Известие о внезапной болезни Алана Демпье потрясло Париж. Это тоже самое, как если бы в газетах напечатали о болезни Святого Петра, или, паче того, повторной казни Иисуса. Алан Демпье существовал всегда, вместе со своими заводами, фабриками, поместьями, что работали на благо Великой Франции и своего хозяина. А теперь? Что будет теперь? – Бедные дети! – Вздыхали дамы из благотворительного комитета, решая, что уместнее послать больному: белые розы или хризантемы. Особенно сочувствовали Мике, которая вынуждена жить в одном доме с мачехой. Несомненно, наглая самозванка, которую Алан взял в жены, воспользуется его немощью и приберет состояние к рукам. Ужасно, ужасно! И случайна ли болезнь? Совсем недавно Алан выглядел вполне здоровым, бодрым и довольным жизнью, так откуда же взяться недугу? Здесь что-то нечисто. Возможно… Да, конечно, возможно, что именно ОНА виновата. В жадном шепоте, во взглядах и улыбках читалось одно единственное слово: ПРЕСТУПЛЕНИЕ. Этакий алмаз, в окружении более мелких камней. Яд, отравление, убийство, смерть… слова будоражили воображение, слова требовали внимания и новых порций сплетен, слова дикими пчелами вились вокруг красавицы Адетт, которую некоторые особы спешили сравнивать с Лукрецией Борджиа. Да, да, той самой Лукрецией. Полиция странным образом слухи игнорировала, что, впрочем, никого не удивляло: кто дерзнет обвинить мадам Демпье в преступлении? Да и доктор Дювандаль уверял, что болезнь Алана носит характер естественный и ни о каком отравлении и речи быть не может. А слухи ходили. Сплетницы, игнорируя полицию и экспертное заключение доктора Дювандаля, обсуждали последние новости: – Эта выскочка Адетт приобрела авто… – Эта выскочка Адетт носит меха, несмотря на жару… Меха… Летом… Какое вопиющее отсутствие вкуса… – Эта выскочка Адетт появилась в почти прозрачном платье! А месье Лютон заявил, будто она похожа на Венеру. Венера в мехах, Венера в кружеве, Венера страдающая и Венера золотая, ибо меха, кружево и золото стали неотъемлемыми спутниками Адетт. Она одевалась так, как хотелось ей, шла наперекор моде и нарушала правила, не задумываясь о последствиях. Непостижимым образом с рук сходило все: и непристойно-прозрачные платья, и меха в летнюю жару, и отсутствие макияжа, и прическа не по моде… Адетт сама делала моду, и за ней следовали, за ней шли, даже не за ней, а за славой Лукреции Борджиа, которая манила, дразнила, но не давалась в руки. Алан болел, Адетт тратила его деньги, Мика жаловалась, но слушать жалобы было не интересно, гораздо интереснее беседовать с Адетт. ТОЙ САМОЙ Адетт, КОТОРАЯ ОТРАВИЛА СОБСТВЕННОГО МУЖА! И Сержу досталось, он ведь брат, человек, кровными узами связанный со знаменитой Адетт. Наверняка, он знает многое, но молчит. Хранит тайну? Хранит. Серж хранил много тайн, и порой они весьма тяготили душу. Но не в этот раз, сейчас он наслаждался, наблюдая за страданиями человека, который осмелился посягнуть на Адетт. Его Адетт, его Адочку, его любовь и его проклятье. Серж добровольно проводил у постели больного часы, чем снискал славу почти святого, помогал сиделкам кормить и купать Алана, читал ему вслух и постоянно, каждую минуту, каждую секунду, наслаждался. Серж и не предполагал, что месть может быть такой непередаваемо сладкой. Сегодня Алан спал благословенным опиумным сном, в который не продраться боли, а Серж привычно дежурил у постели страдальца, гадая, сколько еще тот протянет. Адетт снова удалось, когда она предложила… поучаствовать, Серж согласился. Не из-за ненависти к старику Демпье, а из-за любви Адетт, он хотел попасть в этот дом, где жила она, хотел видеть ее каждое утро за завтраком, и каждый вечер за ужином, хотел разговаривать, хотел печалится и радоваться вместе с ней. Хотел ее. Чтобы как раньше. Только двое, только страсть, только ночь и ничего больше… Здесь по ночам тихо, изредка поскрипывают половицы, да стонет Алан. У Адетт свои покои на втором этаже: будуар, куда он не был допущен, ванная комната – святая из святых прекраснейшей Венеры – гардеробная, спальня, комната для приема гостей, кабинет… В доме Алана чересчур много комнат, зачем столько? И людей много. Слуги следят за Адетт, Мика – наглая девчонка с замашками прожженной шлюхи и амбициями Цезаря – следит за Адетт, Франц, толстый увалень, следит за Адетт. Это из-за них, жадных, завистливых людишек, Адетт отказала ему в любви. «Слишком опасно, Серж. Не здесь, Серж. Подожди, Серж, вот Алан умрет и тогда…» А Алан жил и жил, дышал, кашлял, стонал от боли, мочился на дорогие шелковые простыни с монограммой и блевал в фарфоровый таз. Простыни и таз особенно умиляли Сержа, а еще серебряная ложка, с которой следовало кормить мсье Алана, и кружевной платок, и ночной колпак, и многое, многое другое. Вещи тщетно пытались создать