— Да, должны уничтожить зло. Одним словом, как молнией поразить любое зло. — И тех, что на уроках шумят и мешают учителю, тоже покарать? — заинтересовался Вато. — Смотря какому учителю. Например. С учителем арифметики что бы кто ни сделал, мы не станем вмешиваться. — Это верно! — согласился со мной Дито и даже ни спины, ни затылка не поскрёб. — И если ты не веришь, мой дорогой Зура, что мы, — я обнял за плечи Вато и Дито, — не выносим несправедливости, идём с нами, и убедись во всём лично. Я объяснил Зуре, что мы направляемся в соседнюю деревню, к человеку, чью собаку минувшей весной сбила машина и где старуха мучается, карауля грушу. Подробности были не нужны, так как Зура сразу согласился пойти с нами. Мы побежали под гору. Скоро село осталось позади. Спрятав в лесу наши сумки, мы пошли по тропинке. По пути я думал, надо ли предложить Зуре вступить в наш отряд или подождать, пока он сам попросится. Конечно, я мог принудить его вступить, но если человека заставляешь насильно, в трудную минуту он может изменить. А по мне, уж лучше пали в меня из двустволки, только не изменяй. По дороге я убеждал ребят, что Джимшер зря мучил их, продержал два часа под грушей и не дал им ни одной груши, а потом, даже не извинившись, отпустил по домам. — Что верно, то верно — даже не извинился… — Вот видите! — Видим! — согласился со мной головастик. — Верно. Должен был хотя бы извиниться! — заволновался Вато. Мы подошли к дому, обошли его сзади и остановились под беспородной яблоней. Вато и Дито я оставил под деревом, а Зуру взял с собой, чтобы показать ему своё расположение. Оставшихся я предупредил: как только головастик прибежит к ним, они должны влезть на дерево, поднять шум и, несмотря ни на что, подольше не слезать с него. А Зура после этого мог возвратиться ко мне и тащить груши хоть целыми мешками. Я вернулся к дому. Старуха сидела на балконе и вязала. Я дал знак Зуре. И началось!.. — Господи боже мой! — вскочила старуха и кинулась вниз по лестнице. — Ничего людям не оставят… Чтоб земля у вас под ногами растрескалась! Чтоб вам провалиться, господи боже мой!.. Я шагнул через перелаз так уверенно и неторопливо, точно был приглашён во двор хозяина, и принялся неторопливо срывать груши. Вдруг скрипнула маленькая калитка. Я решил, что это вернулся Зура, но на всякий случай залез на верхушку, чтобы посмотреть через крышу на своих ребят. Зура не спешил влезть на дерево. Верно, счищал под деревом грязь с башмаков, чтобы не поскользнуться. И где он только умудрился их выпачкать? — Ну, лезь живее, чего ты там возишься! — сказал я. — Чего-чего? — переспросил меня кто-то таким басом, что я невольно выпустил из рук ветку, за которую держался. Хорошо ещё, что я надёжно сидел верхом, не то так бы и полетел вниз головой. — Кто это там? — раздалось опять снизу. Я не смог издать ни звука. По мне, лучше было онеметь, чем признаться, кто я. Такой ужас… — Слышишь, что ли? И вдруг я сообразил: кто бы это ни был, среди его родни наверняка найдётся мальчишка моего возраста. — Слышу, как же не слыхать! — отозвался я таким голосом, как будто обижаюсь на него за то, что отрывает меня от дела. — Кто ты? — Кто я? — Да, кто ты? — Не скажу. Сам угадай. — Как же я угадаю, если я тебя не вижу. Одна только штанина видна, но по штанине… — Если увидишь, тут и угадывать нечего. — Ты что мне загадки загадываешь? Говори, кто есть! — А ты так со мной разговариваешь, будто я в первый раз в вашем доме. — А что, не в первый? — Фью, и не сосчитать, сколько раз я у вас гостил. — А, верно, ты Тенгиз? — А какой Тенгиз? Тенгизов пруд пруди. — Мой племянник. Верно? — Ещё спрашивает! Родного племянника не узнаёт. Забыл, совсем забыл нас. — Да не забыл я вас. На днях зайти собирался. Как там Соня? — Как Соня? Так я тебе и сказал. Приходи, сам увидишь, как она. — Зайду, конечно, зайду. И Соню, сестричку, повидаю. Знаешь, ведь страда сейчас — виноград собираем. — Страда! Везде страда. — Слезай, Тенгиз, покажись… Ну и хитёр ты стал. Я опять еле удержался на дереве. — Погоди, немного груш хочу к обеду нарвать! — крикнул я, а сам покосился через крышу в сторону яблони. Ребята попрыгали с дерева и бежали к ограде. Брань и проклятия старухи дошли наконец и до моего «дяди», и он спросил: — В чём там дело? Что это с матерью? — С бабушкой, что ли? Не знаю. Там, наверно, кто-то наши яблоки таскает, она и погналась за воришками. — Таскают?! А ты что же? Сидишь себе на дереве и даже не поможешь ей! — Ради этих кислых яблок не стоит руки марать. — Не жалеешь ты своей бабки, скажу я тебе! — И дядя, гремя резиновыми сапогами, бросился на помощь старухе. Я всё-таки не удержался и, соскальзывая с дерева, сорвал ещё пять отборных груш. Зато потом моей скорости позавидовали бы и зайцы и борзые. Ничего не поделаешь. Не убежишь ведь, никто не поверит, что я ради старушки маялся, чтоб ей не надо было с утра до ночи сидеть и караулить груши. А заодно хотел Зуру в свой отряд заманить и, главное, проучить разбойника и хулигана Джимшера Долаберидзе! ПРОЗРЕВШИЙ ЩЕНОК Ветер всю ночь боролся с нашим домом, даже пошатывал его, но дом, как хороший борец, сопротивлялся ветру. Наутро с запада нагнало свинцовых туч. Ветер затих, но солнца не видно. И конечно, холодно. В чашке у меня оставалось ещё два-три глотка молока, когда со двора послышался голос: — Каха! Эй, Каха! Это был Гиви. Я выскочил и бросился к калитке.