше не замечал вещей столь очевидных, но вот, поди ж ты, не замечал, ослепленный не то завистью, не то любовью, не то и тем, и другим сразу. Догадаться-то он догадался, и в правильности догадки был уверен на все сто процентов – ну если не на сто, а девяносто уж точно – только вот доказать ничего нельзя. А без доказательств как быть? Ждать? Чего ждать? Очередного убийства? Нет, убийства Эгинеев не допустит, потому что следующей в списке жертв значилась Ксана, Ксана-Оксана, леди Химера, обманывающая и обманутая. Эгинееву до сих пор было неимоверно стыдно перед ней, а смелости, чтобы позвонить, предупредить и извинится, не хватало. Да и не поверит она, уж больно дико все. Никто не поверит без доказательств, а их не было. Домой Эгинеев заехал только для того, чтобы забрать папку, собранные в ней сведения с некоторой натяжкой можно было отнести к разряду улик, пускай и косвенных, но Кэнчээри сейчас любые пригодятся. Как назло дома была Верочка – в очередной раз лекции прогуливает, дождется, что выпрут из института и что тогда? Верочка читала газету и приходу брата несказанно обрадовалась. – Ой, ты уже вернулся? Или на минуточку? Кофе будешь? Эгинеев напрягся, столь вежливой Верочка становилась лишь тогда, когда ей было что-нибудь нужно, причем как правило, это «что-нибудь» требовало от Эгинеева немалых усилий. Чашка горячего кофе и бутерброды укрепили его подозрения. – А ты можешь позвонить Аронову, – как бы невзначай поинтересовалась Верочка, разглядывая ногти. – Зачем? – Ну… Кэнчээри, милый, любимый, родной… Похоже, дело обстояло хуже, чем он думал, к подобным эпитетам Верочка прибегала крайне редко. Эгинеев приготовился к скандалу. – Тут такое дело… да я карьеру сделать могу, если ты поможешь! Помнишь, я про новую модель Аронова рассказывала? Ну ты еще сам спрашивал, а я говорила, она маску носит и вся из себя такая навороченная? – Помню. Верочкино описание отчего-то задело Эгинеева, ему было неприятно думать, что кто-то называл Ксану «навороченной». – Девчонки еще тогда говорили, зачем ей маска, если прятать нечего, а сегодня скандал! Вот, смотри! – Верочка развернула газету и ткнула пальцем в один из заголовков. Эгинеев послушно прочитал: «Долой маски: или откровения жениха неподражаемой Химеры», а чуть ниже «почему же господин Аронов так старательно прячет от публики лицо своей новой звезды? Вся правда о Великом Обмане. Читайте подробности на 3 странице». – А к статье фотки прилагаются! Ты бы видел, такая уродина, что словами и не опишешь, я как глянула, едва в обморок не упала, сначала думала, что монтаж, что таких лиц просто не бывает, а Маргоша говорит, что бывают и вообще она раньше предполагала нечто подобное, иначе зачем… – Верочка счастливо стрекотала, вываливая на голову Эгинеева мнения всех своих подружек, впрочем, мнения не сильно разнились и сводились к одному – «а мы знали, что здесь что-то не чисто». Кэнчээри слушал краем уха, гораздо больше его привлекала статья. Гадая, скользкая, полная злорадства и притворного сочувствия к «несчастной обманщице», а эти выпады в сторону Аронова «смело поправшего установившееся каноны красоты». Или вот это «вежливое» высказывание: «сегодня развитая индустрия красоты позволяет сделать ангела даже из Квазимодо, так стоит ли удивляться, что господину Аронову с такой легкостью удалось провести публику». Эгинеев закипал яростью, да как эти писаки посмели? А что с Оксаной? Она же такая хрупкая, нежная… Следующая мысль едва не убила его. Никто не знал про тайну маски, никто, кроме него, капитана Эгинеева, который вчера уговорил леди Химеру показать свое лицо, а потом сбежал, как трус. И