Из родственников у тебя отец-алкоголик и баба Света, которой из подъезда выйти тяжело. Ты умирала наедине с собой – дура-медсестра не в счет. Это страшно, умирать одному, теперь я понимаю. Ко мне тоже никто не придет, может быть, только он, Арамис, мой партнер, враг и твой убийца. Спрашивал меня о самочувствии, сказал, что плохо выгляжу, отпуск предлагал. Скоро у меня будет отпуск, целая вечность отдыха. Как там, Августа? Не очень страшно? Химера Лехин заедет… Ненавижу Лехина, и Аронова ненавижу, и Ивана тоже. Задолбали все трое. Один вечно всем недоволен, у второго настроение каждые десять минут меняется, третий… третий просто достал уже со своими расспросами. Ладно, я еще понимаю, когда любопытство проявляет девушка, но когда взрослый мужик начинает терзать тебя совершенно непонятными вопросами, вроде: «Что он говорил? Во что был одет? Какие краски использовал?». Да откуда мне знать, какие краски использовал Аронов, если меня к холсту и близко не подпускают? Я чувствовала, что с этим чертовым портретом что-то не так. Ну скажите, зачем Аронову, занятому человеку, которому порой и поесть-то времени не хватает, вдруг строить из себя великого художника и часами торчать в мастерской. Если он художник, то почему я не видела его картин? Почему никто не видел его картин? Девчонки в агентстве на мои вопросы о хобби Ник-Ника лишь удивленно пожимали плечами. Всякому и каждому было известно, что у Аронова одно хобби – его работа, а вот насчет живописи… Девчонки охотно и откровенно смеялись. Ник-Ник и живопись. Ник-Ник и кисти. Ник-Ник и лохматые, с сумашедшинкой в глазах непризнанные гении с Арбата. Все это совершенно не укладывалось в голове. Впрочем, может девушки не хотели отвечать именно на мои вопросы. Я ведь соперница. Даже не так. Я – наглая, гадкая, отвратительная особа, которая своим появлением разрушила уютный мир дружного давным-давно сработавшегося коллектива «л’Этуали». Именно эту мысль они пытались донести до меня, именно поэтому фыркали и пожимали плечами, не давая себе труда задуматься над вопросом, именно поэтому делано и напоказ дружили друг с другом. Пусть дружат, пусть изо всех сил выталкивают меня из своего неуютного, но очень красивого снаружи мира, пусть стараются, ничего у них не выйдет. Мое пребывание в их мире было определено очередным капризом Аронова, зафиксировано контрактом и оплачено деньгами, которые мне только предстояло отработать. Зато мне разрешили возвращаться домой самостоятельно. Ну не то, чтобы самостоятельно: Эльвира, дождавшись конца очередного сеанса, вызывала такси, провожала меня к машине, а по прибытии домой я должна была отзвониться, но само путешествие… целые тридцать минут почти свободного времени. Мне не надо было играть роль, которая уж начала меня утомлять, не надо было улыбаться так, как учили, сидеть так, как учили, двигаться и говорить так, как учили. Можно было просто ехать и смотреть в окно… Конверт пришел по почте, что само по себе было удивительно. Обычно почту доставлял Аронов и только Аронов. Священную тайну моего адреса Ник-Ник не доверял никому, правда, за Шерева поручится не могу, он вообще болтлив не в меру, но факт остается фактом. Мне пришло письмо. Упитанный конверт из желтой бумаги, целомудренно перетянутый розовым шнурочком и украшенный симпатичной открыткой. На открытке-то и стояли мой адрес и имя. Настоящее имя. Говорить Ник-Нику или нет? Наверное, не стоит, конверт-то предназначается мне, а слушать очередную нотацию – как же, кто-то узнал мой адрес и имя – желания не было. Квартира встречала пустотой и тишиной. Иван снова куда-то исчез, я уже начала привыкать к его непонятным отлучкам и вопросов не задавала. Да и кто я такая, чтобы спрашивать Великого Шерева о его личной жизни. Правда, сомневаюсь, что у него хватает сил еще и