За два дня до… Старуха торговала жареными каштанами, и Серж в жизни не обратил бы внимания на нее, если бы не каштаны. Ах, если бы не эти жареные каштаны, которые он просто обожал. Монетка исчезла в морщинистой руке, а взамен, вместо любимого лакомства, Серж услышал вопрос. – Сережа? Сереженька, это ты? Сердце замерло и снова забилось с утроенной силой… Узнала? Эта старуха узнала его? Ничего страшного, после Революции в Париже много русских, стоит ли удивляться, встретив знакомого? Знакомую. Да и кто сказал, что старуха ему знакома? Она обозналась. – Простите, мадам, но вы обознались. – Нет, не обозналась, Серж Хованский. А ты, ты узнал меня? – Простите мадам… – Нет, Сережа, не прощу. Ни тебя, ни ее. – Чего ты хочешь? – Притворяться дальше не было смысла, Серж никогда не умел притворяться. Если эта женщина – кто же она? Призрак далекого прошлого? Тень гнева? Просто одна из многочисленных парижских теней? – назвала имя, давно позабытое, погребенное на российских просторах имя, значит, она и вправду узнала. – Мести. Смерти. Расплаты. – Рука-клешня – сплошные морщины на коричневой коже – вцепилась в рукав. – Не узнал меня, Сережа? Я ведь жена твоя, Стефания, графиня Хованская. Жареные каштаны отвратительно пахнут, в голове не осталось ничего, кроме запаха, этого ужасного, выворачивающего нутро наизнанку запаха. И блеклых глаз Стефании Хованской. Якут И снова Верочка победила. Она и в сопливом детстве всегда одерживала победу, пусть Кэнчээри и старше на три года, пусть сильнее физически, пусть умнее – во всяком случае, ему хотелось думать, будто он умнее – зато у Верочки было умение убеждать и та самая пресловутая наглость, которая города берет. И Верочка вытянула все, до самой мельчайшей детали, до цвета кафеля в ванной, формы бокала и марки шампанского. – Теперь ты, – Кэнчээри смахнул капельки пота со лба. Оказывается, быть по ту сторону допроса весьма утомительное занятие. – Давай, выкладывай, откуда ты знала Сумочкина. Верочка ответила не сразу, сначала она поправила прическу, подкрасила губы, тщательно осмотрела колготы, в общем, тянула время по максимуму. Еще одна детская привычка – ничего не делать по первой просьбе, ей казалось, что стоит отринуть все эти мелкие ритуалы, и ей «сразу сядут на шею». Исключений Верочка не делала даже для родного брата. Особенно для брата. – Ну… Ромочку все знали. – Все – это кто? – Все – это все. Люська, Машка, Ирка опять же. Ирка к нему даже по первой подкатывалась, ты же знаешь, как она на подиум рвется, перед любым мало-мальски значимым типом тут же на спину падает и ноги раздвигает. А Ромочка с самого начала себе цену набивал, с порога заявил, будто он – ведущий модельер, будто «л’Этуаль» лишь на нем одном держится, и вот-вот авторская коллекция выйдет. Ну Ирка и запала, а оказалось, что Ромочка не по этому делу. Да и трепло он конкретное, никакой он не ведущий, и до собственной коллекции ему еще пахать и пахать, а понтов выше крыши. – Верочка! – взмолился Эгинеев. Пулеметная речь сестры не вызывала ничего, кроме головное боли. Кто такая Ирочка? А Машка? Машка – это, наверное, однокурсница, отвязная девица с мелированными волосами и страстной любовью к ультракоротким юбкам. Люська… Люська, надо полагать, из этой же компании, тоже какая-нибудь восходящая звезда российской журналистики, а в придачу заядлая охотница за сплетнями, что, впрочем, одно и тоже. Журналистские потуги сестры Эгинеев всерьез не принимал. Какая из нее журналистка, когда в голове одни шмотки да скандалы. – Ладно, ладно, успокойся. Машка – это Купринцева, Люська – Якушева, а Ирка – Святцева. Первый раз с Ромочкой мы познакомились у нее на дне рожденья. Кажется, это был именно день рожденья, но не поручусь, ты же Ирку знаешь, она по любому поводу готова вечеринку замутить. Как туда попал Ромочка – понятия не имею, на этих тусовках вечно полно левого народа, каждый хочет примазаться. А у Ирки так вообще проходной двор. Ну Ромчка сразу в компанию вписался. А, стой, кажется, вспомнила, его Лелька приволокла. Лелька – это какая-то давняя Иркина не то подруга, не то родственница, не то случайная знакомая. Прикольная такая девица, тоже в модели метит, а не пускают, на этой почве они с Иркой и сошлись, а Ромчку она приволокла, чтобы похвастаться, вот, дескать, какие крутые у меня знакомые. А Ирка, не будь дурой, попыталась Ромку отбить… Эгинеев хмыкнул, вот вам еще один замечательный пример женской