Шерев молчал долго, и с каждой минутой молчание становилось все более угрожающим, нехорошим, точно море перед штормом. Я ощущала это внутреннее напряжение и не понимала его. Совершенно не понимала. – Знаешь, Оксана, – наконец произнес Иван, – откажись. – От чего? – От всего. Возвращайся к себе, поверь, так будет лучше. Хотя нет, поздно, ты не вернешься. И сладостных оков безмолвная рабыня, ты счастьем мнишь обмана позолоту… И на этой оптимистической ноте разговор завершился. Несуразный сегодня день, непонятный, сначала Ник-Ник с его уверениями, будто Айша врет, потом Иван с советом вернуться. Иван просто не понимает, что мне некуда отступать. Да он вообще ничего не понимает, лежит вон на тахте в обнимку с бутылкой, мурлычет что-то себе под нос и демонстративно не смотрит в мою сторону. К черту предупреждения! Я пробьюсь. Я сумею. Я выживу. Якут В отсутствие Алиночки помещение стало казаться слишком уж просторным, а Игнат Матвеич на фоне этого пространства еще больше усох. – А кто такой Сергеич, – поинтересовался Эгинеев, чтобы хоть как-то поддержать беседу. Следовало бы, конечно, попрощаться и уйти, но хорошее воспитание требовала дождаться хозяйки. – Физрук наш, заодно и труды ведет, физику иногда… когда трезвый. Интеллигентнейший мужчина… когда трезвый. А как напьется, превращается в форменное животное, никакого с ним сладу нет, одной Алиночки боится. А вам зачем эта история с Подберезинской? – Ну… появились новые факты… требуют более тщательного разбирательства… – Понятно, – сказал Игнат Матвеич таким тоном, что было понятно, что ему ничего непонятно. – Значит, он снова что-то сделал. – Кто? – Тот, кто ее убил. – И кто же это? – Знаете, – Игнат Матвеич улыбнулся, – мне ваш разговор напоминает сцену из одного фильма, помните «имя, сестра, имя…». – Три мушкетера? – Они самые. Арамис, Атос, Портос и, конечно же, д’Артаньян. Культовые фигуры и один из этих мушкетеров убил Августу. Эгинеев молча ждал продолжения, оно непременно последует: Игнат Матвеич достаточно умен, чтобы сообразить: если сказал «а», говори и «б». – Мушкетеры – это Уваров, Лехин, Аронов и Тыченко. Они крепко дружили, во всяком случае на первый взгляд, а Августа была их Констанцией. Знаете, это очень печальная роль, Констанция умирает, отравленная злой Миледи, а храбрый д’Артаньян клянется отомстить. Правда, не знаю, кто из них был д’Артаньяном, они немного стыдились своего участия в том спектакле… К нам проверка ехала, и директор решила поставить спектакль, ну, чтобы показать, что у нас самодеятельность на уровне. Августе досталась роль Констанции… Августа… Она была очень талантливой девочкой, удивительно тонко чувствовала, понимала поэзию не разумом, но душой, а это – редкий дар. Она и сама писала стихи… Мы с ней дружили, если между учителем и ученицей допустима дружба, поэтому Августа и рассказала. Ей хотелось поделиться хоть с кем-нибудь, а отцу наплевать, он спивался и варился в собственном горе. Люди тяжело переживают неудачи, особенно, если человек был успешен… Отец Августы не пережил. Мать сбежала, а бабке было не до глупых фантазий девчонки. Мне же нравилось с ней разговаривать. – Игнат Матвеич вздохнул. – Честно говоря, я не одобрял это приверженности к ролям, спектакль отыгран, с успехом, надо сказать, но зачем продолжать его вне сцены? Но ей нравилось быть Констанцией. Знаете, Августа стремилась создать вокруг себя некое подобие семьи. Ей нужно было общество друзей и ей хотелось верить в дружбу, на самом же деле, в этом квартете было не все ладно. Двое: Лехин и Аронов отчаянно боролись за лидерство. Бесспорно, Аронов более харизматичен, но Лехин умен. Говорю в настоящем времени, поскольку уверен, что эти двое живы и здоровы. Они ведь работают вместе? – Да. – Странно, весьма странно, они друг друга недолюбливали, если не сказать больше. Но, возможно, переросли, жизнь многое расставляет по местам, и вот враги становятся друзьями… Вы ведь поэтому приехали, да? Что-то случилось? – Самоубийство, – неизвестно зачем ответил Эгинеев. – Дайте угадаю, отравление тиатонином. – Да. – Хотите объясню? Конечно, хотите, иначе не приехали бы. Человек всю жизнь задает вопросы и самозабвенно ищет ответы на них. На этот вопрос я сумею ответить. Знаете, чем славилось Ряжино? Вряд ли, иначе сами бы догадались. – Похоже, данная беседа доставляла Игнату Матвеичу несказанное удовольствие, он даже не нуждался в ответных репликах, спрашивал и тут же сам себе отвечал. – В пятидесятых здесь располагалась секретная лаборатория, в семидесятых ее рассекретили и перепрофилировали, соорудив нечто среднее между больницей и собственно лабораторией, изучали там действие некоторых веществ растительного происхождения на организм человека. К восьмидесятым получилось так, что половину персонала лаборатории составляли местные, не научного, конечно, вспомогательного: уборщицы, гардеробщицы, завхоз, ну и так далее. Секретности не осталось ни на грамм, вынести оттуда что-либо не представляло сложности. Кроме того, подброшу еще один интересный факт: в этой любовной истории у Августы имелась соперница, как водится, более удачливая. Машенька Выхина? Вылюхина? Фамилию, простите, запамятовал. Саму Машу