– Поклонник. Во всяком случае, он так сказал. Не знаю, в каком месте Иван хранил послание, но конверт выглядел так, будто его долго и старательно жевали. Н-да, почтальоном Шереву не быть, впрочем, он не сильно-то и стремится. – Смотри, Ксана, Ник-Ник узнает, башку открутит. – Кому? – Обоим. – Плевать. – Мне и в самом деле было плевать на Аронова, Лехина, а заодно и на Шерева. Пошли они все к черту, джентльмены хреновы, никто не пожалел, никто не поинтересовался, нормально ли я себя чувствую, да еще судя по всему и виноватой считают. К конверту прилипли крошки и запах мятной жевачки. Открывала я осторожно – а вдруг внутри что-нибудь трогательное, нежное, способное поднять настроение и утешить? Да только день сегодня не мой, записка – разнокалиберные буквы, наклеенные на тетрадный лист – гласила: «Больно? А мертвецам ничего не болит». Поклонник, значит? Ну и в какое дерьмо я вляпалась на этот раз? Якут Поездка в Ряжино обернулась новыми загадками. Сам поселок Эгинеева не впечатлил – двадцать домов, бывший клуб с провалившейся крышей и черно-белая корова с невыразимо печальными глазами. Да и вообще было Ряжино каким-то бесцветным, тихим и унылым, как старый, зарастающий ряской пруд. Для начала следовало бы найти школу – хотя Эгинеев начал сомневаться в ее существовании – и поговорить с учителями, может, сыщется кто, помнящий Подберезинскую, а заодно и Аронова. Школа стояла на отшибе и занимала большое двухэтажное здание из светлого кирпича, на ступеньках, свернувшись калачиком, дремал лохматый рыжий пес. – Есть там кто? Пес лениво махнул хвостом, то ли выражал согласие, то ли просто предлагал пройти и не беспокоить. Дверь не заперта, воздух внутри пахнет пылью и хлоркой, на стене расписание уроков и рукописное объявление «фискультура откладвается взвязи с болезнью». Эгинеев некоторое время старательно осмысливал данный перл, потом плюнул и двинулся вглубь здания, решив, что если есть расписание, значит есть и уроки, и ученики и учителя. Вот последние ему и нужны. Учителей оказалось всего двое: замученного вида мужичок в потасканном коричневом костюме и пышущая здоровьем тетка. – С Москвы? – Поинтересовалась тетка, разглядывая удостоверение. – С очередным указом? Или проверка? – Какая проверка? – А то я знаю, какая. Какая-нибудь, теперь же только дай возможность проверить да нарушение выискать, вам бумажка – нам штраф и лишение премии. Можно подумать, мне эти деньги легко даются, за каждую копейку пашу, как на каторге… – Алиночка… – промычал мужичок, нервно шмыгая носом. Весь его облик выражал испуг и недоумение, словно учитель не мог понять, каким образом попал в данное место и что вообще здесь делает. – Что Алиночка? Что Алиночка? Уже и слова сказать не моги. Я вон целыми днями работаю, как проклятая, и швец, и жнец, и на дуде игрец, а они с проверкою поприедут, потычут носом, дескать, тут у вас не то, это у вас не так, программе не соответствует, уровень низкий… А откуда ему высокому быть, когда учителей я и Егор Матвеич? И математика на нас, и русский, и химия, и история с биологией, и география впридачу, куда уж больше? А они еще и учиться не хотят, им самогонку подавай, сигареты да трахи по кустам. Еще повадились в кабинетах закрываться, пустых много – учеников-то раз два и обчелся – и гудят по полной. – Погодите… – Эгинееву с трудом удалось вклинится в плавную речь Алиночки, – Я не с проверкой. Я следователь. Из прокуратуры. – А вы меня за дуру не держите. Прокуратура. Да видала я вашу прокуратуру, не пугайте, это небось Свиркун жалобу накатал, что я рукоприкладствую? Так пусть катает. – Алиночка, тебе нельзя волноваться! – Егор Матвеич при упоминании прокуратуры весьма натурально позеленел и придвинулся поближе к боевой подруге. – А я и не волнуюсь! Я этому паразиту так и сказала: делай, чего хочешь, а я права. Взяли моду, чуть что про права кричать. – Я по