Он ушел. Он просто развернулся и ушел, не сказав ни слова. Это как пощечина, это хуже пощечины. Ну а чего я ждала? Понимания? Заверений, что внешность ничего не значит? Предложения руки и сердца? Я – чудовище. Теперь я точно знаю, что я – чудовище. Я видела свое отражение в его глазах и выражение его лица. Я – Чудовище, которое долго притворялось Красавицей. Настолько долго, что и само поверило, будто… Нагнувшись, я подобрала маску. Пустые глазницы смотрели с укором, точно спрашивали, понимаю ли я, что наделала. Понимаю, очень хорошо понимаю. Мучительно больно выходить из привычной роли и еще больнее вползать в нее снова. Гладкое платье казалось змеиной шкурой, браслеты натирали запястья – еще немного и появится кровь – а маска… до чего же она тяжелая, липнет к лицу расплавленным свинцом, не стереть, не смахнуть, не избавиться. Я к ней приговорена, в радости и печали, в болезни и здравии… вместе… этот брак будет прочнее многих, ибо сплочен болью и обидой. Эгинеев тоже внес свой вклад в эту боль. Ну что ему стоило хотя бы притвориться? Люди всю жизнь притворяются, отговариваясь "ложью во спасение", а когда эта самая ложь понадобилась, вышло, что промолчать легче. И больнее. Кожа горит, чешется, как от ожога. В квартире душно, еще минута и я задохнусь. Окно… Черт, не открывается. На балкон, скорее на балкон… Морозный воздух отрезвил, а ночь успокоила, блаженная темнота холодными ладонями уняла огонь, укрыла, спрятала. В темноте все кошки серы, а женщины прекрасны. Пятый этаж. Вверху россыпь крупных звезд, тонкий ломтик луны и редкие клочья серых облаков. Внизу… Клумба с подмерзшей землей и седой от изморози асфальт. Будет больно, но боли я не боюсь. О мертвых либо хорошо, либо ничего. Редкостный шанс – умереть красивой. Сейчас, пока никто не заглянул под маску, пока Эгинеев не проговорился, пока меня любят… Будет больно, но я умею терпеть боль. Всего-то и надо – шагнуть за перила и вниз… Узкий подол платья мешал и я, не задумываясь, стащила платье, и туфли тоже сняла – Ник-Ник расстроится, если я их испорчу. Он же не виноват, что я такая дура. Никто не виноват. На плечо упала снежинка. Холодно, и холод, верный союзник ночи подталкивает вперед, туда, где не будет ни темноты, ни мороза, ни слез, ни боли. По ту сторону перил обнаружился узкий цементный козырек, стоять на котором было скользко и неудобно. Скорее. На счет три. Раз, два, три… Руки мертвой хваткой вцепились в железное кружево балкона, руки не желали умирать, они привыкли к ежедневному маникюру, кольцам и льстивым прикосновениям мужских губ. Нет уж. Хватит. Я твердо решила… Как в бассейне, красивый взмах и прыжок, на счет три. Раз… – Ночь дружелюбно качнулась под ногами. Два… – Пальцы нехотя расстаются с опорой… Скользко… И… два с четвертью… два с половиной… тр… В плечи вцепились чьи-то руки, хваткие, жестокие, причиняющие боль, они держали крепко: не вырваться. Они тянули вверх, и ослабевшее тело покорно следовало этим рукам. – Дура! – Иван от души залепил мне пощечину. Потом еще одну. – Идиотка. Коза шелудивая! – Почему шелудивая? – Мне было обидно. И за дуру, и за идиотку, и за козу, почему-то шелудивую. Да что он вообще понимает, недоалкоголик несчастный? Скотина тупая. – Потому. – Отпусти. – Чтобы ты снова? – Иван махнул головой в сторону перил. – Жить надоело? – Надоело. Меня колотило, то ли от злости, то ли от страха, то ли просто от холода. Еще было очень стыдно, будто бы я нарочно подстроила эту сцену на балконе, чтобы шантажировать… А кого мне шантажировать? Ивана? Глупо. Ник-Ника? Найдет новую звезду, у него это просто получается. Лехина? Этому вообще фиолетово. Эгинеева? Горячий клубок боль взорвался в груди. Почему? За что? Просто за то, что я оказалась не настолько красивой, как он себе вообразил? Но я же не виновата. Я… Я плакала и не понимала, что плачу, пока Иван, подхватив меня на руки, совсем как в том случае, со стеклом в туфлях, не произнес на ухо. – Давай, милая, лучше