– Тебе кажется. – Я решила выйти замуж. Значит, он был прав: Адетт ездила к любовнику, и теперь уедет к нему навсегда. Нет, он не позволит убежать, не позволит поступать с ним, как с надоевшим платьем. Серж не знал, каким образом остановить ее, но… но обязательно остановит. – Почему ты не говоришь, что рад за меня? Или не рад? Издевается. Запустила свои холодные пальцы в душу и теперь увлеченно рвет ее на клочки. Впрочем, от души давно уже ничего не осталось, поэтому не больно. Почти не больно, только злость разбирает. – Ладно, Серж, молчи, если тебе так хочется. Молчи, Серж, молчанием спасешься… Надеюсь, ты не решил, будто я тебя бросаю? Не надо думать обо мне плохо. Хотя бы сегодня. Снова она говорит загадками. Заметает следы, белая лисица, пусть заметает, на этот раз все будет иначе. После ужина по молчаливому согласию перешли в комнату, облюбованную Адетт в качестве гостиной. На взгляд Сержа комната маловата, да и мрачновата – темно-красные с золотом обои, темно-бордовые бархатные шторы и белая с позолотой мебель. В центре – Зеркало Химеры, равнодушное, огромное, уродливое. Адетт сидела так, чтобы видеть свое отражение в зеркале, в последнее время она почти не расставалась со своей чудовищной игрушкой, из дому и то реже выходить стала. Сержу в этой привязанности чудилось нечто противоестественное. Да, женщинам нравится любоваться своим отражением, но не до такой же степени. И эти томные взгляды, устремленные в чернильную глубину… Так смотрят на мужчину, которому готовы отдать все: сердце, душу, жизнь, если понадобится. Было время, когда Адетт с той же страстью смотрела на него. А теперь? Его место заняла вещь! Пусть необыкновенная, пусть таинственная и оттого вдвойне привлекательная, но вещь! Неодушевленный предмет. Впрочем, Серж не стал бы столь истово утверждать, что у Зеркала Химеры нет души. Есть. Маленькая, черная душонка, с ликом оскаленного зверя, телом вонючей козы и ядовитым хвостом змеи. Химера, что и говорить. – Веришь ли ты в красоту? Красоту с большой буквы, универсальную и равно доступную богатым и бедным, знатным и простолюдинам, ученым мужам и неграмотным крестьянам? Такую, к которой может прикоснуться каждый, вне зависимости от толщины его кошелька или происхождения? Скажи, Серж, веришь, что подобное возможно? – Глаза Адетт подозрительно блестят. Неужели снова? Ну да, конечно, она пьяна, правда никто посторонний не заметит. Интересно, знает ли хоть кто-нибудь о тайном пороке великой и неподражаемой Адетт Адетти? Или у подобной женщины не бывает пороков? Конечно, все, что имело неосторожность приблизится к ней, тонуло в бездонном океане ее очарования. Не порок, но Шик. Очарование. А что может быть очаровательнее небольшого изъяна очаровательной женщины. – Серж… – Пропела она. – Серж… Сережа… Сереженька… Нельзя же быть таким мрачным. Ты живешь, словно одолжение делаешь. – А ты? – Что я? – Удивление в исполнении Адетт имело легкий оттенок лжи, но он весьма удачно вписывался в совершенный образ совершенной лгуньи. – Зачем ты живешь? – Чтобы жить, радоваться и других радовать. – А ты радуешь? – Если пить много, то воспоминания тускнеют, уходит боль и стыд, остается лишь это прекрасное лицо. Лицо Адетт Адетти. Она хмурится – облака на весеннем небе, предвкушение грозы и тягучая сладость летнего дня перед бурей. Но нет, Адетт вновь смеется, и гроза уходит. Она прощает этот небрежный тон, и презрение, и знание, о, Адетт способна простить многое. Но вряд ли в Париже найдется смельчак, способный повторить фокус. Что позволено Юпитеру, не позволено Быку. Как же это по латыни будет? Черт, забыл. Не память, а старый, погрызенный мышами мешок. Мыши-мешок. В голове пустота и скребутся мыши. Адетт