другому вопросу. – По какому? – Мне бы поговорить… – Понятно, что не чаю выпить. Кстати, может и вправду, чайку? – Сообразив, что прибывший из столицы тип не собирается устраивать проверку или паче того приставать с жалобами и требованиями повернуть процесс обучение на новую колею, Алиночка подобрела. – Можно и чаю, – Эгинеев справедливо предположил, что за чаепитием разговор пойдет легче. Чай пили в учительской, картина почти идиллическая: необъятных размеров стол, солидный самовар, тазик с сушками – назвать эту емкость миской язык не поворачивался – и литровая банка с вареньем. – Вишневое, со своего садика, вы уж кушайте, – самовар, сушки и варенье придавали облику Алиночки некую пасторальность. Пышные формы дамы великолепно вписывались в общую картину, равно как и уложенные высокой короной светлые волосы, синие бусы и чашки белого фарфора. – От чайку попробуете, он у нас на вишневых веточках, да со смородиновым листом, чабрецом и ромашкою, гораздо полезнее, чем ваш, черный. – Алиночка пила чай из блюдца, забавно, совсем как барыня в кино про крепостных: вытянув пухлые губы, долго дула на чай, потом вдыхала аромат и только после этого с печальным вздохом пробовала. – Хороший чаек. – На всякий случай похвалил Эгинеев, хотя предпочел бы обыкновенный, черный, можно даже из пакетика, эта же, прости господи, заварка почти не имела вкуса и пахла непривычно. – То ж свой, все свое, и чай, и варенье, так вот и живем: чего сам вырастишь, то и имеешь, на зарплату не прожить. А разве ж думала я, когда в учителя шла, что все с ног на голову перевернется. Вот раньше учитель – уважаемый человек был, особенно на деревне, и дети, и взрослые к нему с почтением, а теперь что? Дети одичали, про взрослых вообще молчу… – А вы давно здесь работаете? – Тридцать два года. Только подумайте: тридцать два года жизни и куда? Псу под хвост. – Алинушка, ну почему ты так говоришь? – Игнат Матвеич укоризненно покачал головой и взгляд у него стал совсем уж беспомощный, аккурат как у святых мучеников на иконе, или той черно-белой коровы, которая паслась на въезде в деревню. – Дети – это наше будущее. – В гробу я такое будущее видела, – моментально отозвалась Алинушка. – Нет, они и раньше, конечно, не ангелами были, но до откровенной грубости дело никогда не доходило… Слушали учителей и жизнь построили. Вот Аронова знаете? – Николас? – Ага, Колька, мой ученик, между прочим, теперь большой человек. Правда, про родную школу позабыл, читала в одном интервью, будто бы в Москве образование получал… ну так оно ж понятно, нынешним временем поди, признайся, что из деревни вышел, мигом засмеют. Можно подумать, что в деревне одни идиоты сидят. А Колька хороший мальчик был, талантливый, я еще тогда ему говорила – работай и человеком станешь. – А вы хорошо его знали? – На подобную удачу Эгинеев и рассчитывать не смел, посему мысленно скрестил пальцы и приготовился слушать. Алиночка, то ли от чаю, то ли от разговору интересного, раскраснелась, разволновалась и даже блюдце оставила. – Так я ж его классной была, ну только последние два года, там баба Валя ногу сломала да так серьезно, что сразу в инвалидную коляску села, куда ей с этими оглоедами управляться, ну мне и поручили. Класс ничего был, тихие детки, умные, только история с Августой их подкосила, как мы этот ужас пережили – ума ни приложу. – Какой ужас? – Ой, ну тут просто страсти шекспировские были. Девочка вместе с Ароновым училась, Августой звали. Ее родители по прежнему времени заграницей работали, то ли в посольстве, то ли военные, да там какая-то история вышла, что их с работы турнули и с Москвы выслали. А может и не выслали, может сами уехали, врать не буду. Хотя кто сюда добровольно поедет? Ну так Августа не местная была, вся такая из себя воспитанная, что прямо сил нету. Девки-то раньше почудить любили, то юбки на школьной форме подошьют так, что