вот сегодня появляется эта статья. Что она подумает? – С тобой все в порядке? – заботливо осведомилась Верочка. – Да. – Ну знаешь, ты так покраснел, будто вот-вот лопнешь. А я тебе всегда говорила, что эти модельки – сплошное надувательство, глаза в «Фотошопе» подрисуют, ноги вытянут, прыщи сотрут, и получается богиня. – Заткнись. – Что? – Верочка опешила от подобной грубости, и Эгинеев поспешил извинится, обижать сестру ему не хотелось. – Ну знаешь, – сказала она, – ты очень сильно изменился, я прямо не знаю, ты ли это. Но надеюсь, поможешь. – Чем? – Эгинеев закрыл газету и даже убрал ее под стол, чтобы не раздражала. – Ты прослушал. Ты снова прослушал все то, о чем я говорила. Мне нужно, чтобы ты позвонил к Аронову и попросил у него приглашение на завтрашний сейшн. Из-за этой статьи они там все взбудоражились, точно осы, которым дихлофоса в гнездо напшикали, и чтобы задобрить прессу, устраивают завтра сейшн для избранных журналистов, я, как ты понимаешь, в число избранных не вхожу, а попасть хотелось бы. – Зачем? – Ты тупой, да? Или заболел? Совсем ничего не соображаешь. Короче, фишка в том, что Лехин и Аронов пообещали, что Химера при всех снимет маску, типа все убедятся, правда в статье или нет, сами они ничего не отрицают и не подтверждают. Понял? – Понял. – Поможешь? – Да. – Эгинеев твердо решил, что попадет на этот чертов сейшн для избранных во что бы то ни стало, он должен помочь Оксане, как – он пока представлял слабо, но знал, что обязательно что-нибудь придумает. И Верочка поможет, не такая она черствая, какой хочет казаться. К счастью, Лехин – Аронову было не дозвониться – к просьбе отнесся с пониманием, и заверил, что капитана Эгинеева с дамой всенепременно внесут в списки. – Ты просто душка, – на радостях Верочка даже чмокнула брата в щеку. – Можешь ведь, когда захочешь. За пять лет до… Умер год тысяче девятьсот семнадцатый и наступил год тысяча девятьсот восемнадцатый. Странный год. Страшный год. Страна хрипела, давилась яростью и смутой. Газеты кричали о том, что государь отрекся от престола, бросив страну на разграбленье, газеты печатали какие-то невообразимые декреты и указы нового правительства, газеты трубили о перемирии. Люди же говорили о голоде и мятежах, охвативших столицу, о толпах черни, грабящих и убивающих тех, кто богаче, о безвластии и тех, кто этим безвластием пользуется. Новости, долетавшие до поместья, были одна невероятнее другой. А потом явились они: вчерашние крестьяне, солдаты, дезертировавшие с фронта, мародеры да каторжники. Волчья стая вышла на охоту. Стая жаждала крови, самогона и чужого страха. Они ходили по дому, оставляя грязные следы на коврах, окурки в вазонах с цветами и глубокие царапины на мебели. На коврах, цветах и мебели стая срывала нерастраченную ярость, стая крушила, ломала, жгла, вспарывала, рвала на клочки вещи, потому как трогать людей было запрещено. Она запретила. Ада. Его потерянное счастье, незабытая любовь по имени Ада. Люди-волки почтительно величали ее «гражданка Адоева», а Стефания в сердцах обозвала мерзавкой и, заработав хлесткую пощечину, разрыдалась под довольный гогот черни. Наверное, они ждали продолжения, захмелевшие от вседозволенности люди-волки, люди-сволочи. Ждали и жаждали. Насилия, криков и слез, сопротивления и радостного ощущения собственной власти. Но Ада запретила. Ада приказала не трогать господ Хованских, но тон, которым был отдан приказ, не оставлял сомнений в исходе дела. В газетах писали, что господ в стране не будет – только граждане. Совсем, как во Франции: свобода, равенство и братство. А еще гильотина и взращенная на крови империя. В