– Где была? – Гуляла. – А… – Иван был чем-то очень взволнован. – Айшу убили, – вдруг сказал он. – Убили. Айшу. Понимаешь? За год до… Адетт была пьяна. Коньяк, шампанское, густое красное вино и тягучий ликер. Адетт пила, словно матрос, сошедший на берег после годового плавания, а Серж не мешал. Она очнется, переживет проигрыш и выберется из алкогольного болота. Адетт сильная, переживет и неудачу, и позор, и все, что угодно переживет. – Ну почему… – Она скулила и выглядела жалкой. Волосы-водоросли, иссушенные солнцем, серая кожа, опухшие веки, и апофеозом паденья грязный халат. Адетт никогда не позволяла себе появляться на людях в грязной одежде. В доме не осталось людей, все ушли, и Магдалена, получившая от любимого хозяина домик в пригороде Парижа, и Пьер, и Жак, и даже слеповатый, глуховатый старик Луи, подрабатывавший при доме садовником. Впрочем, садовник, итальянец Марио, остался, садовник не был привязан к покойному месье Алану и не видел разницы, кому служить: вдове или детям. Марио служил саду, а, раз уж сад достался вдове, значит, и Марио надлежит поступить точно так же. Прочие же слуги в один день явились за расчетом. Дескать, их долг – служить детям месье Алана, а мадам Адетт несомненно управится сама. Унизительно. Адетт никто никогда не бросал, ее насильно вернули в прошлое, с головой окунув в неприятные воспоминания. Там, в прошлом, Ада уже бывала в шкуре брошенной и ненужной. Ада, но не Адетт. – Когда он успел? Серж, я же все время была рядом, а он изменил завещание… Внуки… Мика моментально родит ребенка, о, если за каждого ребенка она будет получать по миллиону, то Мика наплодит целый выводок… И Франц… Они ничего не делали, а получили все! – Еще не получили. – Но получат, Серж, непременно получат. А мне что? Дом? Вшивое поместье на окраине вселенной и содержание! Убогое содержание за то, что я ночи проводила у его постели, дышала этой вонью, слушала стоны, промывала раны, от одного вида которых становилось дурно… Где были его дети? Где, Серж? – Но двадцать тысяч франков в месяц… – Заткнись! Двадцать тысяч против миллиона! Миллионов, которые достанутся каким-то внукам! Позор. Господи, почему так несправедлив мир?! Зачем эти ключи, знаешь? Надо же, вспомнила, вчера мсье Жерар торжественно вручил Мике и Францу запечатанные белые конверты, в которых, по-видимому, хранились упомянутые в завещании ключи. – Они ходили в банк? – Ходили. Адетт проглотила пирожное и вытерла руки о халат. – И что? – Францу досталась Библия и перстень Алана. – А Мике? – Ревниво поинтересовалась Адетт. – Мике – драгоценности ее матери и матери Алана. – Паршивка. Другой оценки Серж и не ожидал. А Мика и в самом деле паршивка, как она радовалась, планы строила и даже вместе с братцем заявилась в дом, чтобы продемонстрировать добычу. Желала встретиться с Адетт, но та, сказавшись больной, заперлась в комнате. Подумать только: Адетт Адетти пряталась от какой-то маленькой стервы, у которой самомнения больше, чем сил. Адетт Адетти напилась с горя. – Ей, значит, драгоценности и немедленно, а мне неизвестно что и через полгода… Траур… Я в трауре, Серж! Я в трауре! Адетт пьяно захохотала. – Я буду самой скорбной вдовой Парижа. Завтра же… Завтра же мы начинаем печалится о безвременно ушедшем супруге. У меня есть траурное платье? – И не одно. – Все равно. Нужно еще. Черное-черное платье, белый жемчуг, агатовый перстень и платок с черным кружевом… Продай поместье, и дом… Мне нужны будут деньги. – Зачем? – Платье купить. И она купила себе это чертово платье, самое черное платье в Париже, она купила много черных платьев, и белый жемчуг, и перстень с крупным лиловым агатом, и алые, цвета пролитой крови, рубины, и грустные топазы, и платок из черного кружева, и превеликое множество других мелочей. Адетт и впрямь стала самой скорбной вдовой. И самой красивой. Ее печаль, несмотря на обилие черноты, была светла и прекрасна, и, укрытая за щитом этой печали, Адетт казалась недоступной. Недоступной и желанной. Втройне желанной. Спустя полгода Париж был готов упасть к ногам прекрасной вдовы, а Адетт… Адетт томилась ожиданием. Она была одержима прощальным подарком Алана, она жаждала заполучить ключ и мечтала о том дне, когда в ее руки попадет сокровище. Адетт не сомневалась, что Алан оставил ей сокровище, ведь она достойна, она заслужила право… И траур подошел к концу. Якут Она лежала в ванной. Она – та девушка с разворота модного журнала, та самая, что куталась в мех и хитро щурила раскосые восточные глаза. Та самая, что поражала своей красотой и заставляла остро чувствовать собственное несовершенство. Та самая… Из «л’Этуали». В ванной. Ванна и «л’Этуаль». Деталь интерьера, сантехника и модное, вернее, модельное агентство – или правильнее будет сказать «дом моды»? – что между ними общего? Правильно, труп. Точнее