– Господь с вами, всю жизнь ненавидел бумаги, этим у нас Лехин занимается, его стихия, я же – человек творческий, я не фамилию в паспорте вижу, а сущность, то, что за это фамилией скрывается. Понимаете? Я ищу и нахожу образы, а потом воплощаю их в жизнь. Если хотите, я открываю другим людям собственное видение красоты. Понимаете? Мент кивнул, соглашаясь. Да ни хрена он не понимает, он обыватель, обыкновенный, серый, зашоренный сериалами и добитый рекламой обыватель. В его понимании красавица – высокая длинноволосая блондинка с голубыми глазами, грудью минимум третьего размера, спортивной задницей и стройными ногами. Стереотип. Силиконовое божество современного мира. Как Ник-Ник и боялся, капитан Эгинеев со всего сказанного услышал лишь то, что хотел услышать. – Значит, вы из Кузнецовой сделали эту… Айшу? – В принципе, верно. – Зачем? – Господи, ну как «зачем»? что значит «зачем»? Затем, что никакая она не Кузнецова! Кто такая Маша Кузнецова? Продавщица из сельпо? Доярка? Мать-одиночка с неустроенной личной жизнью и прогрессирующим на фоне алкоголизма циррозом печени? Кузнецова по определению, по фамилии должна работать и сражаться с тяжелыми жизненными обстоятельствами, а мне нужна женщина, способная блистать, завораживать, убивать одним взглядом. И я вылепил из Кузнецовой Айшу. Думаете, легко было? – Не знаю. – Мент стушевался, с чашкой в одной руке и бутербродом во второй он выглядел безопасным и даже домашним. Аронову стало смешно: перед кем он распинается? Кому пытается доказать, что Кузнецова и Айша – разные женщины. Да капитана этого куда больше волнуют бутерброды и остывший кофе, кстати, надо Эльвире сказать, чтобы свежий сварила, а то еще гость заснет ненароком. – Вам, наверное, не интересно все это слушать, просто поверьте на слово, Кузнецова и Айша обладали одним паспортом, но по сути это две разные женщины, совершенно разные. В каждом из нас живет кто-то другой… плюс-минус… Простите, я немного нервничаю, оттого и говорю много. – Аронов плеснул себе еще коньяка. – Значит, вы с потерпевшей встречались с неделю назад? Примерно? – Примерно да. – А точнее? – Не вспомню, простите, но жизнь у меня несколько… сумбурная, встреч много, вот и… – Плохо. – Заметил мент. – Если б знать заранее… Да и встреча та была случайная, ну мельком увиделись, кивнули друг другу, внешние приличия, что называется, соблюли, и все на этом. Я даже не припомню, где мы встречались, тусовка какая-то, но вот по какому поводу… сейчас чего только не придумывают… – Все ж таки постарайтесь вспомнить. – Не могу. – Аронов не хотел вспоминать, не хотел стараться, да и зачем тратить время, копаться в драгоценной памяти ради случайной встречи, мелкого эпизода, ну перемолвились парой слов, что из этого? Наверное, надо сказать, что с Айшей они распрощались, пусть в другом месте копают, а то скажут, будто в «л’Этуали» убивают. – Знаете, она не хотела со мной разговаривать, сердилась. – За что? – капитан моментально проглотил наживку. – Ну… не очень красивый эпизод, конечно… да и сор из избы выносить не принято, но раз такое дело… убийство… вы ведь все равно рано или поздно докопаетесь… С некоторого времени Айша у нас не работала. – Давно? – Полмесяца где-то, чуть больше. Вы у Лехина спросите, он у нас с бумагами возится, пусть поглядит, какой датой контракт расторгли. Вот как-то неприятно сейчас вспоминать об этом… раньше – рабочий эпизод, бизнес, ничего личного, а теперь получается, что ее убили и все вдруг имеет значение. – А вы правы, – согласился Кэнчээри Ивакович, Аронову даже почудилась насмешка в черных глазах этого непонятного человека, который притворяется обычным милиционером. – Все имеет значение, поэтому хотелось бы знать причину… – Причину? Что ж… – Ник-Ник прикинул, как бы половчее подать информацию. – Ну… начнем с того, что модельный бизнес – это прежде всего бизнес, то есть ведущую роль играет выгода. Держать в качестве ведущей модели Айшу нам стало невыгодно. Во-первых, люди к ней привыкли, а в нашем деле привычка автоматом означает забвение. Во-вторых, с ней сложно было иметь дело. Капризна, необязательна, истерична, никогда не