Видите ли, лицо интересное… да что в нем интересного-то? Ник-Ник умел видеть интересные лица, а Иван был… обыкновенным. Ну мужественная физиономия, ну глаза выразительные, как у девчонки, ну фигура, ну манеры… так таких вот «Иванов» тысячи. Старая обида подняла голову. Это была его идея: сняться в массовке, он и связи нашел, чтоб их в эту самую массовку взяли, а Иван просто следом увязался. Уже на студии Ник-Ник понял, что зря брал с собой друга – Шерева сделали красноармейцем, а его, Аронова, записали в фашисты. По молодости, по глупости, он тогда до глубины души оскорбился – как же, играть, пусть всего минуту, немца, захватчика, врага. Ничего, сыграл, и на этом его киношная карьера закончилась, а Ивана, что говорится, заметили. Сволочь он неблагодарная. Да с развалом Союза сидел на своих копейках, подумывал над тем, чтобы квартиру продать, да не вышло – супружница безо всяких денег жилплощадь отняла. И быть бы Шереву бомжом, если бы Аронов не решил использовать старого друга в проекте. А что, чужая слава – неплохой двигатель. И ведь получалось, шло, как по маслу, Шерев поднялся, новую хату прикупил, сниматься даже начал, женился, развелся, снова женился… и где он таких стерв выискивает? Да Ивану с его вечными проблемами и безденежьем молиться на своего благодетеля надо, а не кони кидать. Ничего, завтра Аронов побеседует с этим правдолюбцем, пусть либо убирается к чертовой матери, либо работает, как надо. Холодный кофе вкусом напоминал помои, Ник-Ник правда имел весьма отдаленное понятие о вкусе помоев, но вряд ли они хуже этой коричневой бурды. Зато в голову пришла великолепная идея, которую требовалось проверить незамедлительно. Зеркало сердилось, ему не нравилась мастерская, и не нравилось одиночество, Зеркало любило компанию, сейчас, глубокой ночью, оно выглядело настоящим. Днем Ник-Нику довольно успешно удавалось убеждать себя, что Зеркало – пустышка, пропавший реквизит американского ужастика, там любят такие штуки с нарочито тяжелыми рамами, искусственно затемненным стеклом и звездочками из сусального золота. Днем Ник-Ник смеялся над его искусственностью и собственным страхом, днем он руководить Зеркалом, но наступала ночь, и проклятая игрушка брала свое. Ах, Августа, ты даже не догадывалась, чем владела. Незаконченное полотно – редкие линии и темные пятна краски – выглядело неудачной пародией на настоящую картину. Удачный ракурс, но кое-чего не хватает… детали… картину делают детали… И Ник-Ник, взяв тюбик с красной краской, принялся методично расписывать Зеркало. В темноте очень похоже на кровь… Девушка на картине сидела спиной к зрителю, но для полноты восприятия было необходимо отражение, и не просто отражение, а на крови. Кровью агнца невинного да спасемся. На следующий день Иван сам позвонил с извинениями. Ладно, пускай работает… пока… Дневник одного безумца. Я сделал это. Каждый раз волнуюсь чуть не до потери сознания, но когда приходит время, все сомнения и тревоги исчезают. Да, я виновен, я осознанно нарушаю одну из Его заповедей, но продолжаю верить, что Он простит. Он ведь сам обещал прощение для всякого, кто раскается. Я скорблю о них, и если бы была возможность выбрать иной путь, клянусь, Августа, я бы так и сделал. Но смерть, которую я несу, – суть испытание для духа моего. Аз есмъ орудие, рука карающая, ибо сказал Он: «Не сотвори себе кумира». Ибо сказал Он: «закон, имея тень будущих благ, а не самый образ вещей, одними и теми же жертвами, каждый год постоянно приносимыми, никогда не может сделать совершенными, приходящих с ними, но жертвами каждогодно напоминается о грехах, ибо невозможно, чтобы кровь тельцов и козлов уничтожала грехи». Непостижимы слова эти. Я приношу жертвы и сам становлюсь