– Это вы бредите, – отозвался Иван, – а я живу. Она тоже жила. Не по написанному Ароновым сценарию, а сама по себе, так, как хотелось ей. И, черт побери, это было великолепно. Я даже влюбился. В нее невозможно было не влюбиться, только представь себе животный магнетизм, щедро приправленный женской стервозностью. Ты бы видела, как вокруг нее танцевали, все, включая Аронова… Богиня… Я взяла в руки фотографию. Хороший снимок, четкий, видно, что художник – с Анной работал не обыкновенный фотограф, а настоящий художник – старался. Его работу я оценила, а вот сама модель… ну хоть убейте, ничего божественного не вижу. Красивая, конечно, но красота эта на любителя – если кому нравятся темные африканки. Странная внешность для России, вызывающе странная, но в духе Ник-Ника, он терпеть не может обыкновенности. Темная кожа, широко расставленные голубые глаза, высокие скулы, узкий подбородок, и слегка оттопыренная нижняя губа. Чем я хуже? – Дело не во внешности, – пояснил Иван, отбирая фотографию. На снимок он смотрел нежно, я даже почти поверила, что он будет влюблен в эту Анну. Легкий укол ревности заставил поморщиться: Господи, кого я ревную? Притворщика с явными параноидальными наклонностями? Известного ловеласа, запутавшегося в собственных связях и скрывающегося от супруги под маской алкоголика? Коллегу по несчастью? – Внешность в женщине – это не главное, – наставительно пояснил коллега. – Ага, рассказывай… – Главное, характер. У Анны он был… сложный. Мед и деготь. То она мурлыкала мартовской кошкой и готова была бежать за тобой на край света, то вдруг безо всякой причины гнала прочь, и неделями приходилось вымаливать прощения… – Иван вдруг замолчал, точно сообразил, что ляпнул лишнее. Надо же, неделями… вымаливать… Как интересно, однако. Совершенно не представляю, чтобы Аронов что-то у кого-то вымаливал. Иван… возможно, но любое унижение он воспринял бы как игру, очередную забавную игру, а такой красавице, каковой была Анна, не грех и подыграть. – Она использовала мужчин, всех, в том числе и Ник-Ника. С ним Анна долго работала, так долго, что в один прекрасный день истек срок контракта, подписанного между ней и «л’Этуалью», Лехин подготовил новый, гораздо более выгодный для Анны, а она не подписала. Вернее, подписала, но не с «л’Этуалью», а с одной американской фирмой, причем провернула дело так хитро, что никто и мяукнуть не успел, это с учетом того факта, что Лехин в последний месяц за Анной как привязанный бегал. – Влюбился? – Ага, в деньги. Лехин хорошо понимал, чем грозит отсутствие контракта. Он на коленях умолял подписать новый, а она все тянула, тянула и вытянула… Золотая рыбка… Голливуд, вилла, деньги, настоящие большие деньги, а не те, что платил Аронов. За три дня до отъезда Анна погибла. Двенадцать ножевых ранений и фашистская свастика между лопатками. Я знала, как она умерла, газеты уделили этому событию гораздо больше внимания, чем автомобильной аварии, но слышать это от Ивана было… неприятно. Словно бы очередное подтверждение общеизвестного факта, что перед смертью все равны. – Их нашли, сразу нашли, потому что они и не прятались. Считали, будто сделали доброе дело, избавив мир от «чернокожей твари, испоганившей образ русской красавицы». Вот ты скажи, Ксана, разве они понимали в красоте? Разве они понимали в жизни? Почему же взялись судить? Ладно, не о том речь. Место Анны заняла Виктория, на редкость невыразительная девица, блеклая, что твоя моль, и характер соответствующий, ныла и ныла, постоянно ей чего-то не хватало. Продержалась Виктория недолго, ее нытье жутко всем надоело, и Лехин быстренько сплавил девушку конкурентам, что-то там с контрактами, не знаю, у него спроси, как он это делает. Но не прошло и недели, как Виктория попала под машину, экспертиза показала наличие в крови приличной дозы