знаешь, что она выкинет, а мне нужен человек рабочий, такой, который четко будет выполнять мои указания. Поэтому как только нашлась адекватная замена, я без колебаний расстался с Айшей. – Она не возражала? – Еще как возражала. Скандал устроила, потом напилась, дебоширила и попала в милицию, это стало последней каплей, в тот же день я подписал документы на расторжение контракта. Подобное поведение Айши очень сильно могло повредить репутации фирмы. – А убийство не повредит? – Повредит, – не стал отпираться Аронов, – еще как повредит, но… тут уже ничего не поделаешь. Были еще вопросы, много вопросов, Ник-Ник отвечал спокойно, этот разговор, этот человек, его не беспокоили, скорее утомляли, потому, когда капитан Эгинеев, вежливо попрощавшись, убрался восвояси, Аронов вздохнул с облегчением. Ему нужно было подумать, хорошо подумать… Лучше всего думалось в мастерской, сюда Ник-Ник не заходил уже давно, с того самого вечера, когда Шерев напился, а сам Аронов изуродовал Зеркало краской. Больше он в мастерскую не заглядывал – не тянуло, да и как-то не по себе было, будто сделал что-то нехорошее. В пыльной пустоте Мастерской Аронова ждало Зеркало. Черт, он совершенно точно помнил, что задернул его, но тяжелая драпировка валялась на полу, а Зеркало… Зеркало укоризненно демонстрировало алые разводы на черном стекле. Ник-Ник подошел ближе – это ж надо было так напиться, чтобы испоганить ценную вещь, теперь думай, как очистить и не повредить при этом. Аронов попытался отковырнуть краску: не получилось, засохшая корка намертво присохла к стеклу, а на пальцах остались бурые чешуйки. Интересно: краска алая, а чешуйки бурые. Это неправильно… Красная и бурая… Бурая? Бурая. Темная, шершавая на ощупь корка засохшей крови. Зеркало улыбалось. За год и один день до… Похороны – событие печальное, а похороны осенью печальнее вдвойне. Сизое, низкое небо, холодный дождь и темные полумертвые скелеты деревьев. И кладбище. Мокрые вороны, топорща оперение, молчат. Мокрая земля липнет к обуви, мокрые надгробия, мокрые зонты, мокрые плащи, мокрые лица. Дождь с успехом заменял непролитые слезы. На этих похоронах плакал только дождь. Гроб закрыт, прощание состоялось в доме, и теперь люди, не скрывая нетерпения, переминались с ноги на ногу да поглядывали на небо. На лицах: ожидание и скука. В руках – букеты цветов. Впрочем, людей немного: от силы человек десять. На Адетт приличествующее моменту строгое платье, непременная шляпка с густой вуалью и палантин из черной норки. Шофер держит зонт, ограждая мадам Адетт от дождя, но, по ощущениям Сержа, зонт здесь – скорее дань формальности, такая же, как скорбь на лицах присутствующих при погребении. Сыростью дышит воздух, сырость пробирается под плащи, пиджаки, платья и сорочки. Сырость заставляет неприлично переступать с ноги на ногу, чтобы хоть как-то согреется, и оседает мелкими, прозрачными каплями на меху. Адетт не замечает ни дождя, ни сырости, ни грязи под ногами. Адетт внимательно слушает священника, который, словно нарочно, растягивает слова, превращая молитву в долгое заунывное пение. Скорей бы закончилось это лицедейство, домой, к горящему камину, сигарам и коньяку. Свой долг этому человеку Серж отдал давно, так давно, что уже и не упомнишь. Гроб опустили в яму, и могильщики с молчаливого одобрения собравшихся, принялись поспешно засыпать яму землей. – Как печально… – Произнес за спиной тихий, точно шелест дождя, голос. Сырость разъедала фразы, подобно кислоте, но некоторые слова долетали даже сквозь серую, дрожащую пелену воды. – Семейный склеп разрушен… В земле… Неуважение… Предки… Это Магдалена, экономка, старуха одного возраста с Аланом, она невзлюбила Адетт с первого взгляда. Пожалуй, Магдалена – единственный во всей Франции человек, который не скрывал своей ненависти к Адетт. И ей прощалось, ибо преданность, тупая, собачья преданность Алану искупала все, начиная с презрительных взглядов, заканчивая игнорированием прямых распоряжений хозяйки. Адетт терпела, она даже уважала старуху, но теперь, после смерти Алана, дни власти Магдалены подошли к концу. Пансион, комната в одном из