трусы видать, то мордасы напомадят, а эта – никогда. Я ее потому и запомнила, что выделялась она сильно, вроде как вообще не от мира сего. Все мечтала о чем-то, мечтала, а вышло… Как по мне, так пусть лучше по кустам обжимаются, чем так как она, это ж надо было додуматься, чтобы из-за несчастной любви травиться. Дура девка, да этих любовей у нее столько могло бы быть… – Расскажите поподробнее, – попросил Эгинеев. – А что рассказывать, дело-то старое… – Алиночка, если гражданин следователь просит, значит, имеет свой интерес. – Так я ж не против, я расскажу, что помню. Ну давно это было. Девятый класс, выпускной. Или десятый? Вот, дура, совсем из памяти выпало, то ли девятилетка была, то ли уже на десять лет переходили… Нет, кажется еще девять было. Ох, с этими реформами-переходами никакой памяти не хватит. Вот раньше учились девять лет и все довольны были, а теперь что? Двенадцать. Кому нужно ребенка в школе двенадцать лет мурыжить? Да все без толку. – Алинока, ты отвлеклась, – с легким укором произнес Игнат Матвеич. Чай он пил интересно: мелкими глоточками и при этом на сотрапезников смотрел искоса, словно подозревал, что они могут отобрать чай и сушки. – А, ну да, отвлеклась, так о чем мы там говорили? Об Августе? Ну, фамилию я подзабыла, все-таки больше двадцати лет прошло, где ж тут упомнишь, а вот имя, имя да, редкое. Августа… это ж надо было так девчонку назвать, нет бы Машей или Таней, а то Августа. И не поймешь, как к ней ласково-то обратиться, по-моему, грубое имя, жесткое очень. А дети быстро кличку дали – Апрельшей обозвали. Смешно, правда? Ничего смешного Кэнчээри Ивакович не увидел, должно быть оттого, что сам не единожды страдал от нелепого, непривычного русскому человеку имени. Посему девочке он только посочувствовал, правда сочувствие это оставил при себе – Алиночка не из тех женщин, которым следует перечить. – Так пока она тихая была, ее не замечали – растет себе, учится не хуже других, вот и ладно. У нас же больше внимания двоечникам да хулиганам, а на хороших деток, пока до беды не дойдет, никто и не посмотрит. Августа всегда в компании была, Уваров, Лехин, Аронов и Тыченко. Этих паразитов я на всю жизнь запомнила, сколько они мне в свое время гадостей сделали, сколько нервов потрепали, сколько кровушки выпили – не рассказать. Как по одному, так милые вежливые, а как соберутся вместе – не знаешь, куда и спрятаться. То они в футбол в классе гоняли, так, что потом стулья чинить приходилось, а это к завхозу идти, объясняться, тот жалуется, и на педсовете разбирают, и от директора нагоняй. А еще как-то окна побили, реактивы из кабинета химии украли, директрису в туалете заперли. Швабру, представляете, в ручку всунули и застопорили двери намертво. Ох и крику же было. Еще журнал школьный украсть пробовали, оценки исправить, да только поймали их. Нет, ну они не все буйные были, Лехин заводила, а Уваров с Ароновым в стороне. К десятому классу компания развалилась. Или к девятому? Наверное, все-таки десятый. Оно и понятно, класс выпускной, экзамены на носу, тут не до шалостей. А еще у Аронова с Августой любовь приключилась. Они там с детства, почитай, вместе, дома рядом, в школу вместе, со школы вместе, дружили ну и влюбилися. Он ей цветы дарил, я сама видела, гуляли вместе по вечерам, да только тихо так, что сразу и не догадаешься – никогда не видела, чтобы они там, скажем, целовались. Не знаю почему они из этой своей любови тайну сделали, может, родители против были, может слухов пускать не хотели, время-то было такое: три раза под ручку прошлись и будьте любезны в ЗАГС, иначе обговаривать станут. А кому это надо? Никому. Ну а трагедия случилась перед самым выпускным, экзамены как раз шли. Да я и раньше заприметила: Аронов нервный такой стал, да и Августа вся заплаканная ходила. С чего они поссорились? Может, рассказал кто что про него или ее, знаете, как