на личную жизнь, по моему предвзятому мнению вся личная жизнь Ивана вертелась вокруг одной-единственной вещи – выпивки. Джин был его другом, единственным и самым лучшим, водка – слегка поднадоевшей, но все же родной и по привычке любимой супругой, текила – любовницей, тоже привычной, но все еще привлекательной, мартини – советчиком, а холодное пиво – решением утренних проблем. Нельзя сказать, что я презирала Шерева, несмотря на алкоголизм и скверную привычку комментировать мои действия, Иван оставался величиной недосягаемой для критики. Впрочем, не о нем сейчас речь. Забравшись с ногами на кровать, я вскрыла конверт. Нельзя сказать, что неожиданное письмо совсем уж не вызывало подозрений, наоборот, в голове вертелись всякие глупости, вроде сибирской язвы, тротила или редкого яда, который быстро и без проблем спровадит меня на тот свет. Но любопытство оказалось сильнее страха. Внутри лежала газета. Обычная, среднестатистическая газета за тысяча девятьсот девяносто пятый год. Больше всего меня удивила именно дата. Тысяча девятьсот девяносто пятый… это же так давно… В девяносто пятом я была беззаботна и счастлива, выводила редкие прыщи на коже, шлялась с подружками по барам и обсуждала чужие романы. Между две тысяче седьмым и тысяча девятьсот девяносто пятым лежит целая вечность, а сплетни все те же. Женился, напился, развелся, изменил… только имена другие. Скучно. Та самая заметка, ради которой мне и прислали газету, обнаружилась на третьей странице. Неизвестный доброжелатель любезно нарисовал черный контур вокруг статьи, чтобы я, не приведи Господи, не пропустила. Я и не пропустила. "Как стало известно из достоверных источников, милая Элиз, первая звезда российских подиумов и счастливая новобрачная – напомним, что не прошло и полугода после свадьбы милой Элиз с неким господином К. – попала в аварию. Спешим уверить всех поклонников небесной красоты, что звезда осталась жива". Точка. И сделанная от руки приписка "умерла спустя три дня, не приходя в сознание". И как прикажете это понимать? Какое мне дело до "милой Элиз", умершей в девяносто пятом году? А, ну параллель, конечно, видна, она звезда и я звезда, она умерла и… Но я не собираюсь умирать. Сразу вспомнились испорченные туфли, стекло и кровь на ступнях… Глупости. Это очередная пакость от коллег, которым очень завидно. А зависть, как говорил кто-то из великих, – страшное чувство. И я засунула конверт вместе со статьей под матрас. Завтра. Я подумаю над этим завтра. Якут С малой исторической родины Аронова, капитан Эгинеев уезжал в приподнятом настроении, которое объяснялось весьма просто: Кэнчээри очень рассчитывал, что теперь дело с расследованием пойдет легче. Пускай работает он неофициально, пускай никому больше нет дела ни до Сумочкина, ни до Подберезинской, пускай родная сестра считает это копание в прошлом блажью и профессиональным сдвигом психики, но бросать начатое Кэнчээри не собирался. И не потому, что надеялся добраться до подозреваемого, все-таки капитан Эгинеев был человеком благоразумным и здраво оценивал собственные силы, а потому, что само действие доставляло ему удовольствие. Наверное, сказывались гены предков-охотников… Но в конечном итоге, красивого расследования не получилось. Во-первых, начальство, словно очнувшись от долгого сна, вспомнило про капитана Эгинеева и нагрузило последнего работой, да так, что свободного времени почти не осталось. Во-вторых, то что осталось, уходило на Верочку, точнее на размен квартиры. И эти каждодневные путешествия по Москве, одинаково захламленные подъезды, одинаково неуютные дворы и одинаково чужие квартиры выматывали куда сильнее работы. Эгинееву по ночам снились текущие трубы, совместные санузлы, застекленные или незастекленные балконы и многое, многое другое. Редкие свободные