– Пускай. – Без аттестата ты никуда не поступишь… На второй год оставаться… – я и сам толком не понимал, чем грозила двойка по экзамену, но определенно чем-то страшным, а ты одной фразой перечеркнула все мрачные перспективы. – Я беременна, – ты сказала это просто, без слез, истерики, душевного надрыва или сожаления. – От него? – Мог бы и не спрашивать, а ты могла не отвечать. Но ты же не понимала, какую боль причиняют мне эти слова. – Да. – Он знает? – Знает. – И что? – Ничего. Двадцать рублей дал. – При упоминании о деньгах ты покраснела. Деньги были чем-то позорным, пошлым, оскверняющим твое чистое чувство к этому подонку. – Я выбросила. – Зачем? – А зачем мне деньги? – Ты могла бы… ну например… я знаю, что можно договориться… за десятку. А за пятнадцать так вообще… Ты рассмеялась, дико, весело, страшно. Лучше бы плакала, тогда бы я понял, что нужно сделать. Плачущую женщину утешают, а что делать с хохочущей? Кроме того этот смех, пойми меня правильно, Августа, мне показалось, что ты смеешься надо мной, над моим робким чувством к тебе, нерешительностью, неспособностью отстоять свое мнение. – Он тоже предлагал аборт, – смех съежился до косой нервозной улыбки, – он даже с врачом договорился, а я не пошла. – Почему? – Ты тоже не понимаешь? – ты вздохнула, сожалея о чем-то совершенно недоступном мне. – И он не понял. – Объясни. – Я ведь люблю его, и всегда буду любить, так как я могу убить его ребенка? Нашего ребенка, понимаешь? Чтобы понять тебя, мне понадобилось время. Пять лет, может, чуть больше. Я был женат и даже влюблен в жену… тогда мне казалось, что я влюблен. А потом однажды она сказала, что беременна, и я понял: я не хочу ребенка от нее. Не хочу и все. Это будет чужой ребенок, ее, но не мой. И женщина тоже чужая. Знаешь, как тяжело понимать, что вся твоя жизнь – сплошное вранье. Я развелся, она сделала аборт, легко, не задумываясь над тем, насколько это морально. Она тоже не любила меня, просто было принято – если семья, то ребенок, нет семьи, соответственно и ребенок не нужен. У матери-одиночки мало шансов устроить личную жизнь, а быть без мужа – неприлично. Странные доводы, правда? Вот наши с тобой дети были бы родными и для тебя, и для меня. Наши с тобой… я сам перечеркнул эту возможность. Больше не могу писать – пальцы сводит судорогой. Это воспоминания виноваты, они будоражат болезнь, словно подстегивают к действию. Действовать. Я должен действовать. Химера На следующий день стало только хуже, ступни превратились в сплошной комок огня, а таблетки, оставленные Лехиным, почти не помогали. Иван предложил свой собственный метод лечения, включавший наружное и внутреннее применение крепких спиртных напитков, но я отказалась. Во-первых, это не способ, во-вторых, представляю, как я буду выглядеть завтра, в-третьих, хватит ныть. Аронов заявился ближе к обеду и отправил Ивана погулять. У меня сложилось ощущение, что эти двое крепко недолюбливают друг друга, тщательно скрывая нелюбовь под маской вежливости. Хотя, конечно, странно, Аронов для своей игры мог нанять кого угодно – мало ли звезд на нынешнем небосклоне, небось, каждую неделю новые появляются – но выбрал Ивана. Наверное, я просто чего-то недопонимаю. – Как самочувствие? Поправляемся? – Поправляемся. – Странно, но сегодня Аронов меня раздражал, он казался неестественно-угодливым и даже льстивым, словно царедворец, задумавший воткнуть нож в императорскую спину. Правда, я не император, но все равно не могу отделаться от впечатления, что вежливость эта неспроста. Минут десять мы мило беседовали обо всяких пустяках – еще одна странность, Ник-Ник слишком ценил свое время, чтобы тратить его на болтовню. – Я хотел бы поговорить об одном серьезном деле… Ну, кажется, добрались до сути, а то меня эта болтовня в духе «добрых друзей» уже утомлять стала. – Ты видела Айшу? – Это ту, с косичками и мехами? – Я прекрасно помнила Айшу, это лицо, эти глаза, полные гнева, эту смуглую кожу и развратные лисьи хвосты невозможно забыть. Но