в молодости, с одной за ручку гуляешь да о звездах стихи рассказываешь, а с другой в подвале физиологическую потребность удовлетворяешь. Что, небось, сами таким были? – Был. – Сознался Эгинеев, вспоминая давно ушедшее время, Ирочку из параллельного класса, нежную, трогательно-романтичную, и Верку-шалаву, которая за бутылку портвейну позволяла… проще сказать, чего она не позволяла. Странное это было состояние, когда душа стремиться ввысь, к звездам и любви, а тело настырно требует своего. – А то я не знаю, – довольно заметила Алиночка. – Все вы такие, говорите одно, а на самом деле вам другое нужно. Только я уже взрослая, понимаю что к чему, а Августа молоденькой была, идеалисткой к тому же. Навоображала кучу глупостей, а когда выяснилось, что в любви кроме розовых соплей еще и грязь имеется, то дала ухажеру от ворот поворот. Сама прогнала, сама и страдала потом. Дети, чего с них взять. Сейчас тоже: смотришь телевизор и диву даешься, чуть что не так, сразу или с крыши, или вешаться, или таблетки глотать, хоть бы о родителях подумали, ироды. Попридумывают себе горе горькое и носятся с ним, как юродивый с пятаком. Ну скажите, зачем ей травиться-то было, а? Поругались? Так помирились бы, а она яду… Ох и разбирательство же было, милиция приезжала, директрису нашу тогда чуть не сняли за то, что не доглядела. Нам всем тоже досталось, а мне пуще прочих, класс-то за мной числился, значит, я и виновата. Алиночка снова разнервничалась, будто заново переживая события двадцатилетней давности. Наверное, она была неплохим человеком, если все принимала так близко к сердцу, и Августу жалела искренне, хотя и считала, что та поступила неправильно. – Алин Петровна, а выйдите на минуту. – В приоткрывшуюся дверь высунулась рыжая вихрастая голова. – Пожалуйста, – подумав, добавил подросток. – Там Сергеич снова это… ну… – Напился? – Ага, – обрадовано закивал парень, – к девкам в раздевалку ломиться, а они визжат… Вы скажите, чтоб перестал, а? – Скажу. – пообещала Алиночка, отставляя блюдце с недопитым чаем в сторону, – я ему так скажу, что до испокон веков помнить будет… И Эгиеев сразу поверил. Дневник одного безумца. Вот, перечитал записи и поразился собственной непоследовательности. Хотелось сухого изложения фактов, а вместо этого вышел слезливый дамский роман. Переписывать нет времени, да и не уверен, что вторая попытка будет лучше первой. Таблетки странно на меня действуют, выталкивая из глубин памяти давно забытые факты, и запирая нужную информацию. Утром долго пытался вспомнить собственный распорядок дня, потом плюнул и позвал секретаршу. В конце концов, это ее обязанность следить за моим расписанием. Зато помню наш с тобой последний вечер в старом доме на берегу реки. Я целый год не появлялся там – не мог себя заставить любить место, принявшее Арамиса – но дом не изменился. Тот же скрипучий пол, темная печь в углу, круги паутины на окнах… Пожалуй, единственной новой вещью была кровать. Старая, как дом, скрипучая кровать с металлическим панцирем и синими шишечками у изголовья, точно такая же стояла в деревенском доме моей тетки, ее сын еще постоянно откручивал шишечки и прятал их от матери. Только на теткиной кровати отдыхали толстые, набитые соломой матрацы, легкие пуховые одеяла и солидные белые горы из подушек, а на этой валялось какое-то тряпье, стыдливо укрытое сверху старым покрывалом. Твоим покрывалом, красным с двумя желтыми петухами, мы в детстве использовали его для постройки шалаша. Видеть это покрывало на кровати было особенно больно, я ведь взрослый уже был, знал, для чего оно нужно. – Зачем пришел? – Спросила ты. – Захотел и пришел. – Я не стал садиться на кровать, ее присутствие в доме казалось святотатством, сродни ведру помоев на алтаре, я стоял на пороге и делал вид, будто зашел просто так, поболтать. – Ты экзамен пропустила. Теперь, наверное, двойку влепят…