хорошо помню, очень своеобразная девушка, про таких говорят «с характером», весьма точное описание. Маша была… целеустремленной. Понимаете? – Не очень. Игнат Матвеич слабо улыбнулся. – Она ставила перед собою цель и делала все, чтобы ее добиться. В восьмом классе ей захотелось поехать на море и одной, вполне понятное желание для подростка, но вот проблема – Машина мама была против. Дело не в деньгах, у Машины родители имели возможность отправить ее на море, но в том году у них что-то там не получалось, а отправлять ее одну они не захотели. И знаете, что сделала Маша? – Понятия не имею. – Она устроила голодовку. Шесть дней на одной воде, на седьмой родители сдались. – Притворство. – Да нет, – Игнат Матвеич сложил тощие лапки на впалой груди и стал похож на старого школьного сверчка. – Она и в самом деле не ела, в этом я абсолютно уверен: голодный обморок можно инсценировать, но вот подделать анализы крови… да и заключение врача… Маша всегда добивалась того, чего хотела. А хотела она быть единственной и неповторимой, да и кавалера у Августы отбила лишь потому, что не могла допустить и мысли о том, что кто-то из мальчиков влюблен в кого-то, кроме нее. Сразу после похорон Августы Маша исчезла, вроде бы как уехала в Москву поступать… конечно, это возможно, но… – Занимательное совпадение. – Эгинеев стал уставать от этого разговора, собеседник наводил тоску и уныние, откровения казались вымышленными, гипотезы притянутыми за уши, да и сама идея покопаться в прошлом не слишком удачной. – И я о том же. Поступление – лишь уловка, Маша не приехала на выпускной бал, аттестат забирала ее мать, да и она в скором времени уехала. Не помню, говорил или нет, но мать Маши работала в лаборатории бухгалтером… – Интересно. – Конечно, интересно, – охотно подтвердил Игнат Матвеич, – сколько лет прошло, а я все думаю и думаю: ну зачем Маше было убивать Августу? Аронов и без того вернулся в стадо Машиных почитателей, Маша могла бы наслаждаться унижением соперницы, и с этой точки зрения смерть Августы была совершенно невыгодна. – А если допустить, что Августа была беременна? – Ну… – Игнат Матвеич не особо удивился. – Этот факт, конечно, многое менял. Например, возьмем Аронова, отличник, комсомолец с отличной характеристикой, активный общественник, спортсмен, такого с удовольствием приняли бы не только в техникум, но и в университет. А теперь представьте: нежелательная беременность бывшей девушки – какое двусмысленное выражение – и сразу куча неприятностей, начиная с испорченной характеристики и заканчивая исключением из комсомола. А это конец всем перспективам… надо же, как складно получается… А ведь Аронов вполне мог бы… да, действительно… За три месяца до… Адетт негодовала. Причиной ее негодования стал сущий пустяк: подумаешь, Серж предложил продать Зеркало. В конце концов, это просто вещь, пусть красивая, но вещь. За него предлагали… Даже на бумаге сумма выглядела ошеломляюще огромной, на эти деньги спокойно можно было существовать год, а то и больше. А Адетт, стоило упомянуть о продаже Зеркала, закатила истерику. Неужели не понимает: месяц-два и весь Париж узнает, что Великолепная Адетт, Прекрасная Адетт, Неповторимая Адетт – разорена. Она сама требовала найти выход, а, когда Серж послушно нашел, бесится от ярости. Подумаешь, Зеркало… одной уродливой вещью в доме будет меньше. – Ты его ненавидишь! – Кого? – Зеркало! Признайся, что сразу его невзлюбил! И все это время искал повод, чтобы избавиться от него. – Адетт, успокойся. – Не хочу успокаиваться! Да как у тебя сама мысль появилась! Продать Зеркало. Мое Зеркало! – Адетт! – Ты – равнодушный, тупой, ограниченный солдафон! – Адетт!! – Ты – не способен видеть красоту! Ты и меня бы продал! – Адетт!!! Крик, ударившись о стены, пылью разлетелся по комнате. Адетт замолчала, до чего же она хороша во гневе: прическа растрепалась и кудряшки золотым нимбом окружают голову, синие глаза пылают, а нижняя губа обиженно дрожит. Ее губы пахнут корицей… О ее губах нельзя думать. Запрещено. Зато ее губы, ее волосы, ее глаза и нитка розового жемчуга – в цвет платью – отражаются в зеркале, только у отражения злое лицо и холодный взгляд, а настоящая Адетт горит, пылает гневом. – Адетт, подумай. – Я подумала. – Адетт… – Перестань, Серж, я не продам Зеркало, этот разговор – пустая трата времени. Разве ты не понимаешь, что оно… оно замечательное. – Но не настолько же! – Сумма, названная мсье Жераром – о, всего-навсего посредник, – будоражила воображение. – Настолько, – упрямо повторяет она. – Тогда придется продать дом, и драгоценности, и наряды. Можешь забыть о нарядах. Мы уедем из Парижа и… – Из Парижа мы не уедем. Я не уеду. – Адетт гладит раму, кажется, Сержа она не замечает, но впечатление обманчиво. Если не видит Адетт – видит Зеркало, они связаны друг с другом и порой Сержу становилось жутко, столь неестественной, мистической казалась связь. Да, пожалуй, Адетт права, Зеркало он ненавидел. С самого первого дня, когда тяжелый короб поставили посреди комнаты, когда ржавые замки открылись, выпуская на свет это уродство, когда Адетт впервые прикоснулась к раме. – Я скорее стану содержанкой, я скорее умру, чем продам его. – Но почему?