минуты, когда Верочка была слишком занята, чтобы куда-либо ехать, уходили на отдых. Нет, Эгинеев честно пытался продолжить расследование, и даже сделал несколько пометок в своем журнале, но дальше пометок дело не шло. А потом вечером Верочка, вернувшаяся с очередной «закрытой» вечеринки, «порадовала»: – У твоего Аронова новая девочка. – Что? – Эгинеев не сразу понял, о чем речь. Ему сильно хотелось спать, но по старой привычке он ждал возвращения Верочки – мало ли что может произойти. – У Аронова, говорю, новая модель появилась. – И как? – Нормально. – Верочка пребывала в замечательном настроении и желала поговорить. – Худющая, бледная как смерть и волосы синие. Этакий гибрид между Мальвиной и вампиршей. Платье отпадное, это да… Представь: верх глухой, но плечи голые, а низ рваный и отделан кружевом… Нет, ну я не понимаю, почему вокруг этих вешалок так бегают. В ней же ничего нет, ну совершенно ничего, обычная тощая баба, а Аронов поработал и, здравствуйте, модель получилась. – А та, другая, что с ней будет? – Эгинеев помнил круглое лицо, косички и меха, помнил и не понимал, зачем менять подобную красоту на что-то другое. – Понятия не имею. Может, замуж выйдет, может, в другую компанию уйдет. Девчонки, правда, говорили, что Айша не из тех, кто тихо уйдет в сторону, там даже скандал был, ну то есть не сегодня, а раньше, про него писали. Жалко, там меня не было… Верочка всегда жалела об упущенных скандалах, она испытывала странное, на взгляд Эгинеева извращенное удовольствие, наблюдая за тем, как люди выясняют отношения. – Я-то сама с ней не встречалась, но поговаривают, будто эта Айша пьет как лошадь, а как напьется, так отношения выяснять лезет. Все бы отдала, чтобы посмотреть, как эти красавицы между собой разбираться станут… А на следующее утро Эгинеев впрвые увидел Ее. Он сразу понял, что это – именно она, та самая «новая модель», о которой говорила Верочка, потому что все другие модели были всего-навсего красивы, а эта… эта была неповторима. Уникальна, как Кох-и-Нор, и невообразимо прекрасна… Синие волосы. Только ядовитая на язык Верочка могла назвать цвет Ее волос синим, на самом же деле в языке не существовало слов, чтобы описать этот легкий и вместе с тем вызывающе откровенный оттенок. Тень воронова крыла, холод январской ночи и горсть сапфиров в ладони… Эгинеев готов был любоваться портретом вечно, он даже купил глупый женский журнал, единственным достоинством которого было Ее лицо на обложке. Эгинеев влюбился. В волосы, в печальную улыбку, в желтые кошачьи глаза и маску, которая была неотъемлемой частью этого совершенного лица. Жаль, что на фотографии не видно, из чего она сделана. Эгинееву безумно хотелось прикоснуться, причем именно к маске, узнать, какая она на ощупь: гладкая, как мокрая кожа, или ласково-шершавая, совсем как Верочкины бархатные брючки. Аккуратно отрезав страницу с фотографией, сам журнал Эгинеев выбросил. Подумал было купить рамочку в переходе метро, но потом решил, что снимок в рамке будет выглядеть двусмысленно, а значит по отделению пойдут гулять дурацкие шутки про чукчу, который втюрился в красивую картинку. Интересно, как ее зовут? Моника, Сюзанна, Августа… Августа. Мысли повернули в другую сторону и Эгинеев, свернув лист в трубочку, чтобы не помялся, на некоторое время забыл о прекрасной незнакомке. Августа – очень необычное имя. И Айша тоже необычное имя. Аронов вообще любит необычные имена, он сам об это сказал. Но возможно ли, что корни этой любви лежат в далеком прошлом? Допустим, Аронов любил Августу, потом они поссорились, и девушка покончила жизнь самоубийством? А дальше что? Верочка в период увлечения психологией как-то прочла целую лекцию про воспоминания, и Эгинеев твердо запомнил, что как бы ты не отбивался от неприятных воспоминаний, они все равно