жертвой, я судья и буду судим, я убиваю и умираю сам. Иногда мне кажется, что за мною ничего нет: ни Бога, ни Диавола, одно только безумие. Если бы ты знала, как мне страшно думать о самой возможности ошибки, о том, что мне следовало бы не наказывать, а лечится. Я обратился к Господу, чтобы отогнать этот страх. Я молился, но вместо облегчения испытал боль, снова боль. За что? Я читаю Библию и плачу над словами: «Если исповедуем грехи наши, то Он будучи верен и праведен, простит нам грехи наши и очистит нас от всякой неправды». Я исповедуюсь, но отчего тогда не чувствую в душе прощения? Эта кровь на руках, уже не призрачная, а настоящая. Она быстро высыхает, прячется под ногтями черной пленкой, которую ни вымыть, ни выковырять, она пахнет… Я трижды принимал душ, но по-прежнему ощущаю тяжелый, кровавый запах. Она умерла быстро – я научился убивать, ибо Господь достаточно милосерден, чтобы не отягощать мою совесть муками жертв. Она не ожидала удара, она верила мне… они все верили и надеялись, обманутые обманщицы. Когда-то они жадно постигали науку лжи и призрачной властью смущали мужские сердца, их красота – обман, их душа – тлен, их жизнь – гниение, сами они – воплощенный грех. Но вместо того, чтобы раскаяться и рассказать правду тем, кого обманули, они раз за разом отвергали саму возможность честной жизни. Более того, выбравшись из своего лживого рая, эти женщины готовы были на все, чтобы вернуться. Они сами приглашали меня к себе и умоляли помочь. Я помогал. Я освободил их души, кровью на своих руках искупая их вину. Осталось сделать один-единственный шаг. На сей раз все будет иначе. Я не стану скрываться – ты же знаешь, Августа, мне нет смысла прятаться, да и не боюсь я суда земного, ибо Тот, кто стоит за спиной моей, выше всех судей. Но я сделаю так, что все – каждый человек в стране – увидит изнанку лжи. Пусть они поймут, пусть почувствуют себя обманутыми, пусть откроют глаза и, увидев правду, скажут: «Это он обманул нас». Мне даже немного жаль, что я не увижу, как медленно агонизирует его империя, как Арамис пытается спасти ее, но попытки его заранее обречены на провал – люди не простят столь откровенного обмана. Арамис будет умирать вместе с «л’Этуалью», и может быть, оставшись наедине с собой – без денег, власти и славы – он раскается. Я сделаю это для тебя, Августа. Химера И снова спокойное время, вернее, не совсем спокойное, но я почти привыкла к этой суматошной жизни, привыкла улыбаться людям, которые мне не нравятся, привыкла говорить то, что от меня хотели бы услышать, привыкла делать, что говорят. Надень это. Сядь сюда. Молчи. Улыбайся, улыбайся, улыбайся, черт бы тебя побрал! Пожалуй, именно эта обязанность улыбаться всегда и всем сильнее всего выводила меня. Тебя ласково хлопает по заднице жирный урод, свято уверенный, что от подобной чести ты должна немедля рухнуть в его объятья, а ты улыбаешься. Тебя целует в щечку тщательно загримированная дама, которая с куда большим удовольствием выдрала бы тебе волосы, а ты улыбаешься… тебя спрашивают о романе с Иваном и о том, как к этому роману относится его супруга, а ты улыбаешься… Нету романа. Ничего нету. Работа и дом, дом и работа. Слава Богу, хоть Шерев угомонился, более того, когда я на следующий день спросила, куда он собирался убежать, Иван сделал вид, будто не понимает. Именно сделал вид, я нутром почувствовала неискренность: великий актер сфальшивил, случайно ли, намеренно, но… но за этой его эскападой стояло что-то серьезное. Хотя, Иван такой фантазер… В общем, я решила не играть в детектива и жить, пока есть такая возможность. Другое дело, что жизнь эта оказалась не такой сладкой, как я предполагала. Но тут уже никто не виноват. Пришли еще