дружбы. Хотя в данном конкретном случае дружбой и не пахло, сошлись два одиночества с одинаковыми проблемами, комплексами и мечтами о будущем, а потом одному повезло – появился шанс в лице Романа Сумочкина. Реакция второй стороны предсказуема. – А дальше-то что? – Да ничего. Ирка распсиховалась, но с Лялькой отношения рвать не спешила, вроде как хорошая мина при плохой игре. Надеялась, что Лялька ее за собой потянет, ну и Ромочка, значит, чтобы рядом был. Только Ромочка не спешил способствовать Лялькиной карьере. При каждом удобном случае знакомства свои поминал, а делать ничего не делал. Вот мы с девчонками и решили, что нет у него никаких связей, трепло он и понтовщик голимый. – Верочка вздохнула, словно сожалея, что Сумочкин не оправдал ее надежд. Конечно, дело не в порушенных мечтах подруги, а в том, что и сама Верочка не прочь была бы воспользоваться помощью Романа, проникнуть в закрытый для нее мир высокой моды, посмотреть, пощупать, и если получится поучаствовать в каком-нибудь скандале. Верочка просто обожала скандалы. А Ромочка ее разочаровал, именно поэтому она столь охотно делится информацией, это своего рода месть за обманутые надежды. И одновременно обмен: информация на информацию. Баш на баш. – Ну, что еще тебе рассказать? – Все. – Все – это чересчур много, Кэнни. Давай поконкретнее. Эгинеев и сам был бы раз «поконкретнее», но проблема в том, что он совершенно не представлял, о чем спрашивать. О тайном романе Сумочкина с конкурентами «л’Этуали»? Вряд ли Ромочка, при всей его хвастливости, трепался об этой стороне жизни. Но тогда о чем? Да ни о чем, Верочкина информация оказалась пустышкой. Снова она провела его, снова вместо конфеты подсунула камешек в яркой обертке. Пора бы уже привыкнуть, а все равно обидно, и Эгинеев, чтобы совсем уж не разочаровываться, попросил: – Расскажи о Романе. Что он из себя представлял, как личность. Сильные стороны, слабые стороны. Ты же у нас наблюдательная, все замечаешь. Лесть благотворнейшим образом повлияла на Верочку. – Ну он как бы тебе объяснить, ненадежный. Вроде бы нормальный парень, а все равно ненадежный, скользкий, точно угорь, ни на один вопрос прямо не ответит, все вокруг да около, все с каким-то подтекстом, чтобы сразу понимали – он человек непростой, с большими связями и прекрасными перспективами. Вечно себе цену набивал, но это потому, что в глубине души хорошо понимал – на самом деле ни связей, ни перспектив у него нету. Мелкий тиран к тому же. Лялькой постоянно помыкал: принеси, унеси, будь рядом, пошла вон, на кого ты смотришь, ну и в том же духе. Пользовался тем, что ей податься некуда, а Лялька, дура, и рада стараться, подругой непризнанного гения себя воображала, даже надеялась замуж выйти. – За Сумочкина? – За тебя, блин. Конечно, за Сумочкина. Он же дико боялся, что все про его ориентацию узнают, из-за этого страха и жениться мог. Я тебе больше скажу – и женился бы. С Лялькой ему удобно было, привык он к ней, а значит, рано или поздно дело и до свадьбы дошло бы. Смелости в Ромочке ни грамма не было. Это я к тому, что другой на его месте давно признался бы. Ну гей, ну и что с того, сейчас это даже модно, а он прятался. Я думаю, он всю жизнь ото всех прятался. – Самоубийство – тоже своего рода укрытие. – Не для Ромочки. В случае опасности он бы сбежал, деньги-то были, на первое время хватило бы, а на перспективу Ромочка думать не умел, мозги кроличьи. Нет, Кэнни, самоубийство – не для трусов, для идиотов, но идиотов храбрых, а Ромочка – трус. А что, дело и вправду закрывают? – Закрывают. – И что ты будешь делать? – Не знаю, наверное ничего. Эгинеев хотел добавить, что все его подозрения для начальства пустой звук и в перспективе – куча потраченного впустую времени, а рабочее время капитана Эгинеева принадлежало начальству, Родине и налогоплательщикам. Впрочем, о налогоплательщиках начальство думало в последнюю очередь, но на деле самоубийцы-Сумочкина это никоим образом не сказывалось. Вердикт был вынесен и обжалованию не подлежал. Значит, все остальное – не более, чем пустые разговоры. А за разговоры не платят. Химера Квартира располагалась на пятом этаже пятиэтажного дома старой постройки. Кажется, такие еще принято называть сталинками, будто бы именно Иосиф Виссарионович придумал возводить строгие, суровые здания, мощные и вместе с тем поразительно мрачные. Стальная дверь и блестящие кнопки домофона смотрелись чуждо, этакий