иллюзию нормальной жизни. В этом доме не осталось ничего нормального. Дверь заскрипела, звук крайне неприятный, особенно ночью, когда вокруг покой и тишина. – Серж? Вы здесь? Мика, сейчас станет плакать, жалуясь на бессонницу, мигрень, сквозняки и дурной характер Адетт, которая настаивает на том, чтобы Мика покинула отцовский дом. Мика постоянно жаловалась, и нытье раздражало гораздо больше, чем ее неуклюжая фигура, бесцветное лицо и детская привычка грызть ногти. – Серж, вы не спите? – Нет. Глупо надеяться, что Мика уйдет, вот она садится рядом. В темноте – Алана раздражает свет – ее не видно, зато ночь не в состоянии скрыть вязкий аромат духов. Сержу казалось, что он тонет в этом аромате, как в болоте, бескрайнем сахарном болоте. – Как вы думаете, папа поправится? – Вопрос-ловушка, доктор Дювандаль выразился однозначно: надежды нет, и Мике об этом хорошо известно. Более того, Мика, презрев приличия, осмелилась заговорить о похоронах. Сержа тот разговор позабавил, но вот остальным домочадцам подобная заботливость пришлась не по нраву. – Мне так хочется, чтобы он поправился. – Горячее бедро прижимается к ноге, горячее дыхание лезет в ухо, горячая ладонь касается шеи. – Серж, не молчите, мне так страшно… – В доме безопасно. – Не знаю… Ваше сестра… Она так странно себя ведет. Ею из полиции интересовались. – Разве? – Да-да, – спешит уверить Мика, – интересовались. Спрашивали, кому папа завещал состояние, ей или нам. А я не знаю, что ответить, а вы, Серж, знаете? – Нет. – Ложь. – Микина ладошка сползает на грудь, коготки игриво царапают кожу, а дыхание становится тяжелым. Мика трется о бедро, словно загулявшая кошка о спинку стула, влажные губы, влажное, вспотевшее тело, влажные от похоти глаза. А, пожалуй, в этом что-то есть. Алан пользовался Адетт, а Серж воспользуется Микой. Она тонко взвизгивает и, понимая, где находится, сама закрывает рот, а еще пыхтит и пытается разыграть невинность. Дура. Серж не испытал ни облегчения, ни удовольствия, ничего. Еще один маленький эпизод в большую книгу мести. Жаль только: Алан спит, ему бы понравилось. Он бы понял, каково это жить, зная, что твоя женщина принадлежит другому. Мика стыдливо кутается в пеньюар и шепчет что-то относительно завещания. Вдвойне дура. Серж понятия не имеет, что в завещании, об этом надо спрашивать Адетт, но она не расскажет, она никогда не выдает чужих тайн. И Мика, отчаявшись, уходит. Снова тишина, слабое дыхания Алана, и скрип открывающейся двери. – Серж? Адетт? Ей тоже не спится? Или Адетт соскучилась? Может, взревновала? Сержу хотелось бы почувствовать на себе ее ревность, к тому же ревность означала бы возрождение чувств. Адетт садится рядом, на то же место, где еще минуту назад сидела Мика. Это совпадение будоражило. – Чего она хотела? – Кто? – Серж, не притворяйся, будто не понимаешь, о ком спрашиваю. Мика. Чего она хотела? – Догадайся сама. – Маленькая шлюха, – беззлобно отмечает Адетт, – дрянь похотливая, вся в папочку. А еще чего? – Тебе мало? Ее спокойный, даже равнодушный тон, разочаровывает. В голосе нет ни ревности, ни раздражения, ничего. Адетт хорошо научилась скрывать чувства. Да и остались ли они, чувства? – Серж, милый Серж, неужели думаешь, что Мика в восторге от твоих мужских качеств? Не надо обольщаться. – Адетт ласково треплет по щеке, у нее рука холодная, но кровь все равно загорается. Больно. Приятно. Адетт умеет сочетать одно с другим. Адетт многое умеет. – Мика пользуется тобой, а ты и рад, глупенький. Хотела узнать про завещание? – Да. – Значит, девочку волнует будущее… Серж, почему он так долго живет? – Разве долго? – А ты не заметил? – Удивляется Адетт. – Слишком долго. Весна, лето, осень уже… Скоро зима и Рождественские праздники. А он болеет, но продолжает жить. Адетт подошла к кровати и, наклонившись к самому уху супруга, прошептала: – Ну почему ты не умираешь? На следующий день ее желание исполнилось. У Адетт был хороший ангел-хранитель. Якут Якут пребывал в смятении. С одной стороны, неумолимая статистика – семь трупов, с другой – столь же железная непричастность Аронова к смертям. Его проверяли, перепроверяли и снова проверяли и каждый раз с тем же результатом – не виновен. Это как в американском суде, когда двенадцать человек, не имеющих отношения к юриспруденции, выносят приговор, решая, виновен обвиняемый или нет. Не виновен. Нет, ну как такое возможно, а? Семь трупов, стыкующихся в одной точке, имя которой Николас Аронов, и в результате пустота. Да пусть его Дьявол сожрет, если это совпадение. И трупов не семь, а восемь, даже девять, считая Романа Сумочкина, а с Августой Подберезинской и все десять. Тут уж впору поверить в существование таинственной Черной леди, которая живет в старинном зеркале и убивает всех, осмелившихся в это зеркало заглянуть.