подвале, где их заперли, сыро и холодно, Стефания плачет, некрасиво, с подвываниями, точно дворовая сука на утопленных щенят. Этот вой мешает думать, мешает вспоминать. До чего же хороша Ада, до чего красива, эту красоту не уродует ни красная – цвет крови, огня и новой власти – косынка, ни черная кожаная куртка, ни мужские брюки, ни наган на поясе. В гражданке Адоевой осталось очень мало от его Ады, та никогда не связалась бы с чернью, та никогда не одела брюки и никогда, никогда не взяла бы в руки оружие. Помнит ли она? Конечно, помнит, иначе не привела бы банду сюда. Народное ополчение! Чрезвычайный комитет! Голосование! Выбор товарищей! Господи, сколько громких слов, чтобы оправдать разорение одного дома… – Серж, сделай же что-нибудь! – Стефания, наконец, успокоилась. – Пусть они уйдут! Прикажи уйти! Прикажи! – Боюсь, прошло то время, когда я мог приказывать. Стефания не поняла, для нее мир еще оставался прежним, удобным для существования и защищенным, в ее мире достаточно было отдать приказ. Ведь он – граф. А она, Стефания Хованская, графиня. – Мой дом… мои ковры… серебро… фарфор… Господи, а наряды? Мои платья, драгоценности! Боже мой, Серж, она заберет мои драгоценности! Ты должен потребовать, чтобы их вернули. В конце концов, действия этих… людей незаконны! Закон… Смешно говорить о законе. Сколько времени они провели в подвале, Серж не знал, да и в нынешнем положении время не играло особой роли. Часом больше, часом меньше, все равно финал один. Но ожидание утомляет, поэтому Серж обрадовался, когда дверь открылась, и чей-то недовольный голос, икая, скомандовал: – Эй ты, граф, выходи, давай Стефания завыла в полный голос, а он обрадовался. И радовался до тех пор, пока не увидел, во что они превратили дом. Осколки посуды, ошметки тканей, голые окна – гардины, надо полагать, заняли место на одной из подвод, рядом со стульями, столиком на витых ножках, столовым серебром и кружевными салфетками. Стая не гнушается мародерством, впрочем, странно было бы ждать от них другого. У подножия лестницы дремал пьяный, заросший нечесаным волосьем и грязью тип, у ног его валялась винтовка, а руки, даже во сне, не желали выпускать бутылку. Чернь дорвалась до спиртного. Плохо, с них станется и дом поджечь. – Ты это, ваш сиятельство, ножками-то шевели, – приказал конвоир, – до верху топай, и гляди у меня, без выкрунтасов. Он так и сказал «выкрунтасов», и Сержу стало смешно. Господи, неужели эти люди, которые и говорить-то правильно не умеют, рассчитывают построить государство? Но, пока в руках у них оружие, следует подчинятся, и Серж подчинился, пряча улыбку, осторожно, стараясь не разбудить, обошел спящего, не спеша поднялся по лестнице. Лишенные коврового покрытия ступеньки выглядели непристойно голыми, беззащитными и слабыми. Вот пятно, выбоина, грязный след чей-то ноги, и целая россыпь трещин. Лестница закончилась. Второй этаж выглядел менее разграбленным, кое-где на стенах даже картины остались, что радовало. Может, не все так безнадежно? Из всех комнат в доме Ада выбрала покои Стефании и навряд ли выбор ее был случаен. В окружении кремового шелка, кружев, зеркал и изящной, почти игрушечной мебели она выглядела еще более агрессивной. Черная птица по недоразумению занявшая чужую клетку. – Михаил, оставь нас. – Но… – Я сказала, оставь. Иди… выпей за мое здоровье, только гляди, аккуратно там, дом не подпалите. Конвоир вышел, дверь за ним захлопнулась, а в бежево-золотом будуаре, похожем на дамскую шкатулку для драгоценностей, повисло молчание. Ада заговорила первой. По-французски, совсем, как при первой встрече. – Неужто не узнал? – Узнал. – Не рад?