многочисленных доходных домов, и ежегодная открытка на Рождество. А, может, и нет, действия Адетт невозможно предугадать. Кроме его и Адетт на кладбище соизволили явиться только слуги да компаньоны мсье Алана. Мика и Франц предпочли остаться дома, в тепле и уюте. Наконец, наступила последняя часть церемонии: Возложение Цветов На Свежую Могилу. Если бы не было так сыро, Серж здорово повеселился бы, глядя на эти скорбные физиономии – можно подумать, кто-то и вправду скорбит об усопшем – и саму церемонию. Адетт первой возложила букет из двух белоснежных роз, обернутых в черное кружево. – Скоро на этом месте будет стоять великолепный памятник, чтобы каждый, кто явится на кладбище, знал, где находится могила одного из величайших людей современности. – Она говорила тихо, но каждый из присутствующих – в этом Серж был готов поклясться на чем угодно – слышал речь от первого до последнего слова. – Алан много сделал для Франции и до войны, и во время войны, и после нее. До войны Алан работал на благо родины… Серж хмыкнул, Алан всегда работал на себя и свой кошелек, но звучало красиво. – Во время войны он, в отличие от многих, не сбежал, бросив французский народ, но деньгами и оружием, что производилось на его фабриках, помогал выстоять в кровавой схватке. А после того, как наступил долгожданный мир, Алан наряду со многими патриотами приложил все возможные усилия, чтобы возродить Францию в ее величии. И на строительных подрядах заработал еще несколько миллионов франков. В глазах компаньонов Алана, Серж читал отражение собственных мыслей. – Я сделаю все, чтобы увековечить подвиг моего супруга. Надгробие заказано у лучших итальянских мастеров и будет освящено в Ватикане самим Папой. Магдалена сзади сдавленно всхлипнула и пробормотала: – Святая! Надо же, еще один враг повержен. Якут Из беседы с Ароновым капитан Эгинеев не узнал ничего нового, теперь, когда разговор уже состоялся, Кэнчээри чувствовал, что поспешил. Подождать следовало, пускай бы этот святой от моды расслабился или наоборот, нервничать начал, ожидая, когда ж к нему придут с вопросами. Тогда, глядишь, и толк был бы. Хотя, какой к лешему толк, да звезду с неба достать проще, чем такого, как Аронов, к ответственности привлечь. Еще Верочка со своими вопросами, все-то ей знать нужно, а потом за это знание, выплывшее в какой-нибудь «Сплетнице», начальство Эгинеева по голове не погладит. Странное это было дело. Сумочкина отравили, Кузнецову зарезали, но зачем? Ладно, Сумочкин, он вроде бы как на конкурентов работал, поэтому и убрать его могли, как свои, так и конкуренты, которым не хотелось выполнять обещание. Но эта, прости господи, звезда подиума? Кому понадобилось ее резать? Аронов, Лехин да и все остальные, кого удалось опросить, в один голос утверждают, будто бы девица ушла из «л’Этуали», что она вообще из страны уехать собиралась и даже почти подписала контракт с одной солидной немецкой фирмой, которую уж точно невозможно было заподозрить в преступлении. Вот и выходит: с одной стороны, зачем «л’Этуали» избавляться от Кузнецовой, если они уже и так избавились, причем способом куда менее кровавым и более цивилизованным, с другой, если Кузнецова не устраивала немцев, то им достаточно было просто отказаться от ее услуг. С третьей… вот с третьей стороны вырисовывалось и вовсе нечто непотребное, навроде маньяка-психопата. Маньяков Кэнчээри не любил. – А это правда, что ей голову отрезали? – Поинтересовалась тощая, темноволосая девица. Девицу звали Ингой и она была яркой представительницей племени моделей – уверенная в себе, наглая, чуть хамоватая и очень-очень любопытная. Инга считала себя неотразимой и с Эгинеевым держалась примерно так, как принцесса с привезенным ко двору для развлечения туземцем. Быть туземцем Эгинеев привык, но вот необходимость допрашивать этих дамочек… сколько ж их здесь… раздражала. Да что от них услышишь – сплетни, выдумки и дурацкие вопросы навроде этого. Надо было уступить сию честь Олегу, но поздно… – Простите, что вы сказали? Принцесса-Инга сморщила хорошенький носик, выражая недовольство тупостью туземца. – Айше вправду отрезали голову? – Нет.