За полгода до… Увидев размер банковской ячейки, он, говоря по правде, испугался. Да тут авто спрятать можно, в завещании же шла речь о произведении искусства. Зато Адетт полна радостных ожиданий, в ее глазах Серж видел жадность маленькой девочки, предвкушающей встречу со Святым Николаем. Адетт любит получать подарки, и любит сюрпризы. В ячейке обнаружился огромный кофр из обтянутого темной кожей дерева. Кожа, растрескавшаяся на боках, выставляла на всеобщее обозрение деревянные ребра, и выглядело это почти неприлично, будто бы девица легкого поведения вздумала обнажить грудь в людном месте. Кофр оказался тяжелым и неудобным, потребовалась помощь двух человек, чтобы поднять его из хранилища наверх, и еще двух, чтобы доставить домой, как на том настаивала Адетт. В квартире Адетт кофр выглядел еще более нелепо, нежели в банке. Дневной свет безжалостно демонстрировал и трещины-морщины на старой коже, и облупившуюся краску, и стыдливую, бледно-золотую ржавчину на замке. Но Адетт, брезгливая Адетт, высокомерная Адетт, капризная Адетт радовалась старому ящику, словно дитя. Ее волновал не сам кофр, а то, что прячется внутри него. Это же загадка, а Адетт обожала загадки. Внутри оказалось зеркало. Большое, в человеческий рост, старинное зеркало и белый конверт. – Какая прелесть! – Адетт потрогала оскаленную морду непонятного зверя. – Оно… оно… непередаваемо. Серж к ее восторгу отнесся прохладно. Зеркало, всего-навсего зеркало, да, старинное, да, дорогое – нужно будет непременно узнать его стоимость, хотя бы ориентировочную – но это всего-навсего зеркало. А где деньги? Где залог их с Адетт светлого будущего, не обремененного финансовыми проблемами? И чему она радуется? Неужто не понимает, что зеркало не спасет их от финансового краха? – Ты только посмотри! – Адетт любовалась на жуткую вещь. – Разве оно не чудесно? Старик сумел удивить, я и не знала, что у него есть… такое. Серж рассматривал зеркало с опаской, чудилась в темном, почти черном стекле затаенная угроза. Гладкая поверхность стекла – или не стекла? – на первый взгляд казалась густой и непроницаемо-черной, будто асфальтовая смола. Но, вглядевшись в черноту, Серж увидел свое отражение, а еще звезды, созвездия и бледную тень луны на заднем плане. Луна, кстати, тоже черная. Просто жуть. И рама соответствует. Скорее всего серебряная, но, возможно, благородный металл нанесен тонким слоем на обычную медь, или, к примеру, железо. Пожалуй, именно так, если бы рама была целиком отлита из серебра, зеркало получилось бы чересчур тяжелым. И для того, чтобы перенести его в квартиру, потребовались бы усилия гораздо большего количества людей. Значит, медь или железо, а поверху серебро. Украшена рама непонятными символами – не то каббалистические знаки, не то просто узор хитроумный – и созданиями совсем уж фантастическим. Длинноволосая женщина-змея, павлин с раскрытым хвостом, на каждом перышке можно разглядеть удивительный узор, тонкие нити и… глаза, самые настоящие человеческие глаза, с черными зрачками и неправдоподобно длинными ресницами. Сержу показалось, что, еще немного, и он увидит собственное отражение в этих глазах. Чуть ниже: зверь с головою льва худым, покрытым клочковатой шерстью телом и змеей вместо хвоста: из раскрытой в немом рыке пасти вырывается серебряный огонь, а змееголовый хвост яростно хлещет по неуклюжему телу. И совсем уж непонятное существо, похожее на помесь птицы и змеи. – Я знаю, кто это. – Адетт нежно погладила оскаленную морду непонятного зверя. – "Юноше Беллефонту убить заповедал Химеру Лютую, коей порода была от богов, не от смертных: Лев головою, задом дракон и коза серединой, Страшно дыхала она пожирающим пламенем бурным… – Что? – Это – Химера. Тифон, – прикасаться к облаченному в перья существу, она не стала, и сразу переключила внимание на женщину-змею. – Ехидна. И Аргус Всевидящий. – Ну и что это значит? Прежде за Адетт не замечалось увлечение мифологией. – Алан рассказывал мне про них… Часто… Каллироэ, океанида, видела сына Медузы, Хризаора, по прозванию Золотой Лук, когда выходила она из вод океана на берег Багряного острова Заката, Эрифии. Родила Каллироэ ему дочь, Чудодеву Ехидну, и сама, приняв образ змеи, выкормила ее в Змеином ущелье… Называли ее Владычицей Змей, ибо все живое привораживала она взглядом: и зверей, и птиц, и травы, и мужей из племени титанов. Взглянет и уж не оторваться от взгляда Чудодевы. И были ее глаза не людскими и не звериными, и не птичьими, а такими, о которых говорят: "Вот мне бы такие глаза!" А что за глаза, не выскажешь, хотя так и стоят они перед твоими глазами[1]. – Вздор. – Не скажи… – Адетт присела на корточки у зеркала, пристально