– Глупый, глупый Серж, он не понимает, что здесь прячется Вечность. Химера улыбается. Разговор окончен, остается лишь напиться. Химера Против опасений ноги зажили довольно быстро. Благодарить за это следовало Лехина, умудрившегося совершить очередное маленькое чудо. Правда, чудодействовал он с таким выражением лица, что слова благодарности застревали в горле. На время «болезни» с меня сняли все обязанности, коих и раньше было не особо много, кроме одной – позировать. Это было тяжелее всего, что мне приходилось делать раньше. Несколько часов полной неподвижности и нервные окрики Аронова: «Не шевелись. Подбородок выше. Руку не отпускай. И сделай, ради бога, что-нибудь с выражением лица». Эти четыре фразы я заучила наизусть. Нет, в самый первый раз все было очень даже интересно: с меня никогда прежде не писали портретов. Лехин привез, Эльвира препроводила в «мастерскую», а Ник-Ник долго выбирал наряд и позу. Сама мастерская оказалась обычной комнатой, только очень светлой – белые стены, белый потолок и светло-ореховый пол. Переизбыток белого создавал ощущение стерильности и полной отрешенности от всего остального мира, где просто не возможно существование этой воздушной, светлой белизны. Аронов в белом же халате – небось, нарочно, чтобы вписаться в интерьер мастерской – походил одновременно на хирурга и сурового ангела с иконы о Последнем Суде. В первый же день он рассказал мне о Зеркале. Том самом Зеркале, в котором я впервые увидела Химеру. Его принесли в мастерскую вместе с тяжелой серебряной рамой и звездами в черной глубине. Зеркалу здесь не нравилось, я чувствовала его недовольство в свирепом оскале диковинного зверя, в печальной улыбке девушки-змеи и тысячах глаз на хвосте павлина. Даже без рассказа Аронова было понятно, что Зеркало – особенное. Моя бабушка часто повторяла, что зеркала придумали бесы, специально, чтобы украсть душу. Пожалуй, это Зеркало вполне справилось бы с подобной задачей. – Смотри в него, – велел Аронов в первый же день. – Смотри, и если повезет, то увидишь… Тут он осекся, а переспросить я не решилась. Зеркало требовало покоя и тишины, отчего-то мне казалось, что его желания нужно учитывать. Больше я не видела в зеркале себя, только необъятную, непостижимую вселенную, плененную тяжелой рамой. – Видишь звезды? – Спросил Ник-Ник. – Вижу. – К этому времени я насчитала почти десять серебряных точек, одну из которых даже назвала Полярной – очень уж яркой она была, настолько яркой, что при небольшом усилии можно было сосчитать острые колючки-лучи. – Знаешь, как оно называется? – Аронов подошел сзади, его ладони легли на плечи, а дыхание щекотало шею. Отчего-то мне стало страшно, будто сзади был не Ник-Ник, знакомый и вежливый, а неведомый хищник, который в любой момент способен… глупые мысли, но несмотря на все мои усилия мысли не исчезали. Сердце забилось быстрее, а по спине побежали мурашки. – Не оборачивайся, – приказал Ник-Ник. – Смотри в него… Оно услышит тебя. Оно слушает только женщин. Оно живет ради женщин. Ты еще в самую первую вашу встречу понравилось ему. Черная бездна выплюнула целый букет звезд, которые моментально рассыпались на отдельные ожерелья созвездий. – Четыреста или пятьсот лет назад в Праге жил алхимик. Тебе доводилось бывать в Праге? Вряд ли. Там очень красиво, узкие улицы дышат историей, соборы напоминают о душе, а древние мостовые – о тленности тела человеческого. Там особый воздух, особая атмосфера. Когда-то в Праге жили самые знаменитые алхимики Европы, Ян Кеплер, Тихо Браге, Эдвард Келли… – Кеплер был астрономом. Руки зверя чувствительно сжали плечи. – Тогда все, кто занимался изучением небес, были алхимиками. Люди искали абсолютное знание. Философский камень, способный обращать свинец в золото, подарить понимание языка животных и птиц, раскрыть все тайны земли и неба, или же наградить обладателя вечной жизнью… Красивая сказка, правда? На этот раз я промолчала: руки Аронова уже обнимали шею. Как-то нехорошо