плачь, реви во все горло, только глупостей не делай. – Я не… – Не делала. Ты просто не успела. Господи, Ксана, ты хоть понимаешь, как тебе повезло, что ты не успела? Не понимаю и не хочу понимать. Это было мое решение, пусть глупое, но мое и он не имел права вмешиваться, а вмешался. Вытащил. Зачем? Для чего? Чтобы я и дальше обманывала и обманывалась? Чтобы постоянно гадала, кому же они все поклоняются: Оксане или Химере? Человеку или маске? Чтобы всю оставшуюся жизнь – игра не продлится долго, благодаря Славкиным стараниям скоро все узнают, какова я на самом деле – зализывала раны? Иван закутал меня в одеяло, силком влил в рот какую-то горькую пакость с резким ароматом самогона и той же гадостью растер ноги. Но меня по-прежнему била дрожь, а еще почему-то было очень холодно. Просто безумно холодно. – Ну и зачем? – Иван не отходил ни на шаг, точно опасался, что, стоит отвернуться, и я повторю попытку. Зря он так дрожит, не повторю, на второй раз не хватит смелости. – Просто так. – Просто так ничего не бывает. Из-за него, да? – Ты о ком? – О том круглолицем придурке, из-за которого ты решила умереть. – А почему ты уверен, что… – По кочану, – Иван уселся рядом. От него привычно пахло туалетной водой, мятой и виски. Снова захотелось плакать. Или поделиться. С Иваном можно, он свой, он не выдаст, не посмеется, выслушает и сочинит очередной кособокий стих, после которого мне останется или довести начатое до конца, или посмеяться от души. Говорить, не глядя в глаза собеседнику, легко, это как разговаривать с самим собой, а себя нет нужды обманывать. Из-за холода и страха рассказ получился смятым и совершенно идиотским, но Иван выслушал. Он умел слушать. – С бумажных корон позолота слетает, из дерева шпага, разломанный щит, под маской чужою вся жизнь пролетает, а сердце из ваты так странно болит… Глупая ты, – Иван нежно погладил меня по щеке, – хоть и храбрая. Но это потому, что глупая. Аронову не говори, что наделала, он расстроится, с шантажистом я разберусь, а мент твой… забудь о нем. Обо всех забудь. Помнишь мультфильм про чертенка? – Номер тринадцать? – Ага, у них девиз хороший, очень современный. «Люби себя, наплюй на всех, и в жизни ждет тебя успех». – Я так не умею. – Учись, а то всю жизнь будешь слезы лить. Лишь бы твой мент репортерам не настучал… и бывший твой как-то не вовремя появился. – И убийца. – довершила я список неприятностей. – И убийца… – задумчиво повторил Иван. – Итак, милая леди, имею честь и наглость пригласить вас завтра в свою холостяцкую берлогу. Думать будем. Есть у меня соображения, а вдвоем, как говорится, веселее. Только чур не плакать. И на мента своего наплюй, поняла? Поняла. Но наплевать все равно не вышло. Я проснулась среди ночи, представила, какая красивая у меня могла быть семья, и расплакалась. Ну подумаешь, Эгинеев, мы и знакомы-то два дня. Ну ладно, три, я про него почти ничего не знаю – подумаешь, живет в трехкомнатной квартире, которую хочет разменять на две, сестра Вера почти репортер и недавно замуж вышла, а муж у нее увалень и придурок, еще Эгинеев любит собак, пиво и рыбалку… он подарил мне белую розу на длинном стебле, и смешно смущался, когда я говорила об Иване… Не хочу плакать. Не буду. Завтра показ и мне нужно быть в форме, или Ник-Ник станет орать, и тогда я точно сорвусь. Иван говорит «люби себя и плюй на всех»? Я попытаюсь, завтра же попытаюсь. А пока горячие слезы сыпались из глаз, а я, зажав зубами подушку, изо всех сил пыталась плакать потише. Дура, какая же я дура! Дневник одного безумца. Весь день пролежал – болела голова, кажется, будто в череп затолкали целый мир. Дышать тяжело, я чувствую, как медленно течет по сосудам кровь, а лишенный питания мозг корчится от боли. Кто-то звонил… звуки с трудом пробиваются через слой тишины, обитающей в ушах. Стоит закрыть глаза и я вижу свое отражение, почему-то в твоем Зеркале, Августа. Небесное озеро, зажатое серебряной рамой, звезды и созвездия, черные дыры и огненные