алкоголя, поэтому никто копать не стал. – Думаешь, убийство? С фотографии на меня смотрело грустное личико, настолько бесцветное, что все внимание поневоле сосредотачивалось на шляпке. Вот шляпка у Виктории была поистине чудесной, я бы от такой не отказалась. – Не знаю. Тогда я еще ничего не думал, а у Аронова появилась Мирта… Рыжая бестия продержалась довольно долго, почти год, а потом поссорилась с Ник-Ником, прилюдно обозвала его старым козлом и извращенцем, и укатила в Турцию, отдыхать. – И что? – Сомнительно, что на этом история закончилась, к тому же среди присланных мне вырезок имелась маленькая такая заметка о смерти русской девушки на турецком курорте, фотографии, правда, не было, но я отчего-то не сомневалась, что этой самой «русской девушкой» была Мирта. – Утонула. – Подтвердил догадку Шерев. – Не скажу, что сильно печалился, но кой-какие вопросы возникли. Четвертая смерть все-таки. Дальше – Юкка с ее героином. Я решил, что Аронов сошел с ума, когда он приволок эту девицу, худая, глаза дикие, к тому же наркоманка, Лехин орал так, что стены тряслись, да только Ник-Нику если что в голову упало, то, считай, намертво. И он таки сделал из этой ходячей смерти идола, хотя видит Бог, я не понимал, что в ней красивого. Я тоже не понимала. Бритый череп, треугольное лицо, впалые щеки, бескровные губы и совершенно невероятные, черные глаза, без разделения на зрачок и радужку. Линзы, как у меня, или настоящие? – Сама понимаешь, что с Юккой расстались довольно скоро, слишком эпатажный образ, да и опасно, а вдруг кто про наркотики узнает? Но в отличие от остальных, Юкка продолжала жить, хотя жизнью это назвать сложно – так, растянутое во времени существование, от укола до укола. И последней точкой – тройная доза героина. Аминь. Дальше Варрава, северная валькирия, восемьдесят кило, светлые волосы, прозрачные глаза и бюст пятого размера, все решили, что Аронов окончательно свихнулся, если такой танк в модели тянет, а вышло очень даже неплохо. Характер у нее был спокойный, по пустякам не психовала, но и своего упускать не собиралась, на этом основании и поссорились с Лехиным, вам же по контракту вообще копейки полагаются, а основные барыши фирме идут, Варраву это и не устраивало. Девушка даже судом пригрозила, а спустя несколько дней после неприятного разговора взяла и наглоталась снотворного. – Почему? – Кто знает. Понимаешь, это и удивительно, ни у одной из девушек, за исключением, наверное, Юкки, не было причины умирать, но они все равно. Летиция, следующая за Варравой, спрыгнула с крыши, хотя… – Мне Айша про нее рассказывала. – А про Айшу ты сама знаешь. Вот и получатся, что все эти случаи со смертельным исходом далеко не случайны. После Варравы я ходил в милицию, требовал разобраться, а надо мной только посмеялись, сказали, что по каждому случаю проводилось дознание и если вердикт – несчастный случай, то значит так оно и есть, а я придумал что-то и работать людям мешаю. – Иван сгреб фотографии в кучу. – Я после этого сам решил… вот, снимки собрал, заметки, что да когда. Убийца, он точно из «л’Этуали», все жертвы были хорошо с ним знакомы, все добровольно открывали дверь, или даже поднимались на крышу, как в случае с Летицией. Они ему верили, а он их убивал. Может, отдать это твоему менту? Он, вроде как, здравомыслящим человеком кажется, пусть копает. – Не надо. От мысли, что придется встретится с Эгинеевым, говорить с ним, ловить косые, настороженные взгляды – напомню или нет о данном обещании и о том, как мы вместе гуляли по парку, а потом сидели в том кафе – это выше моих сил. Еще расплачусь, а меньше всего хочется, чтобы Эгинеев видел меня плачущей. Нет, к Эгинееву я не пойду. – Надо искать, кому выгодно. – Это единственное, что пришло мне в голову. – Думаешь, не пробовал? Знаешь, кому выгодно? А сама подумай, проанализируй, что