три конверта, к их появлению я отнеслась со спокойствием, удивившим меня саму, беспокойство приходило лишь в редкие минуты одиночества, и как нарочно этот вечер выдался очень подходящим для беспокойства: одиноким, длинным, холодным и совершенно пустым. В кои-то веки мне не надо было одеваться, ехать куда-то, что-то из себя строить, в кои-то веки я получила возможность отдохнуть, но черт побери, вместо отдыха пришла тоска. Только тоской и возможно объяснить совершенную в последствие глупость. Мне дико, просто невероятно захотелось встретиться с кем-нибудь из прошлого, не важно, с кем: подруга, знакомая, Славка… Я не знаю, почему из всего списка я выбрала именно его. Славку-предателя, Славку-обманщика, Славку-мужа секретарши. Человека, которого когда-то любила, человека, по чьей вине – пускай косвенной – я лишилась лица. Нет, на самом деле все просто и объяснимо: Ник-Ник твердил о новой жизни, а я не находила в себе сил расстаться со старой. Славик был последней ниточкой, которая связывала меня-Химеру со мной-Оксаной. Если хотите, Славка был моей памятью, уродливой, искаженной, неприятной, но безусловно нужной, я только теперь начала понимать, насколько нужна мне эта память. Конец ноября, еще неделя и хмурая осень уступит место зиме. В темных лужах плавятся осколки разбитого каблуками льда, с неба сыплется снег, мелкий и колючий, белые мошки танцуют в свете желтых фонарей, редкие прохожие торопятся домой. За снегом лучше наблюдать из окна, грея ладони о горячую чашку с чаем и слушая ленивое мурлыканье кошки. Иван пообещал подарить мне котенка… Сволочь он. Вежливая, красивая, страдающая пристрастием к спиртному сволочь. И Аронов тоже сволочь. И Славка. А в моем подземелье, наверное, сыро и неуютно, хотя вряд ли более неуютно, чем в квартире. Уж лучше холодный ноябрьский вечер, приправленный страхом и ожиданием, чем теплое одиночество в четырех стенах. Вот и знакомый двор, печальное стадо автомобилей, укрытое рваным белым покрывалом снега, влажный и холодный ствол дерева и моя излюбленная лавочка. Звезд сегодня нету, зато идет снег. Я настроилась на долгое ожидание, вряд ли Славка появится раньше полуночи, а на часах только четверть двенадцатого. Зато есть время, чтобы помечтать. Я целую тысячу лет ни о чем не мечтала. Мороз легонько покусывал кончики пальцев. Иванова куртка – надеюсь, он не обидится – оказалась неожиданно теплой и весьма удобной. Глубокие карманы защищали от мороза руки, а высокий воротник – лицо. Маска тоже грела. Странно, но люди почти не обращали внимания на маску, я помню с каким жадным любопытством и ужасом они заглядывали в мое лицо, как глазами впитывали малейший оттенок моего уродства, как радостно пугались и отворачивались. Лицо было интересно им. А маска? Маска – это всего-навсего кусок материала. И тайна. На промерзших московских улицах эта тайна не представляла интереса, тогда как на подиуме, в обрамлении мехов и драгоценностей, тайна превращалась в Тайну. Волшебную. Страшную. Притягательную. Интересно, а что увидит Славка? И где он шляется? Ожидание становилось невыносимым. Зачем мне все это надо? Славка, двор, снег, лавочка эта… память какая-то. Какая память? О чем помнить? О подвале с крысами, о вечерах у компьютера и редких прогулках «наверху»? Или о прохладном «вы сами решились на операцию»? Или вот еще «клиника не несет материальной ответственности за несоблюдение пациентом режима». Дурацкая фраза прочно засела в голове. Все-таки я дождалась. Славка приехал. Один. И сразу вышел ко мне. Странно, что он вообще меня заметил. – Курить будешь? – Нет, спасибо. – А я закурю. – Он уселся рядом, будто старый приятель, будто не было той ссоры, обвинений, брошенных в спину, череды гадких