ждет. Адетт терпелива. Никто не знает, сколь терпеливой она может быть. Никто не знает Адетт. Адетт-Ада-Адочка. Адочка Адоева, прислуга, любовница, убийца… – Снова хмуришься? – Адетт качает головой, пальчики нежно гладят хрусталь, и вино внутри бокала загорается, будто этим пальцам подвластно волшебство. За пальцами приятно наблюдать, они часть совершенного обмана, имя которому Адетт Адетти. – Тебя тяготят воспоминания, ты никогда не умел расставаться с ними. О прошлом ненужно думать, прошлого нельзя боятся, оно мертво. И твои душевные метания ничего не изменят. Попробуй позволить себе маленькую… малюсенькую радость, и увидишь: забыть несложно, помнить куда сложнее. – Но ты помнишь? – Только когда ты рядом. – Ада неискренне смеется. Поправляет прическу. И замечает: – Жить надо легко, Серж. Легкость – залог красоты. Ей можно верить, в чем-чем, а в красоте Адетт Адетти знает толк, с нее, с красоты, все и началось. Серж подозревал, что красотой все и закончится. – Легко жить, легко умереть. – Зачем? – Ну… Все когда-нибудь умирают. Сначала старятся, потом умирают. Даже они, – кивок в сторону зеркала, – не вечны, хоть и боги. Боги умерли, а красота осталась, я тоже так хочу. – Умереть? – Остаться. – Глаза Адетт подозрительно блестят, сегодня она выпила чересчур много, оттого и разговор странный. Серж ненавидит подобные разговоры. И ее. Пожалуй, ее он тоже ненавидит. За ложь, за притворство, за обман, в котором принимает участие, и за то, что мирится с этим обманом и своей ролью. Куда ушла любовь? Наверное, туда же, куда и красота. Якут После давешней пьянки дело свернуло на другую, совершенно непонятную Эгинееву колею, наглое прошлое ломилось из пыльного сундука и настойчиво требовало внимания. И чтобы не запутаться и не упустить чего-нибудь важного, Эгинеев завел специальный журнал, который Верочка презрительно окрестила «Дневником завистника». Пускай, что она понимает, может быть, этот самый журнал, куда Кэнчээри старательно вклеивал статьи «по теме», перемежая их собственными комментариями, со временем превратится в доказательство. Правда, он пока понятия не имел, что и кому нужно доказывать, но тем не менее, шкурой чувствовал – пригодятся записи, время придет и пригодятся, в голове-то всего не удержишь. Взять хотя бы тиатонин, отравленной цепочкой связывающий два таких разных самоубийства. А недавно Эгинеев сделал еще одно открытие – не то, чтобы потрясающее, но очень-очень важное открытие. Правда, пока Эгинеев так и не решил, что с этим открытием делать: то ли бежать к начальству и добиваться, чтобы дело перевели в официальную плоскость, то ли молча копать дальше. Он даже знал, в каком направлении копать, проблема в том, что все дальнейшие поиски требовали времени и денег, а ни того, ни другого у Кэнчээри не было. Но перспективы… Какие к чертовой матери перспективы. Ну пересмотрят дело Сумочкина, ну постановят, что Романа убили, так потом же на Эгинеева всех собак и повесят. Кому глухарь нужен? Никому. Совесть требовала не отступать, хуже того, совесть являлась по ночам в виде утопшего Сумочкина и настойчиво вопрошала, найден ли убийца. При этом Сумочкин наотрез отказывался называть имя душегуба, что не мешало убиенному всячески поносить милицию в целом и капитана Эгинеева в частности. Ночные кошмары до того доконали Эгинеева, что он даже позаимствовал у Верочки какие-то таблетки, которые та глотала от бессонницы. Утопший Сумочкин в медикаментозные сны не являлся, зато его упреки с успехом заменяла головная боль. Может, и вправду к психоаналитику обратится, как Верочка советует? Но он же не псих, он просто устал, отдохнуть бы, на дачке, с удочкой в руках, теплой печкой в доме, холодной водочкой и