я тут наговорил, и подумай. Я подумала. Элиз сбежала от Аронова и умерла. Анна обманула и… умерла. Виктория ушла и умерла. Они все умирали, когда уходили из «л’Этуали», когда становились не нужны. Или когда вредили. По всему выходило, что эти смерти выгодны прежде всего Аронову, обманутому, обиженному, непонятому, оскорбленному Аронову. Быть того не может? – Что, Ник-Ник получился? – Спросил Иван. – Ник-Ник. – Я тщательно перебирала все детали нашего с Ароновым знакомства. Ладно, бог с ним, со знакомством, но стекло в туфлях и его ярость по поводу испорченной обуви, совершенно необъяснимая, непонятная нормальному человеку ярость, и при этом полное равнодушие к моим ранам. И зеркало это, и рассказ про алхимика, тихий шепот за спиной, руки на шее, портрет… Мне не дозволено было взглянуть на портрет, зато каждый раз Ник-Ник допытывался, что я вижу в зеркале, и злился, когда я говорила, что не вижу ничего. Аронов эмоционален, раздражителен, склонен к эпатажу и риску – взять хотя бы меня и наркоманку-Юкку, кто еще решился бы лепить звезду из настолько негодного материала. Ник-Ник словно бы раз за разом доказывал кому-то, что он чего-то стоит. Но Ник-Ник – убийца? Не верю, не хочу верить. Где-то в программе произошла ошибка, вот и получается, что у нас с Иваном ничего не получается. – Знаешь, я много думал, – Иван говорил тихо, и я наклонилась, чтобы лучше слышать. – И решил, что если это Аронов, то в доме должны быть улики, и не где-нибудь, а в мастерской, он туда никого не пускает, ни меня, ни Лехина, ни даже уборщицу. Ты можешь себе представить Аронова с пылесосом в руках? Я тоже не могу. А Эльвира говорит, что в мастерской Ник-Ник убирается сам, а когда уходит, то на ключ закрывает. И еще одно. Его разлюбимое зеркало большую часть времени висит именно в мастерской, но когда появляется новая девушка, его перетаскивают наверх, а потом снова возвращают в мастерскую. Тебе не кажется это странным? Странным? Зеркало, в котором живут звезды, созвездия, а так же чьи-то мятежные души, ожидающие нового рождения? Творение пражского алхимика само по себе удивительно, а в сочетании со странной привязанностью Аронова, удивительно вдвойне. Действительно, зачем таскать тяжеленное сооружение из стекла и металла туда-сюда? – А его проекты, его ритуалы? Познакомить со мной, зажечь звезду и с тут же искать новую, будто старая уже не интересна… Веселый щебет сотового телефона заставил меня вздрогнуть от неожиданности, очень уж он был не к месту. – Да. – Иван вложил в это «да» столько раздражения, что я поневоле пожалела собеседника. – Да, здесь, со мной. Что делаем? Гуляем. Нет, не читали. Я вообще газет не читаю, ты же знаешь. Да, хорошо, уже едем. – Куда? – К Аронову. Не знаю, что случилось, но Лехин зол, как черт. Требует тебя и немедленно. – Но… – Не волнуйся, милая, – Иван подал руку, помогая подняться. – Я тебя не брошу. Где-то я уже это слышала. Фотографии яркой стопкой остались на пыльном столе. Страха не было, странно, но несмотря на все доводы, я не верила, что Аронов – маньяк. Это кто-то другой… Вопрос – кто? За четыре с половиной года до… Они добрались. Сумели-таки пробиться сквозь снег, ветер, холод, бесконечные версты и заставы. Страна упорно не желала отпускать беглецов. Незнакомая Россия, уже не Империя, но еще не республика, страна, которую громко называли народной и справедливой, держала беглецов перекрытыми дорогами, военными разъездами, бандами мародеров, что, прикрываясь знаменитым лозунгом свободы, равенства и братства, спешили уравнять все и вся. Серж ненавидел кипящий котел, в который превратилась Россия. Бунтующие матросы, бунтующие крестьяне, бунтующие рабочие… эсеры, черносотенцы, народовольцы, меньшевеки, большевики… Радетели за благо народное толклись у подножия опустевшего трона, решая, кто из