обнимали, пальцы смыкались на горле, а основания ладоней слегка – пока только слегка – сжимали шею с боков. – За каждой красивой сказкой прячется правда. Перевранная, перевернутая с ног на голову, пережеванная тысячей ртов, искаженная до неузнаваемости… Так часто поступают, поскольку ложь, как грамотно подобранное платье, скрывает недостатки. Кому понравится слушать про скупого принца, уродливую принцессу, их взаимную ненависть, скрепленную династическим браком, и хорошеньких фаворитов и фавориток… то ли дело романтическая история о неземной любви и злой ведьме… Пальцы холодными юркими ящерицами забрались в волосы, их прикосновение было неприятно и даже пугало, но я усилием воли отогнала страх. Ник-Ник не причинит мне вреда, он просто… просто увлечен рассказом. Все талантливые люди слегка безумны. – То же самое с философским камнем. Представь себе, что камень – не обязательно камень, форма влияет на свойства. Скажу больше: свойства диктуют форму. Сравни лопату и чайную ложку, и ты поймешь, что я прав. Я всегда прав. Самое отвратительное, что Аронов не хвастался, его удивительная способность прогнозировать события снискала ему славу ясновидящего. Во всяком случае Иван обмолвился, будто Аронова считают учеником дьявола или, на худой конец, бывшим кэгэбистом. – Я не задумывался над сутью вещей, да и жизнью в целом, молодости вообще не свойственно впадать в размышления. Но однажды у меня случился роман с одной женщиной. Ее звали Роза. Красивое женское имя и очень ей подходила. Она и в самом деле напоминала увядающую розу: то же печальное благородство, та же недолговечность, та же грустная покорность судьбе и желание поймать минуту счастья. Этот роман: редкие встречи в архиве – у нее имелся муж и дети, у меня однокурсники, которые ни преминули бы высказаться относительно наших с Розой отношений – и сумасшедший секс во владениях пыли и былых веков изменил меня. Роза любила мир, но делала это заочно, она смотрела на другие города глазами давно умерших философов, путешественников, купцов, воинов, наемников и монахов. Она существовала в прошлом и по наивности пыталась переселить меня в свой мир. К счастью, Роза начала с Праги… Удивительнейший город. Знаешь, Ксана, я до сих пор там не был, я специально не желаю ехать в Прагу, чтобы те далекие воспоминания имели шанс выжить. Знаю, что настоящая Прага совершенно не похожа на книжную, созданную Розой и Альбертом Унером. Жил в шестнадцатом веке такой монах, инквизитор и историк в одном лице. Его труд «О богопротивном учении алхимии и истинных чудесах Господа» мало известен, поскольку в свое время Унер был обвинен в крамоле и потакании ереси… не помню, чем закончилась история, Роза говорила, но я не запомнил. Розочка переводила труд Унера с латыни на русский. Я не знаю, каким образом запрещенная, сожженная, а посему крайне редкая и дорогая рукопись попала в нежные Розочкины руки, наши архивы хранят немало тайн, так почему бы мне не вытащить одну из них. – Аронов сжал руку в кулак и едва не выдрал волосы с корнем. Кажется, он окончательно потерял ориентацию во времени и пространстве, разговаривает со мной… или не со мной? Хотелось бы видеть выражение его лица, но черная поверхность зеркала по-прежнему дразнила звездами. Зеркало не желало вести себя так, как положено зеркалам, оно играло и со мной, и с Ник-Ником. Что же касается рассказа, то я окончательно запуталась. При чем здесь какая-то Роза, с которой Аронов спал много лет назад, и обвиненный в еретичестве монах Альберт Унер? – Я читал ее перевод. Унер был талантлив, очень талантлив. Он столь ярко описывал Прагу, что в нее невозможно было не влюбиться, и я влюбился. Он писал об алхимиках, и я сам захотел стать алхимиком… К примеру Иоганном Лепешем, человеком, которому удалось создать философский камень. Унер очень много писал про Лепеша, ибо считал последнего наглядным подтверждением тому, сколь пагубно сказывается на душе человека увлечение «диавольской» наукой. Иоганн