капиталистический элемент уродующий чистоту помыслов архитектора-коммуниста. Дверь тяжелая, зато лифт порадовал – просторная кабина и старомодная, кованая решетка, которую следовало закрывать вручную. Прежде ничего подобного мне встречать не доводилось. Лифт медленно полз вперед, а я пыталась угадать, что же Аронов придумал на этот раз. – Ну, – сказал он, открыв дверь ключом, – проходи, располагайся. И я вошла. И онемела. – Как? Нравится? – Ник-Ник, бесцеремонно оттолкнув меня в сторону, прошел вперед. – Чего стоишь, заходи давай, смотри, правда классно получилось? Он радовался, как дитя, и требовал похвалы, я же не могла вымолвить ни слова. Это было… потрясающе. Подавляюще. Ужасно. Неописуемо. Во-первых, в квартире не было окон. То есть, наверное, они физически существовали – вряд ли даже самый безумный архитектор решился бы выстроить жилище вообще без окон – но были старательно спрятаны. Во-вторых, отсутствовали стены. Квартира-студио, кажется, это так называется. Не знаю, кому первому пришло в голову объединить уютный интим спальни, показное великолепие залы да практичность кухни, но лично убила бы за дурацкую идею. – Ну не молчи же! Скажи, что тебе нравится! – потребовал Аронов. – Нравится, – послушно ответила я. – Слов нет, как нравится. Огромное, искривленное зеркалами пространство, сумрачное, враждебное, тяжелое. Пепельно-серые стены с лиловыми разводами, белый пол и многоступенчатый потолок с редкими лампочками. Неровный голубой свет и ярко-оранжевая мебель. Раздавленный апельсин-пуфик, стекло на клубке из металлических трубок – не то стол, не то стул, не то очередная бесполезная штука, основная функция которой – «создание атмосферы». Искривленная тахта, похожая на огромную гусеницу, и наконец, кровать. Во всяком случае, я предположила, что этот постамент с тремя ступенями, подсветкой и четырьмя белыми, украшенными орнаментом столбами по углам, является кроватью. Белые и оранжевые подушки, в художественном беспорядке разбросанные по черному покрывалу, смотрелись нелепо, а вот портрет Сталина, знакомый такой портрет, удачно вписывался в обстановку. В глазах вождя народов мне виделось холодное презрение к диссидентским выдумкам, и в кои то веки я была совершенно с ним согласна. Да я с ума сойду в этой квартире. Творец Ей не понравилось. Правильно, чего еще ожидать от глупой девчонки, которую родители наградили дурацким именем Оксана. Для Оксаны подходит обычная двухкомнатная квартира чешской планировки с раздельным санузлом, голубым кафелем в ванной и коричневым в туалете, с бордовым ковром на стене и коричневым на полу, с секцией, забитой хрусталем, и – верх фантазии – полукруглой тумбочкой под телефон в коридоре. Обывательница. Аронов обывателей презирал. Не потому, что они ему чем-то мешали, нет, в большинстве своем обыватели существовали где-то по другую сторону земного шара, но в то же время существовали, уныло переползали из одного бесцветного дня в другой, жарили свои котлеты, по субботам пекли торт «Медовик», а по воскресеньям ходили в гости. Болото. Ксана – часть этого болота, которую Ник-Ник по доброте душевной взялся облагородить. Да знала бы она сколько сил вложено в эту квартиру! Да он вещи подбирал по одной, тратил драгоценное время на поездки по магазинам и аукционам, лично руководил рабочими, лично рисовал план и тщательно выверял детали. А она нос воротит. Незаметно для Аронова вернулось прежнее дурное настроение. За квартиру еще предстоит отчитаться перед Лехиным, а в Ксаниных глазах уже чудится отблеск грядущей неудачи. А может она права? Может, стоило добавить немного света? Внутри и в самом деле немного мрачновато… Нет, черт побери, он прав. Он гений. Еще пара безделушек-светильников и все придет в норму. Квартира великолепна, а он, Николас Аронов, – гений, пусть даже глупая девчонка не в состоянии оценить его гениальность. Она желает видеть жилище, но фишка в том, что квартира – не жилище, это – обитель летучей мыши, пещера, достойная афериста-Алладина, ужасная, темная и вместе с тем обитаемая. В подобное пещере жила нимфа Калипсо, в подобной пещере скрывался вход в ад Данте, в подобной пещере придется жить Ксане. Ее будущий образ диктовал свои условия. Богиня обязана отличаться от простых смертных буквально всем, особенно своим жилищем. Она не имеет морального права жить в обычной квартире и Ксана поймет, ей нужно лишь чуть-чуть привыкнуть. Она вообще талантливая девочка.