кометы, неуловимая печать ушедших столетий и оскаленная пасть Химеры. Помнишь, как тебя забавляли эти сказочные чудовища? Змеедева-Ехинда, обманом заточенная в подземелье, предатель-Аргус, бог подземного мира и чудовище, порожденное от его союза с Ехидной. Должно быть от боли у меня возникла своеобразное толкование этой картины. Ты – Титанида, прекрасная и чуждая Богам, Арамис – Аргус, обманувший тебя своей любовью, Тифон – смерть, ибо она укрыла тебя от страданий, а Химера – это моя месть. Глупо. Еще более глуп мой страх перед этим зеркалом. Это твоя сумасшедшая прабабка виновата, она специально заразила меня этим страхом, словно дурной болезнью. Помню, как ты впервые пригласила меня в гости, помню квартиру – обыкновенная, обои почти такие же, как у нас, и мебель тоже, тогда все у всех было одинаковым, и наверное, это правильно. А потом ты показало Зеркало: черное море, запертое в раму, и чудовища, его охраняющие. Я хотел потрогать, но ты не разрешала, говорила, что мама ругаться станет, а я все-таки решился, щелкнул оскаленного зверя по носу, и разбудил Старуху. Как ее звали? Ты говорила, но я не запомнил, она на всю жизнь осталась для меня Старухой, злобной сумасшедшей ведьмой, которая прячется в темноте. – Кто здесь? – Спросила она и не дожидаясь ответа, начала орать. – Вон! Кыш, кыш, кыш… Уходите! Уходите, бегите, пока можете, пока зло спит! Не то она проснется… Всем плохо будет плохо, всем… Кыш, кыш, кыш… Ты говорила, что Старуха больна, и даже сводила меня посмотреть, я пошел и потом долго мучился кошмарами: желтая пергаментная кожа, белые глаза, белые волосы, белая ночная рубашка и отвратительный запах гниющего тела. – Кыш, кыш, кыш… – верещала старуха. – Проснется… она проснется и всем вам будет плохо! Старуха умерла, когда мне было пятнадцать, я даже на похороны пришел, чтобы убедится, что ее и вправду не стало. Другие старухи подходили к гробу, крестились и лицемерно добавляли «отмучилась… отстрадала… земля ей будет пухом». Почему я вспомнил старую ведьму? Потому, что она боялась Зеркала, и кто знает, сколь беспочвенен этот страх. Может, затянутые бельмами глаза видели что-то такое, сокрытое от нас, зрячих? Зло, дремлющее в черной глубине под неусыпным взором тысячеглазого Аргуса? Арамису зеркало нравилось, он влюбился в него, и, поверь Августа, эта любовь была куда более искренней, чем любовь к тебе. Я сам видел рисунки Арамиса, его Химеру, улыбчивую, хитрую, лукавую… Я вижу ее каждый день. В ее волосах живет ночь, ее кожа пахнет темнотой, ее глаза лживы… она сама суть обман. Я уничтожу этот обман, я не мессия, я просто человек, который не желает жить во тьме и лжи… Будет сложно, будет плохо, будет… будущее не пугает меня, ибо для меня нет будущего. Ты, Августа, мое будущее, ты мое прошлое, ты – вся моя жизнь. Мне плохо и с каждым днем все хуже, следует спешить, не то опоздаю. Это страшнее всего – не успеть. Но мы сможем, мы справимся, Августа. Она мне верит, все верят, это так смешно. Это судьба. Скажи, есть ли что-нибудь по ту сторону смерти? Ты ведь знаешь, Августа, но молчишь. Почему? Не доверяешь? Не одобряешь? Но я ведь не мести ищу, а справедливости. Якут После всего случившегося Эгинеев чувствовал себя на редкость погано, прямо таки сволочью распоследней. И хоть разумом вины за собой не видел, но совесть проклятая то и дело пихала в бок, напоминая о данном обещании. «Я никогда тебя не предам». Господи, сколько пафоса, хоть сей момент в какой-нибудь сериал о возвышенной любви. Нету больше любви, тем паче возвышенной, ее вообще придумали хитрые продюсеры, чтобы народу в кошелек залезть. Противно. А еще противнее понимать, что он, как глупый окунь, клюнул на красивую приманку. Маска, волосы, глаза… все обман. Эгинеев вернулся домой под утро: видеть кого бы то ни было, Верочку ли, ее супруга или соседку с первого этажа, которая давно уже имеет планы на перспективного холостяка Эгинеева, не хотелось. А хотелось… исчезнуть, куда-нибудь.