хрустящими зелеными огурцами в качестве закуски. В идиллическую картину плавно вписался Михалыч с его пространными размышлениями о ней. Михалыч… Михалыч и сам не предполагал, насколько помог своей историей двадцати шестилетней давности. Вроде бы никакой связи между Сумочкиным и Подберезинской, но только на первый взгляд. Хорошо, что Эгинеев не поленился поискать в архиве дело, а потом и в Ряжино съездить, чтобы подтвердить догадку. Связь была, да еще какая. Аронов Николай Петрович и Лехин Марат Сергеевич учились в одном классе с Подеберезинской, а значит… Значит, стоит искать дальше, хотя бы для того, чтобы отвадить покойного Ромочку от сновидений капитана Эгинеева. Химера В первый же вечер Иван напился. Вот просто взял и нажрался до невменяемого состояния безо всякой на то причины. Ненавижу алкоголиков, а похоже на то, что Иван – самый натуральный алкоголик. Блин. Вот повезло-то. Надо будет поговорить с Ник-Ником. Хотя… что я ему скажу? Что не хочу работать со знаменитым, именитым и прославленным Шеревым потому, что он алкоголик? Скорее всего Аронов в курсе, поэтому плюнет на мои возражения и велит не беспокоится. Да и кто я такая, чтобы критиковать Ивана Шерева? Воздух в квартире вонял водкой, такое чувство, что ею пол мыли, теперь точно не засну, все-таки в моем подземелье было поспокойнее. Нет, ну кто бы мог подумать. Не понимаю, зачем Ивану пить? У него же есть все и даже больше, он успешен, знаменит, неплохо зарабатывает, публика его обожает, коллеги ценят, жена, которая изредка возникает где-то на заднем фоне, отзывается о царственном супруге с трепетом и уважением. А он, скотина, пьет. Про жену и коллег я вычитала в газетах – про Ивана писали много и ярко – про публику сама догадалась, такого актера, как Иван, нельзя не любить. Остаток вечера я провела, бесцельно слоняясь по квартире. Чувство странное: точно знаю, что все делаю правильно, а все равно кажется, будто не туда свернула. Послезавтра выступление, самое настоящее, с длинной снежно-белой дорогой в зал, которую Аронов нежно называл подиумом, а девчонки – «языком», и зрителями. Зрителей я боюсь – они будут смотреть, запоминать, выискивать малейшие детали, чтобы потом, ткнув в спину пальцем, заявить: «А она – уродина…» А король-то голый… Как в сказке. Что будет со мной, если кто-нибудь догадается об уродстве? Что будет со мной, если я ошибусь? Или Иван? Сегодня, на репетиции, он был безупречен, а сейчас валяется тупым пьяным бревном. Пнуть бы его… все равно не почувствует, а я хоть душу отведу. Зеркало дразнило черной маской, и сколько бы я ни силилась разглядеть за ней лицо – бесполезно. У меня больше нет лица. Меня тоже больше нет. Это к лучшему, я бы не справилась, а Химера – она сильная, она сможет… Разбудил меня Иван. Взлохмаченный, с опухшим лицом и мутными глазами он выглядел лет на пятьдесят, а то и старше. Алкоголик, одним словом. – Привет. – Иван икнул, почесал голый живот и доверительно спросил: – Выпить есть? – Отвали, – вчерашний пиетет перед звездой рассеялся в алкогольном тумане. Если он думает, что я, подобно четырнадцатилетней фанатке, дуреющей от одного благосклонного взгляда, брошусь выполнять все его капризы, то глубоко заблуждается. Для себя я уже все решила: Шерев алкоголик, значит, обращаться с ним нужно, как с алкоголиком. То есть не давать поблажек. – Злая. – Вместо того, чтобы уйти, Иван забрался на кровать и, вытянувшись во весь немаленький рост, предложил. – Давай знакомится. – Вчера знакомились. – К моему удивлению, перегаром от него не пахло. А должно было: вчера я лично выбросила две пустые водочные бутылки. Зато пахло зубной пастой и туалетной водой. – Вчера было понарошку, а сегодня – всерьез. – Почему это?