Лепеш и в самом деле был личностью занятной, сам англичанин, в Прагу приехал по приглашению одного из друзей. В тот период алхимики как раз были в моде, король к ним благоволил и, соответственно, остальные стремились подражать их величеству. Жил Иоганн Лепеш на Златой улице, снимал комнаты, наблюдал за звездами, составлял гороскопы, варил эликсиры и пытался постигнуть тайну философского камня. И самое странное, у него получилось… Ник-Ник вздохнул и чуть отстранился, выпутывая пальцы из моих волос. – Его изобретение оставалось равнодушным к свинцу и золоту, не обучало языкам, не показывало укрытые в земле клады, зато… Лепешу удалось найти путь в бессмертие. Правда, не нашлось пока человека, который бы решился проследовать этим путем. – И что за путь? – Теперь, когда поведение Ник-Ника стало чуть более адекватным – а я это спиной почувствовала – мне стало интересно. – Простой, как все гениальное. Если душа бессмертна, а тело наоборот, то следует разделить душу и тело, и пусть последнее умирает. Лепеш полагал, будто его Зеркало способно совершить это, жаль, никто не знает как. Лепеш умер прежде, чем начались серьезные допросы, и как ни пошло это звучит, унес тайну в могилу. Остались лишь записи, в которых рассказывалось о создании «предмета свойствами чудесными наделенного, кои великие дела сотворять способны», ну и описание этого предмета. Чтобы отыскать Зеркало Унеру понадобилось пять лет. Он был очень упрямым человеком, этот Альберт Унер, и своего добился. Зеркало было обнаружено среди товаров одного заезжего купца, которого многие горожане почитали алхимиком и колдуном. Не спрашивай, что стало с бедолагой, скорее всего ничего хорошего, а Зеркало попало в руки Святой Инквизиции. У него очень странная судьба, – Аронов наконец-то отстал от меня, теперь все его внимание было обращено на Зеркало. Никогда прежде мне не доводилось видеть в холодном и вежливом Ник-Нике столько эмоций. Чего стоил один только взгляд: нежный, страстный и одновременно умоляющий, так смотрят на женщину, для которой готовый завоевать весь мир, но не на вещь. Впрочем, Зеркало Химеры нельзя было назвать вещью в полном смысле слова. – Специальная коллегия в течение двух месяцев исследовала творение Лепеша, после чего постановило считать Зеркало «обычным предметом, зла не имеющим». Унер, кстати, был совершенно не согласен и в своей книге много сокрушался по поводу того, что Зеркало не уничтожили… Знаешь, иногда оно показывает удивительные вещи… но не каждому… оно любит шутить… Оно столько видело за свой век, менялись люди, города, страны, обычаи и мода, а оно наблюдало. Думаю, ему нравится путешествовать. Испания, Англия, Германия, Франция, Россия… Попроси, оно расскажет. Он замолчал, а спустя секунду хлопнувшая дверь возвестила, что мы остались вдвоем: я и Зеркало Химеры. Теперь в оскале зверя мне чудилась насмешка. А отражения по-прежнему не было, только звезды, много-много золотых звезд. Как там сказал Аронов? Зеркало любит шутить. Творец Странно, но работа застопорилась в самом начале. Обычно же это полупривычное состояние раздражительности и излишней требовательности к себе появлялось ближе к середине процесса, и тогда Ник-Ник злился, страдал и срывал злость на модели. С Айшей вообще получилось пройти весь путь без проблем, ее круглая жадная морда просилась на холст, требовала больше красок, больше жизни, больше внимания. А здесь? Один неверный штрих и придется все начинать сначала, может быть, именно эта точность и пугала? Или все-таки стоит сменить обстановку? К примеру, переместится в квартиру, правда там этот… Конечно, Ивана можно попросить погулять, или просто выставить из квартиры, ничего не объясняя, да и не нужны Шереву объяснения, он и так все знает, понимает и не одобряет. Алкоголик несчастный. Ксана, поежившись, поправила складку на платье. Ей было откровенно скучно. Дура, не понимает торжественности момента, ей бы чуть больше жизни, чуть больше огня, тогда, глядишь бы, и