рассматривая сказочную красавицу-Ехидну. – Сам Аргус Всевиядщий не устоял перед ее красотой, и, заточив Чудодеву в глубокую пещеру, стал добиваться ее любви. Задумал вознести ее на небо, к богам, но на небо не возносят ночью, и вот однажды на рассвете, предстал Аргус перед возлюбленной своей, чтобы забрать ее с собой. – И дальше? Легенда неожиданно заинтересовала Сержа. Адетт хитро улыбнулась, она знала, как играть на чужом любопытстве. Подошла к столику, плеснула в бокал вина и продолжила. – «Ты ли это, Аргус, спросила она, увидев возлюбленного блеклым и беспомощным. Где же твои сияющие звезды и их песни? Блеклый, тусклый стоишь ты передо мной, испещренный мрачными зрачками, словно весь источенный пушистыми гусеницами. Это ли твои золотые ресницы? И так холодно близ тебя, Аргус. А земля так тепла. Нет, не Аргус ты. И ушел Аргус в темное подземелье»[2]. А ночью, по повелению ревнивой Геры, оскорбленный Аргус унес Чудодеву в пещеру глубокую на краю Тартара, где лишь драконы да змеи водятся. В пышный драконий хвост, огромный, почти до поясницы, обратились ноги титаниды. И железным покрыты они панцирем, и стала она Змеедевой. Обманул ее Аргус Панопт. И посылала Ехидна проклятие звездам, ненавидя их и томясь по ним. И лишь Тифон чудовищный ответил на стоны ее и стенания, и породили они множество чудовищ: Одра, гидру лернейскую, химеру… – А Аргус? – Аргуса убил Гермес, желая освободить Ио. Но Гера взяла глаза своего верного стража и поместила их на хвост павлина. Правда, красивая легенда? Серж не увидел ничего красивого, более того, изображенные на раме существа стали куда более отвратительны. Адетт повертела в руках конверт, словно раздумывая: открывать или не стоит. Тянет время, ей нравится играть в кладоискательницу, она так долго ждала, что сроднилась с ожиданием и страшится момента, когда ждать больше не придется. Вот она решительно вспарывает бумажным ножом белое полотно бумаги. – Письмо. Серж и сам видит, что внутри письмо, наверное, какие-нибудь прощальные нотации вроде: ты получила то, чего добивалась. – Алан писал… Алан… – Что-нибудь интересное? – Не мешай. Адетт увлеченно читала, сморщив носик, на ее лице застыло удивленное выражение, вот, добралась до конца послания и вернулась к началу. Перечитывает? Интересно. Нужно будет непременно заглянуть внутрь. Но нет, Адетт не оставила ему такой возможности: перечитав послание покойного мужа, она подошла к камину и швырнула письмо в огонь. А потом, сидя на корточках, следила за тем, как горит бумага. – Зачем? – Тайна. Это будет моя маленькая тайна… Моя и одного пражского алхимика, который умер, создав удивительную вещь. Серж, тебе приходилось слышать о пражских алхимиках? – Нет. – И мне не приходилось, зато Алан любил… интересные предметы. Это царский подарок. – Адетт дохнула на темное стекло и провела по пятнышку пальцем. – Зеркало Химеры… Мы подружимся, правда? Обязательно подружимся… Лев головою, задом дракон и коза серединой… Творец Приближалась зима, а зиму Аронов не любил. Зима – это холод, мокрый снег и грязь, которая портит ботинки. Зимы из далеких детских воспоминаний очень отличалась от московских. Там, в воспоминаниях преобладал чистый белый снег, бодрящий мороз, заледеневшие горки, с которых можно скатываться, сидя на портфелях… Еще елка с рубиновой звездой, серебряным дождиком и снегом из ваты, мандарины и непременное шампанское для взрослых. Теперь же Аронов предпочитал встречать Новый год в Европе. Чистые улочки, фонарики на деревьях, ангелочки в витринах и суетливая, радостная возня взрослых людей, окунувшихся в детство. Москва под новый год злилась: кто-то что-то не успевал, у кого-то не хватало денег, а у кого-то через край били проблемы… До Нового года далеко – почти полных два месяца, а Аронов уже переживал, что придется остаться в Москве. Из-за нее, из-за Химеры, которую Лехин расписал почти на все эти долбанные предновогодние выставки-презентации-распродажи. Видите ли, девушка пользуется спросом… Еще бы ей не пользоваться, сколько сил вложено в каждый кусочек этого живого совершенства. Лехин все гадает, как это Ник-Ник все сумел рассчитать и вывести Ксану в самый удобный для бизнеса момент, невдомек ему, глупому, что Аронов ничего и не рассчитывал. Он никогда ничего не рассчитывает, он просто надеется на удачу, и видит Бог, пока нет причин менять тактику. Но что делать с портретом? Может, имеет смысл нанять специалиста? Нет, нет и еще раз нет. Аронов только представил результат: профессиональный, качественный и абсолютно безэмоциональный. Ни один специалист не способен понять сути происходящего, для них Девушка у Зеркала – сюжет стандартный и даже пошлый. Аронов должен все сделать