них более достоин. Сержу было все равно, кто займет престол, он хотел уехать, просто уехать, во Францию, к прекрасному Парижу, фонтанам Версаля, уличным кафе, Триумфальной арке, устрицам и жареным каштанам. Серж мечтал о маленькой квартире на бульваре Капуцинов, или Монмантре. О тихом существовании и любви, которую ему удалось вернуть. Ада и Париж… Париж и Ада… И долгое-долгое счастье… Он больше не позволит обокрасть себя, он не отпустит ее ни за что и никогда, уж лучше смерть. Здесь много смерти. Страна Россия, растерявшая величие, отказывалась терять еще и людей и ревниво охраняла границы. Но им удалось. Серж вспоминал этот путь через заснеженную, заветренную, запутавшуюся в идеях и идеологиях страну с ужасом и восторгом. Наперегонки со смертью, наперекор судьбе. Ада Адаева, ангел-хранитель, лисица, волчица, просто хитрая бестия, способной обойти все ловушки, достать документы, выбрать дорогу, найти убежище. Ада торговалась, обещала, врала и угрожала. Ада привела в Париж. Что теперь? – Значит, это все, что у нас осталось? – Ада подбросила на ладони перстень с крупным рубином. – Плохо. Ужасно. Плохо – не то слово, которое в достаточной мере отражает весь ужас их положения. Разрушенная войной Франция, терзаемая революцией Россия, беглецы, дезертиры, калеки и просто люди, потерявшие надежду… Где тот Париж, о котором мечтал Серж? И как они будут жить среди этой разрухи, без денег, без друзей, без знакомых. Поговаривали, правда, что русских в Париже хватает, от революции бежали многие и, при желании, Серж мог бы отыскать знакомых. Но зачем? Тогда придется объяснять, куда подевалась Стефания и кто такая Ада, но он и сам не знал, кто такая Ада. Адетт, Ада решила стать француженкой и выбрала имя Адетт. Серж заметил, что правильно говорить и писать «Одетт», но Ада лишь рассмеялась. Одетт – чересчур правильно, чересчур чопорно, – сказала она, – имя Одетт подходит для цветочницы или белошвейки. Ада мечтала стать королевой. Ада нашла работу: устроилась в небольшой ресторанчик певицей. Послевоенный город – странное существо, зализывает раны и скучает по роскоши, пытается веселиться и делать вид, будто войны и вовсе не было. И Ада-Адетт удачно вписалась в сумбурную жизнь оживающего Парижа. Публика приняла ее благосклонно, и Серж гордился ее талантом, веря, что, не пройдет и года, как имя Адетт Адетти будет знать весь Париж. Он ревновал, потому что Адетт Адетти оказалась более холодной, требовательной и избалованной, чем Ада Адаева. Адетт Адетти Серж мог восхищаться, Аду Адаеву он любил. Платили в ресторане мало, зато можно было приносить еду домой. Благодаря стараниям Адетт, Серж получил место швейцара. Служба тяготила его, но он терпел. Ради нее. Ради будущего. Она представляла Сержа братом – хозяин ресторана ревностный католик, он не потерпит на работе людей, живущих вместе без благословения господня. Серж согласился. Остаться без работы и денег было страшно. Адетт выправила документы – он не спрашивал, как, он никогда не задавал ей ненужных вопросов, и с благодарностью принимал заботу – и Серж Хованский стал Сержем Адетти. Братом блистательной Адетт, райской птички ресторана «Ля Флер». Швейцаром он проработал ровно три месяца и пять дней. Один из клиентов, покидая ресторан, заявил, будто «эта певичка слишком хороша для подобной забегаловки, ее место в постели». Скотина. Серж помнил дикий приступ ярости и перекошенное лицо болтуна, который и не пытался защищаться от взбесившегося швейцара. Серж три дня провел в полицейском участке, потерял работу и получил выговор от Адетт. В конечном итоге дело удалось замять: никто из участников драки не желал огласки, но Серж впал в депрессию. Не было работы, не было имени, ничего не было, только город, долгие вечера без Адетт и ожидание. Скрип ступенек, легкие шаги, запах духов и обычное: