– Она мстила? – Пыталась. Была одна неприятная история… думаю, вам уже рассказали. – Про стекло? – Про стекло. – Поневоле морщусь, очень уж неприятные воспоминания. Стоит рассказывать подробнее? Наверное, стоит, пусть видит во мне не злую соперницу, вытеснившую бедняжку-Айшу с законного места, а жертву, такую же жертву, как она, только пока еще живую. Вот именно, пока еще… думать об этом было страшно и я стала рассказывать о белом-белом подиуме, об обжигающе ярком свете, от которого становится не по себе, о публике, живущей где-то по другую сторону этого света, о собственном страхе и боли… Не знаю почему, но я рассказала ему все, в малейших деталях, и про гнев Аронова, и про свою обиду – потому как Ник-Ник злился на меня за испорченную обувь и не желал понимать, что мне больно. И про Ивана, который помог. Эгинеев слушал внимательно, не перебивая рассказ вопросами, он вообще, как я заметила, умел слушать. – И часто у вас так… делают? – Не знаю. Я… не очень давно моделью работаю. – Недавно, значит. – Ага. – А вы не похожи на модель. – Капитан Эгинеев позволил себе улыбнуться. А он симпатичный, не красавец, как Иван, не стильный, как Аронов или Лехин, просто симпатичный. Обыкновенный. Одет просто: джинсы и свитер, но ему идет. Господи, о чем я думаю? Дневник одного безумца. Я должен рассказать о том, как это случилось в первый раз. Воспоминания тяготят, взламывают голову и дурманят болью, быть может, на бумаге она утихнет. Пишу и вижу не чернила, но кровь, сочащуюся из пальцев. Кровь первой жертвы. Та ночь пахла жасмином и развратом. Тяжелые, навязчивые ароматы липли к коже, просачиваясь в кровь, дурманили мозг, заставляя совершать дикие поступки. Я раскаиваюсь, что поддался на уговоры этого запаха, я был слаб, немощен и труслив, и она это видела. Она смеялась надо мной, обзывая последними словами, говорила, что такие, как я – позор рода мужского. Что утопившись, я окажу услугу всем женщинам. Она была пьяна, эта маленькая нимфоманка, и алкоголь, развязавший язык, заставлял ее выплескивать свой собственный страх. В какой момент я понял, что она смеется над собой? Не знаю. Наверное когда увидел всклоченные серые волосики, похожие на пучок сухой травы, выбеленные стоматологом зубы и блеклые пьяные глазенки. Представляешь, Августа, у нее зубы были ярче, чем глаза. Блеклая ночная бабочка, притворявшаяся махаоном. Я помню ее старательность: долгие танцы перед зеркалом, многочисленные кисточки, пуховки, пудреницы, тени, румяна, белила… Она боялась собственной серости и, спрятавшись под толстым цветным панцирем, дрожа от мысли, что кто-нибудь догадается. И теперь, когда Арамис отправил ее в отставку, растерялась. Глупая моль, она все-таки понимала, что без его поддержки быстро скатится в привычную серость, и теперь искала, на ком бы сорвать злость. Она пришла ко мне сама, за помощью и поддержкой, но вместо этого вывалила на мои плечи вагон собственных грехов. Если бы она молчала… Впрочем, что толку гадать. Она потребовала проводить ее до такси, а такси не приехало, еще одна маленькая случайность, которая замечательно вписывается в общую картину. Сначала мы шли пешком – она то плакала, то смеялась, то начинала проклинать нас с Арамисом, то наоборот, умоляла простить. Потом вдруг захотела получить очередное подтверждение собственной привлекательности и стала ловить машину. Никто не останавливался, очень хорошо помню запах бензина, рокот проносящихся мимо автомобилей и горьковатый от бензина воздух. Я убил ее. Это было просто: легкий толчок в спину, ослепительно яркий желтый свет, визг тормозов и удар. Звук был настолько отвратителен, что я решил больше никогда не использовать этот способ. Водитель скрылся и таким образом превратился в соучастника. Разбирательство в ее смерти было коротким. Знаешь, Августа, все вокруг решили, что она сама виновата. Ты хоть понимаешь, что это означает? Конечно, понимаешь, ты всегда понимала меня. Я был прав. Я сделал то, что хотели сделать другие, но не решались. На бумаге все выглядело до безобразия уныло: пьяная "звезда" – даже в этом я оказал ей услугу, лучше ведь умереть звездой, чем доживать свой век, питаясь воспоминаниями о былой славе – решила прогуляться по обочине дороги, но угодила под колеса автомобиля. Ничего особенного, так, новость на пять минут. А я понял в чем состоит мой долг перед Ним. Я – Спаситель, я тот, кто способен стряхнуть с души толстую броню тщеславия. Я должен помогать им и тогда спасусь сам. Аз есмъ. Якут У нее был очень красивый голос, мягкий, глубокий, опасный, как река в половодье. Впрочем, Эгинеев охотно утонул бы в водах этой реки. Он вообще не понимал, каким чудом ему удавалось сохранять некоторое подобие спокойствия. Он задавал вопросы, вроде бы правильные и уместные, но вместо того, чтобы выслушивать ответы, любовался ею. Леди Маска, леди Химера, недоступная звезда, внезапно оказавшаяся на расстоянии вытянутой руки. Кэнчээри дышал ароматом ее духов, глядел в желтые, одуванчиковые глаза и подумывал о том, как бы прикоснуться к маске. Как бы заглянуть под маску… Святотатство. Его звезда улыбалась, и Эгинеев от этой улыбки таял. Нельзя, невозможно, следует взять себя в руки и работать. Она, его безумная любовь, находится под подозрением. Господи, какая чушь! Женщину, сидящую напротив, невозможно подозревать в преступлении столь кровавом. Дураку понятно, что она невиновна. Но увы, в глазах начальства единственным дураком был капитан Эгинеев, который отчего-то вдруг разом потерял все былые навыки и характерное для него здравомыслие. Вернее, начальство об этом даже не догадывалось, ибо при малейшем подозрении на нечто подобное, моментально отправило бы капитана Эгинеева в заслуженный отпуск. А то и куда подальше. Так уж вышло, что начальство ничего не понимает в любви. Да и сам Эгинеев сомневался, что это его внезапное чувство можно назвать любовью, скорее уж оно походило на полноценное умопомешательство. Вот только умопомешательства ему сейчас не хватало, но Кэнчээри ничего не мог с собой поделать: он страдал, он жаждал прикоснуться с этой женщине, завладеть ею, целиком, вместе с желтыми глазами, волосами невообразимого цвета, хрупкой живой улыбкой и черной проказницей-маской… А она? Зачем она смотрит так, будто уже все знает и на все согласна? Ведьма. Черная леди. Кстати, она весьма и весьма подходит под описание. Пресловутое зеркало, про которое так долго рассказывала Инга, не произвело впечатления на Эгинеева. Ну зеркало, ну большое, ну дорогое до безумия, он бы в жизни не выбросил столько денег за старую вещь, да и какой с нее толк, ежели в зеркале не отражения, а смутные тени? Что за радость любоваться на собственную кривую тень, а? – Зеркало? – Химера на секунду задумалась. – Да, у Николая Петровича есть зеркало, старинное и очень дорогое. И очень капризное, к тому же. – Капризное? – Как бы объяснить… у него есть характер. Оно показывает лишь то, что ему нравится, понимаете? – Не понимаю. – Эгинеев и в самом деле не понимал, как это, чтобы у вещи характер был? И как зеркало может показывать то, что нравится зеркалу? Это абсурд. Отражение либо есть, либо его нету. – За все время я лишь единожды видела свое отражение, четкое, детальное, как в обыкновенном зеркале, а потом, сколько ни смотрелась – ничего, только звездочки и тени… Ник-Ник… Николай Петрович сказал, что оно капризничает, и знаете, я поверила. А Эгинеев нет. Не в том смысле, что он подвергал сомнению слова Химеры, нет, ее нельзя было заподозрить во вранье. Врут люди, Химеры же… Кэнчээри не знал, что делают Химеры, но чувствовал – врать они точно не станут. А вот господин Аронов вполне способен. Только зачем? Для поддержания легенды о Черной леди? Или цель гораздо более практична? И как это все связано с Августой Подберезинской? От вопросов голова раскалывалась. И с Химерой разговаривать больше не о чем, все уже обговорено, по второму кругу пошли, но Эгинеев и на третий готов отправится, лишь бы подольше с ней… наедине? Пожалуй, именно из-за этого призрачного «наедине», он готов терпеть и головную боль, и вопросы, и даже то, что Химера, его Химера, называет Аронова Ник-Ником. Да, она сразу поправилась на официального «Николая Петровича», но Эгинеев заметил и сразу разозлился. Прежде всего на собственную глупость, потом уже на Аронова, допускающего подобную фамильярность, и на Химеру, которая… Подозревать любимую женщину больно и некрасиво. Любимой женщине нужно читать стихи, а не с мазохистским удовольствием расспрашивать о том, в каких отношениях она состоит с «гражданином Ароновым». Стыдно, Кэнчээри Ивакович. А она поняла, что вопрос задан неспроста, вон как улыбнулась, будто все-все про Эгинеева знает, про страсти его, про мыслишки подлые, про фантазии непотребные. Знает и нисколько не сердится. Определенно, пора завязывать с этой беседой, пока он не ляпнул чего-нибудь этакого, после чего либо головой в петлю, либо в отпуск по состоянию здоровья. – Вы заходите, если что… – Приглашает она и Эгинеев сразу понимает, что зайдет. Просто так зайдет, может быть даже цветы купит. Или торт. Наверное, лучше цветы, манекенщицы, они ведь постоянно на диетах… – До свидания. – До свидания, – улыбается она и Эгинеев чувствует себя самым счастливым человеком на планете. А почему бы и нет? Чем он хуже того же Шерева? Верочка бы моментально ответила: «Всем». Но к счастью, Верочка сидела дома и Эгинеев позволил себе помечтать. Мечтать ведь не запрещено. Химера Разговор со следователем – или этот, вчерашний был не следователем а кем-то другим? я не слишком разбираюсь в должностях – странным образом успокоил меня. Я как-то сразу поверила, что Эгинеев обязательно во всем разберется, очень уж у него вид был уверенный, даже не вида, а… не знаю, аура, что ли? Хотя какая разница, главное, спала я спокойно. Кстати, утром и Шерев объявился, позвонил с извинениями, дескать, его Лехин в какую-то важную командировку отправил. Ага, так я и поверила, чтобы практичный и правильный до зубной боли Лехин отправил алконавта Ивана решать денежные вопросы. Да Лехин Ивану и пятидесяти рублей не доверит, а тут Шерев про целый контракт плел. Врет, небось, запил, а теперь Лехиным прикрывается. Вот такой, как Эгинеев, в жизни не стал бы врать. Интересно, какая у него жена? Наверное, маленькая, пухленькая и суетливая, замечательно варит борщ, утюжит брюки так, чтобы стрелки были острыми и ровными, и не зло ворчит, если супруг позволяет себе после работы кружку пива. Мне вдруг стало завидно. Наверное, эта случайная зависть к чужой жизни, в которую мне вообще не следовало совать нос, и испортила день. В утренних новостях рассказали о смерти «молодой, талантливой модели, убитой в собственной квартире», сразу стало тошно и страшно. На фотографии – к счастью, не с места преступления – Айша выглядела красивой и счастливой… Черт, не хочу даже думать. Ближе к одиннадцати позвонил Лехин с требованием немедленно прибыть в офис, никак будет проводить душеспасительную беседу, знать бы, в чем еще провинилась. Оказывается, ни в чем, просто попросил «оказывать следствию всяческую помощь», а потом намекнул, дескать, менты – тоже люди, и умная красивая женщина просто обязана воспользоваться ситуацией… Старый сводник. Девчонки меня игнорируют, будто и нету вовсе, а за спиной перемигиваются. Неприятно. Сразу как-то Славка вспомнился, такой же мерзкий, скользкий и двуличный. Господи, как я вообще в этот гадюшник попала? Уйти не разрешили, пришлось сидеть, делая вид, будто работаю за компьютером, хотя все понимали, что никакой