сам, как прежде, иначе фортуна отвернется и… – Скучаешь? – Лехин по обыкновению ввалился в кабинет без стука. – Нет. – Скучаешь, – гораздо более уверенно заявил он. – У тебя всегда осенью депресняк начинается. Уже начался, я вон по глазам вижу. Я ж тебя знаю, как облупленного, Аронов. И это была правда, голая, «облупленная», как изволил выразиться Лехин, правда. Иногда Аронова забавлял эта ситуация – школьные враги стали партнерами и почти друзьями. Вместе пили и напивались, строили планы и воплощали их в жизнь, давили одних конкурентов и отбивались от других. И года два назад, когда Аронов внезапно понял, что на всей этой чертовой планете у него никого нет ближе Лехина, он впервые задумался над тем, как жить дальше. Впрочем, Лехин прав, это все осень виновата, осенью всегда в голову дурные мысли лезут. Марат тем временем самовольно сдвинул все Ароновские бумаги на край стола и торжественно развернул принесенную газету. В его действиях сквозила странная, несвойственная ему прежде веселость, и Аронов насторожился. Он очень не любил сюрпризов. – Читал? – Лехин, запоздало сообразив, что читать текст вверх ногами неудобно, попытался перевернуть газету и неловко смахнул часть бумаг на пол. – А ладно, сиди, я тебе сам прочту. Итак, слушай и вникай. Статья называется «Новое рождение феникса». По-моему, бредовый заголовок, если рождение, то и коню понятно, что новое. Хотя дело не в этом, где же… ага, вот. «Широко известный московский модельер Аронов в очередной раз сумел удивить своих поклонников…» Слышь, Ник-Ник, скажи как другу, откуда у тебя поклонники? Звезда ты наша нержавеющая. «Недавние слухи о творческой импотенции ведущего модельера и владельца «л’Этуали» оказались несостоятельными…» Прикинь, тебя и в импотенции обвиняли, надо же, какая незадача. – Лехин откровенно веселился, и настроение постепенно начало передаваться Ник-Нику. – «Ему снова удалось перевернуть каноны красоты и вывести в свет очередную богиню…» Ну тут дальше не интересно, ага… нашел… «Новая коллекция Аронова воплощение изысканности и сексуальности, каждое из платьев – настоящий шедевр, и во всем, буквально во всем чувствуется рука художника-профессионала…» – Зачем ты это притащил? – Цитаты, грубо вырванные из текста, Аронову не понравились. Художник-профессионал, надо же до такой глупости додуматься. Как творец может быть профессионалом? Профессионализм подразумевает некие шаблоны, а шаблоны противоречат самой идее творчества, так во всяком случае казалось Ник-Нику. – Ну как зачем, чтобы доброй порцией лести успокоить растревоженное альтер-эго нашего гения. Да после этой статейки у нас продажи в три раза взлетели, причем учти, что не заказная, мы на нее ни копейки не потратили… Ну в другие, конечно, вкладывали, но все равно, показатель… Да ты сейчас снова на пике моды! В бутиках бабы полномасштабные войны устраивают, а про обычные магазины я молчу, там натуральное столпотворение, а представь что будет недельки через две-три, когда распродажу откроем… – И что? – И ничего! Точнее, нечего. Нечего плакать, пошли лучше напьемся, успех отметим… Как в добрые старые времена, ты, я и Иван. – В добрые старые времена мы бы за один стол не сели. – Это, кстати, тоже повод, – Лехин радостно потер руки. – Ну, я заказываю столик? – Черт с тобой, заказывай. Столик Лехин организовал в «Танцующем мотыльке», остромодном и потому недоступном для подавляющего большинства людей, клубе. Аронову здесь не нравилось, ему вообще сложно было угодить, а уж если заведение претендовало на приставку «элитное», планка требований Ник-Ника взлетала на недосягаемую высоту. Обстановка в сине-желтых тонах, обилие зеркал, трехъярусный фонтан в центре зала, где вместо золотых рыбок плескались тощие девицы в расшитых стразами купальниках. Девицы улыбались и выглядели поразительно довольными жизнью, хотя Аронов не представлял, как это высидеть пару часов в фонтане – вряд ли там вода подогревалась – и еще улыбаться… Шустро сновали официанты в странных одеяниях, больше всего похожих на монашеские сутаны, если бы конечно монашеские сутаны шили из шелка… – Ну каково? Нравится? – Лехин явно нервничал, интересно, с чего бы. – Средненько. – Средненько… Дождешься от тебя доброго слова. Кстати, здесь двадцать процентов наши. – Что? – Что слышал. Двадцать процентов прибыли наши. Да не нервничай, один-два месяца и все окупится. Да сюда уже не попасть без протекции. – Кто занимался оформлением? – Почему-то Ник-Нику было неприятно. Он является владельцем, ну ладно, пускай только совладельцем данного заведения, и при этом к нему не обратились за советом, когда оформляли зал… Свинство. Полное, совершеннейшее свинство. И пошлость.