работа наладилась, а она сидит, разве что не зевает со скуки. Настроение окончательно разладилось. Редкие темные пятна на холсте не вызывали ничего, кроме глухого раздражения и желания выплеснуть на них ведро краски, чтобы цвет стал ровным и однообразным. Как в армии. Армию Аронов ненавидел и о службе вспоминал с содроганием, сейчас-то просто: заплатил и сиди дома, а в его время невозможно было сделать карьеру, не отслужив. Нет, кое-кому это удавалось, но не Ник-Нику. – Долго еще? – Спросила Ксана, меняя позу, всем своим видом она показывала, что устала и пора бы закругляться, да и сам Ник-Ни понимал, что сегодня ничего путного из себя не выжмет, но из голого упрямства да желания показать девчонке, кто в доме хозяин, продолжал стоять над мольбертом. – Ник-Ник, у меня шея затекла, и ноги, и вообще я есть хочу… Завтра презентация, мне вставать рано… Скажи Лехину, что я, если буду работать столько, сколько он хочет, сдохну. – Сама скажи. Ник-Ник партнера понимал и целиком одобрял его действия, в плане зарабатывания денег равных Лехину не было. Вот и теперь Маратка прекрасно использует момент, раскручивает девочку, правда пока слабовато получается, народ больше на Шерева клюет, но скоро, совсем скоро ситуация изменится. Ждать недолго, но страшно, и с каждым разом все страшнее. – Ник-Ник… – заныла Ксана, разом отгоняя и мысли, и страхи. – Ладно, иди. Завтра в то же время, Лехин заедет. Дневник одного безумца. Я снова отвлекся – очень тяжело сосредоточится, мысли плывут, как облака на небе, такие же глупые и бесформенные. То вспоминаю твои похороны – дождь, высокая трава на кладбище, комки липкой черной земли, светло-желтый гроб и белое платье – то нашу первую встречу и пышные банты на косичках, то проклятый вечер в старом доме, когда я сбежал. Тогда казалось, что я поступаю правильно, что ты сама должна принять решение и что ты обязательно его примешь, именно такое, как хочется мне. Ты объясняла, как важен для тебя этот ребенок, а я… я пылал яростью и ненавидел. Впервые я ненавидел тебя, Августа. Не за то, что ты любила Арамиса, не за то, что забеременела от него, а за то, что эта беременность была желанной. Именно твоя любовь к нерожденному еще ребенку, к куче клеток, от которой при желании можно было бы избавиться, и убила меня. Помнишь, ты спросила: – Что мне теперь делать? Ты ждала если не совета, то хотя бы понимания, а я ответил: – Пойти и утопиться. Прости меня, пожалуйста, я не понимал, что говорю. Сколько раз потом я проклинал себя за эти слова. Сколько раз пытался внять собственному совету, но трусил. Сколько раз пытался забыть, и что толку… Наш разговор закончился ссорой. Вернее, ссорился я, кричал, обзывал тебя всякими словами, требовал чего-то неисполнимого, а ты молчала. Почему ты не произнесла ни слова в ответ? Почему не заставила меня заткнуться? Не важно как – ответной руганью или пощечиной. Почему, Августа? Ты позволяла оскорблять себя? Не понимаю. Ты сказала: – Уходи. Я ушел. Убежал, прочь от дома, берега и тебя, бродил весь день по улицам, разговаривая сам с собой, а когда пришел домой, узнал, что ты звонила. Теперь я понял: ты что-то подозревала, надеялась на примирение и хотела попросить меня о поддержке. Я перезвонил, но… – В больнице она, – твой отец не сразу понял, чего я хочу, он был пьян. Сколько себя помню, он всегда был пьян, наверное, за это его и выгнали из дипломатов. По-дурацки звучит, но не знаю, как сказать иначе. – Отравилась. Дура. Для него весь мир делился на дураков и уродов, в зависимости от настроения. – Весь туалет заблевала. Теперь убирай. Врач, урод, на взятку намекал… Дальше я не стал слушать. Дальше… дальше не было ничего. Больница, пустая и холодная, бабки на лавочке, крашеные стены и пол с трещинками. Сколько я ждал? Не знаю. Я молился – не Богу, в то время не принято было обращаться к Нему – просто молился, обещая всякие глупости, что угодно, лишь бы ты выжила. А медсестра не пустила к тебе. Неродственникам нельзя.