такой работы у меня нету – пасьянс не в счет, тем более, что из десяти раз только два и сложился. Не везет мне сегодня. Всю глубину невезения я прочувствовала после обеда, когда произошло сразу два неприятных события. Во-первых, я поругалась с Ник-Ником, громко так, напоследок Аронов запустил в меня тяжеленной металлической пепельницей. К счастью, не попал. Пепельница немного отрезвила нас обоих, но… Но неприятный осадок остался. Особенно обидно, что причиной ссоры стало испорченное платье, подумаешь дыра в подоле, этакая аккуратная, круглая дырочка от сигареты, вроде бы пустяк, а Аронов обвинил меня в небрежном отношении к его труду, легкомыслии и неосмотрительности. В общем, все получилось донельзя глупо, зато готова поспорить на это чертово платье, что девицы, слушая наши вопли, пищали от радости… Во-вторых… Во-вторых, я едва не погибла. Странно, правда? Офис сторожат мордовороты в камуфляже, внутрь здания проход строго по пропускам, на каждом углу по видиокамере, а на меня свалился обыкновенный кирпич. Он оранжевой гранатой взорвался прямо под ногами, еще шаг и… Даже думать не хочется, что бы было. К тому моменту, как подбежала охрана, я уже достаточно испугалась и могла только икать со страха. Начальник пообещал разобраться, но… честно говоря, не верится, что кто-то будет разбираться с упавшим кирпичом. Никого же не убило и даже не ранило, а значит все в порядке. Максимум, что сделает охрана – накостыляет по шее завхозу – если таковой имеется – за беспорядок. А мои слабые нервы – это моя собственная проблема. Правда, один из ребят сочувственно предложил валерьянки, но я отказалась. Зря, кстати, отказалась, потом всю дорогу до дома нервно озиралась, все чудилось, будто за мной следят. С развивающейся паранойей я боролась логикой, но убойный аргумент "кому ты на фиг нужна, чтобы тебя убивать", почему-то не действовал. В квартире стало еще страшнее. Честно говоря, я даже пожалела, что Иван уехал, в его присутствии было бы спокойнее… наверное. Серые стены давили на мозг, пол хитро поскрипывал, точно зная, что каждый звук заставлял меня вздрагивать со страху, а тени в углах казались живыми. Ну уж нет, я не позволю запугать себя. Для начала я открыла все окна – плевать на инструкции, у меня крыша едет в этом склепе – потом врубила на полную мощность магнитофон – тени не выносят шума, тени живут в ночи, когда тихо и спокойно… Спокойно… покойно… смерть… убить… От подобного ассоциативного ряда веяло самым настоящим могильным холодом. Позвонить… Кому? Ивану? Так не известно где он сейчас и когда появится. Лехину? Этот только посмеется и посоветует «не паниковать раньше времени, тем паче из-за таких пустяков». Для него, может, и пустяки, а меня чуть не убили. Аронов? Ну вообще мертвый номер, этот еще и послать может, он же у нас личность творческая, а я сегодня драгоценное платье испортила. Вот так и получается, что никому-то до меня нет дела. Может, напиться с горя? А чем не идея? Хорошая, других все равно нет. Где-то там у Ивана заначка имелась, точно знаю, он в тахте «стратегический запас» хранит, Лехин раз в два-три дня приходит, собирает все спиртное в доме и выносит вон, только наш Иван хитрый, знает, что в мебель Лехин не полезет, ибо брезгует, вот и пользуется. В тахте обнаружилась знакомая фляжка, странно, что Иван ее с собой не взял. Ну да мне же на руку, что не взял. По запаху, вроде коньяк, хотя не поручусь, хотя какая разница, что там, лишь бы с градусом… Господи, в кого я превращаюсь? Еще пару недель такой жизни и стану как Иван. Ну и пусть. Как там коньяк пьют? Из бокалов, наслаждаясь ароматом, вкусом и послевкусием? Черт с ним, послевкусием, наливаю полную, до краев рюмку, и одним глотком выпиваю… чай. Чай? Холодный, сдобренный для запаха коньяком, чай. Я окончательно перестала что-либо понимать. За год и десять месяцев до…