два трупа, считая Сумочкина. Рано, слишком рано его в самоубийцы записали. Остывшая вода имела отвратительный бурый цвет. Это из-за крови, в красивой девушке, оказывается, текла самая обычная кровь, не аристократично-голубая, не золотая – от этих моделей всего ожидать можно – а красная, вернее бурая, как… как кровь. Этот оттенок иначе и не опишешь. Жалкие ошметки пены одинокими островами путешествовали по багровому морю. Смуглая кожа выглядела жирной и бугристой. У модели не может быть такой кожи. И такого беспомощного, растерянного выражения лица, которое совершенно не вписывалось в общую картину. Неправильно. Неверно. Режиссер обязан заботится о мелочах, а выражение лица – это… Это крыша едет, решил Эгинеев. У него просто едет крыша, от переутомления, от Верочкиных истерик и Верочкиного супруга, от собственной одержимости Ароновым и его непостижимым творением по имени Химера. Какой режиссер, какая, к чертовой матери, картина? Произошло убийство. Обыкновенное убийство, жестокое и некрасивое. Определяющее слово было найдено. Некрасивое. Вот в чем главное отличие между двумя смертями. Отравленное шампанское и медицинский скальпель на стеклянном столике. – Ну и о чем ты думаешь? – Олег Иванович брезгливо поднял мертвую руку. Скрюченные пальцы, украшенные длинными – и зачем ей такие? – ногтями выглядели иррационально, это не рука, а лапа какая-то. – Не хватало на нашу голову… Кто ж ее так приголубил-то? Чего молчишь, Шерлок ты наш дорогой, скажи уж чего-нибудь, просвети болезных… Эгинеев изо всех сил старался не обращать внимания на болтовню коллеги. Отчего-то Олег полагал, будто настоящему сыщику надлежит быть общительным. Коммуникабельным. Интересно, а эта псевдо-дива, была коммуникабельной? Убийство произошло не так давно, Эгинеев, конечно, не эксперт, но тут и без экспертизы ясно – трупного окоченения нет, трупных пятен тоже, а вот относительно точного времени смерти – здесь вопрос сложный, в воде тело остывает быстрее. Или медленнее? Черт, забыл. Нет, наверное, все-таки быстрее. А если вода горячая? Дьявол, ну и дурацкие мысли сегодня в голову лезут. – Полосовали ее знатно… Профессионально. Слушай, может новый Джек-Потрошитель? – Сплюнь. – Да ладно тебе. Эгинеев знал, что в глубине души Олег мечтает о подвиге. Настоящем подвиге, с большой буквы, а разоблачение маньяка – чем не подвиг? А если еще погоня, заложники, ранение… больница, цветы, медаль… Еще одна глупая мечта в коллекцию Эгинеева. Ну почему люди не замечают, насколько глупы их мечты? Почему люди вообще ничего не замечают? – Всю исполосовал, а лицо не тронул, – Олег почти нежно провел кончиками пальцев по смуглой коже. – Некрасивая. – Что? – Эгинееву показалось, что он ослышался. – Некрасивая, говорю. Вот моя Людка, она красавица, а эта… ну сам погляди, чего в ней такого, чтоб моделью зваться? Ни рожи, ни кожи, а Людке, когда хотела в модели пойти, отказали, дескать, таких, как она много. Ну по мне так хорошо, что много, а у них получается, чтоб моделью стать, нужно быть вот такой вот уродиной. Эгинеев промолчал, он не знал, что ответить, он совершенно не разбирался ни в красоте, ни в модельном бизнесе, ему просто было очень жаль эту несчастную девицу. Когда жалость стала мешать работе, Эгинеев вышел из ванной комнаты – Олег и сам справится, – а он пока квартиру поглядит. – Ничего там не трогай! – Долетело запоздалое предупреждение. Эгинеев только хмыкнул – то же мне, новичка нашли, он и сам знает, что пока работают эксперты, руки лучше держать в карманах. Вот что его поражало в данной квартире, так это несоответствие жилья статусу хозяйки. Модели, в представлении капитана Эгинеева, обязаны были обитать в шикарных апартаментах, вроде как у Аронова, чтобы там зеркала, мебель вычурная, кровать под балдахином и отдельная комната под шмотки – Кэнчээри в кино видел, что богатые женщины платья свои не в шкафу хранят, а в особом помещении, в гардеробной. А тут мало того, что квартира однокомнатная, да причем старой планировки, так и обставлена еле-еле. В единственной комнате со всей мебели – трюмо, заставленное разнокалиберными баночками, видавший виды мягкий уголок, да стеклянный столик с телевизором. Смятая одежда валялась где попало: на полу, на кресле, на диване, даже на телевизоре, о гардеробной и речи не шло – максимум, что позволяла эта квартира – встроенный шкаф в крошечной прихожей. – Значит, говоришь, модель? – Олег, закончив в ванной, перебрался в комнату. – Бедновато нынче модели живут… А ты часом не ошибся, дорогой товарищ? Вдруг перепутал похожих девиц? – Нет. – Объяснять, что подобное лицо не спутаешь, Эгинеев не собирался, все равно не поверят, где уж чукче в модельном бизнесе разбираться. Вместо этого он указал на лежащий на полу журнал, с обложки которого хмуро взирала потерпевшая.