вечеров, когда я караулила, а он пытался прокрасться домой, избежав разговора. Некоторое время Славка молча курил. Сигаретный дым сизей лентой вплетался в белую круговерть, а снежинки стали крупнее. – Давно не заходила. – Дела. – У всех дела, – понимающе кивнул Славик, натягивая воротник. – Похолодало. Ты не замерзла? – Да нет, не очень. – Может зайдешь? Чайку попьем, прошлое вспомним. Приглашение было настолько неожиданным, что я согласилась. В Славкиной квартире царил обычный холостяцкий бардак и сладкий запах женских духов. Вульгарные, чересчур откровенные, но без загадки, без вызова. Надо же, а я оказывается и в духах разбираюсь… Правильно говорят, с кем поведешься… – Можешь не разуваться, – разрешил Славка, помогая снять куртку. В квартире было прохладно и неуютно. Странно, а раньше мне здесь нравилось все, и груда обуви в углу, и пыльная оленья морда над зеркалом, и относительно новый кожаный диван темно-бордового цвета, и обои в узкую полоску, и картина с котятами. – Ничего не изменилось, – сказал Славик. – Что будешь, чай или кофе? – Чай. – Ага, помню, ты всегда чай любила, одна ложка сахара и долька лимона. Извини, лимона нет, зато есть сок. Кстати, жутко удобная штука, три капли и как с настоящим лимоном. Попробуй, тебе понравится. И сахара тоже нет. Заменитель только, между прочим, очень полезно для организма. – Просто чай, Слав, без сахара и лимона. – Мысль о заменителях была неприятна. Аронов упорно отучал меня от суррогатов и, похоже, ему это удалось. Господи, до чего докатился мир, вместо лимона – заменитель лимона, вместо сахара – заменитель сахара. А вместо заварки что? Настой китайского гриба? Кто же мне про гриб рассказывал? Черт, не помню. Да и какая разница? Он хлопотал по кухне, движения нервные, суматошные, как у всполошенной курицы, и на меня поглядывает странно. Очень странно он на меня поглядывает, будто приценивается. С каждой минутой, проведенной в этой квартире, я чувствовала себя все более и более неуютно. Хотелось домой, в привычные серо-лиловые стены, к белому полу и мозаичному потолку, к ни на что непохожей мебели. И даже суровый Сталин казался удивительно родным. – А где твоя жена? – Жена? – Славка замер с чайником в одной руке и чашкой во второй. Он всегда наливал кипяток «на весу», объясняя эту привычку какой-то народной приметой. – Ну да, ты же женится собирался. На секретарше. Помнишь, в прошлый раз, когда я приходила, говорил? – Это я так… – Славка шмыгнул носом и покраснел. – Это чтобы ты больше не приходила… – Понятно… – Ничего тебе не понятно! – Неожиданно взорвался он. – Ты только и делала, что меня во всем обвиняла, будто это я тебя к врачам толкал. А ты же сама решилась! Сама! Я не виноват был. Ну да, хотел, чтобы ты стала супер, но все мужики этого хотят, а не все бабы под нож ложатся! А ты меня грызла и грызла, я уже спать не мог, и есть, и на баб других смотреть. Импотентом чуть не стал, потому что все чудилось – стоит переспать с кем-нибудь и ты прибьешь, зарежешь из ревности, как Отелло Дездемону! – Отелло Дездемону задушил. Славиковы откровения навеивали скуку. Я словно в двадцатый раз подряд смотрю один и тот же фильм, прекрасно зная каждый эпизод, каждый жест героев, каждую реплику, каждый поворот сюжета. Смотрю и скучаю. – Вот! Ты всегда попрекала меня! Вечно выставляла неграмотным уродом, а у меня, между прочим, высшее образование. Экономическое. – Поздравляю. – Меня Машенька, если хочешь знать, спасла. Да я рядом с ней снова ожил, я перестал тебя бояться, я перестал винить себя, я нормальным мужиком стал. – Так отчего не женился-то на благодетельнице своей? Славик неожиданно скукожился, вздохнул и тихонько признался: – Она другого нашла. – Что, покрасивее?