вылезут наружу. Может, у Аронова так же? Он хочет забыть Августу, но по странной прихоти дает своим девушкам очень необычные имена. Или к черту психологию? И фотографию заодно. Глупость какая, эта любовь с первого взгляда… В его-то возрасте. При его-то скептицизме… Если бы не вчерашний разговор с Верочкой, он бы эту фотографию и не заметил. Но глаза-то, глаза… Разве у человека могут быть желтые глаза? Химера Второе послание обнаружилось там же, где и первое – то есть в почтовом ящике. И почему меня это не удивляет? Розовый конверт, наводящий на мысль о признаниях в любви, стишках и сердечках, розовая ленточка и газетная вырезка внутри. На сей раз в статье говорилось о преступлении "совершенном группой лиц по предварительному сговору", лица – надо думать те самые – прилагались в виде черно-белой фотографии. Лица, кстати, совершенно стандартные, обычные пацаны, еще не мужчины, но уже не подростки. Рядом еще одно фото – красивая темнокожая женщина с надменным взглядом королевы. Жертва. Некая Анна Лютина. Знакомое лицо, до боли знакомое… оно ассоциируется с шубами, апельсиновым соком и драгоценностями. Алые рубины на темном шоколаде. Я вспомнила. Когда-то это лицо украшало все, ну или почти все, рекламные щиты Москвы, а если не лицо, то ноги, бюст или попа – зависело от рекламируемых товаров. Когда-то я завидовала этой смуглокожей девушке с очень русским именем Анна, и мечтала быть похожей на нее. Я покупала крем для загара и часами лежала на крыше, надеясь, что кожа хоть немного потемнеет, мазала лицо темным тональником, вырисовывала «египетские» стрелки и покупала бордовую помаду. Как у нее. В то время все девчонки хотели стать ею. В Москве появились целые стайки мулаток, безвкусно накрашенных и откровенно поддельных. Ник-Ник говорил, что красота – в индивидуальности, кажется, я начинаю понимать, что он имел в виду. Анна умерла… Помню, об этом говорили в новостях, и я плакала… А потом пришли другие, новые богини, которым тоже можно было подражать, и про Анну забыли. Грустно. И еще очень неприятно на душе, будто заглянула в запертую комнату, в которую ни в коем случае нельзя было заглядывать. Самое отвратительное, что на полях заметки имелась сделанная от руки приписка, снова несколько слов, зато каких! «Думаешь, это случайность?» Случайность? Преступление, совершенное группой лиц по предварительному сговору не может быть случайным. Но я чувствовала, что спрашивают не о самом убийстве и не о преступниках. Спрашивают о смерти, совсем как в прошлый раз. Элиз, Анна… они совсем не похожи друг на друга. И я не похожа на… Айшу. Ну конечно, Айша, эта круглолицая стерва все никак не успокоится. Стекла в туфлях ей показалось мало, теперь решила потрепать мне нервы. И Ник-Ник предупреждал. Пугает, значит. Таинственные конверты, непрозрачные намеки… вполне в ее стиле. Странно, но злости не было, я даже в чем-то понимала Айшу: тяжело видеть, как твое законное место занимает другая, тяжело отступать, и уступать тоже тяжело. Она пыталась бороться, а в результате осталась без работы, теперь мстит. Глупо. Нам надо встретиться и поговорить. Вдвоем, на нейтральной территории, к примеру в кафе… нет, в кафе нельзя, донесут Аронову, он орать станет. Ладно, что-нибудь придумаю. Телефон Айши у меня был, подумать страшно, сколько я за него заплатила – хотела подстраховаться на всякий случай, ну мало ли что произойти может – и вот пригодился. Трубку сняли на пятом гудке. – Слушаю. – Голос у нее был неприятно-колючий, раздраженный. – Айша? – Нет, блин, матерь божья. Чего надо? – Это… – я на секунду замялась, не зная, как представиться. – Это Химера. Нам надо встретиться, поговорить… Она согласилась сразу. Я настраивалась на уговоры, возмущение или открытый посыл на три буквы, но Айша спокойно сказала: – Пиши адрес. Жду.