я – женщина, и не собираюсь просто так признавать чужое превосходство, пусть Аронов думает, будто его драгоценная Айша не произвела впечатления. – С косичками, – подтвердил Ник-Ник, улыбаясь. Он все понял и поддержал игру. – И с мехами. Какое впечатление она произвела на тебя? – Наряд великолепный. – А сама? – Ну… своеобразная… немного нервная… – Психованная дура. Она и раньше была не слишком сдержана, а теперь и вовсе крышу снесло. Это ее за стекло благодари. – Аронов вздохнул и печально, ни дань, ни взять – отец, огорченный недостойным поведением любимой дочери, произнес. – Я вынужден был разорвать с ней контракт. Ссоры и разборки мешают работать, кроме того, Айша в последнее время увлеклась алкоголем и, боюсь, не только им. Конечно, это только подозрения, но… за любыми подозрениями что-то да стоит, верно? Я не ответила, но Аронов и не нуждался в ответе. – Боюсь, что все произошедшее Айша расценила как посягательство на свои права, причем посягнул на них не я, а ты, Ксана, понимаешь? – И что теперь? – Как-то сразу заболели ступни, и захотелось вернуться в свое уютное, спокойное подземелье, где я никому не мешала, а то с этой девицы станется и кислотой плеснуть, и киллера нанять. – Ничего. Да ты не нервничай, Ксана, она не настолько безумна, чтобы сотворить что-либо действительно серьезное. Скорее речь пойдет о том, что Айша попытается запугать тебя. – А есть чем? – Ну, в каждом бизнесе свои страшилки. Не слишком-то верь, если бы все было так, как говорит… расскажет… она, я бы здесь не сидел. Все это глупые совпадения, не более того. – Все – это что? – Да так… – Аронов не счел нужным ответить. Зато прошелся по квартире, сделал несколько замечаний относительно беспорядка и пустых бутылок, а заодно еще раз повторил, чтобы ничему не верила и ничего не боялась. Глупо как-то. Не понимаю. – Ксана, солнышко, – Ник-Ник снова сиял улыбкой, – ты уж выздоравливай давай, время-то не ждет… Да, деточка, еще одно – будем писать портрет. – Зачем? – Надо. Завтра тебя отвезут ко мне, там обстановка подходящая, так что будь готова. Ивану, кстати, не слишком потворствуй, а то окончательно сопьется. И языком особо не болтай, понятно? – Куда уж понятнее. В квартире долго еще оставался запах туалетной воды Ник-Ника. Как же она называется? Вычурное такое слово, напоминающее золотой вензель на дверях кареты, и очень подходящее к запаху. Иван, завалившись в квартиру, точно медведь в берлогу, принюхался и с порога выдал новое творение: – И тленом пропахла обитель моя. Лежу на пороге, страдая от жажды. Где та, что хранила ключи бытия, где та, что клялась и божилась однажды мой сон утолить, утешившись гневом… Слушай, ты не знаешь, что рифмуется с гневом? – Понятия не имею. – О чем беседовали с Великим и Прекрасным? – О тебе. – И что сказал? – Чтобы ты пил меньше. – Гоните этого пророка, он лжив, неискренен и тих, он позабыл дорогу к Богу и испоганил этот стих. Читала когда-нибудь Хайама? Великий человек, мудрый, и признавал ведь, что истина в вине… – Не тонет. – От Ивана отчетливо пахло водкой, настолько отчетливо, что можно было подумать, будто он в водочной луже искупался, а между тем взгляд совершенно трезвый, да и стихи сочиняет. – Слушай, Иван… – Весь во внимание, – он по привычке завалился на кровать, теперь все простыни запахом пропитаются, и за что мне такое наказание? Ладно, возмущаться буду позже, а в данный момент я спросить хотела. – Почему вы друг друга не любите? – Потому, что у меня, да и у Аронова, что бы там тебе ни говорили, ориентация нормальная, нам любить друг друга ни к чему. – В болотных глазах Шерева прыгали смешинки. Да этот гад просто издевается! – Я серьезно. – А ты думаешь, сексуальная ориентация – это не серьезно? Более чем, для многих вообще это вопрос жизни и смерти. – Ладно, не хочешь – не говори. Кстати, ты не знаешь, зачем Аронову мой портрет? – Портрет? – Иван вздрогнул, будто услышал что-то в крайней степени неожиданное. – Он уже за портрет взялся? Когда? – Завтра.