— Я тоже так думаю, — согласился с ней директор-профессор. — Но где, в таком случае, его голова и о каких мозгах идёт речь? Все замолчали, не зная, что ответить. И тут я, не щадя ни разбитой головы, ни свёрнутой шеи, закричал что было мочи: — Не ищите напрасно! Нет у меня головы, и мозгов нету! Будь у меня голова на плечах, разве случилось бы со мною такое! От моего крика дверь в палату вдруг с шумом распахнулась, и спаянный дружный коллектив больничных работников так резко распался надвое, словно его разрубили топором. Я удивился: что за сила могла разъединить такой монолитный коллектив? И тут к моей постели припала мама: — Сынок! Ты жив, сынок? Жив… сынок… сыночек… И полились слёзы. И сладко мне, и тепло, и хорошо, и боль прошла. Что за слёзы у мамы такие?.. УНИЖЕННАЯ СКАЛА Моя мама не только не собирается уезжать, пока меня не выпишут, но даже из палаты не выходит. Сидит возле кровати и ни о работе не помнит, ни о доме, ни о бабушке с Илико. Меня не упрекает; оказывается, она поклялась себе: если увидит меня живого, ни словом не упрекнёт. Моя мама молчит, по вот мама Джимшера приехала — она за двоих выговаривается. Что там за двоих — всем мальчишкам-неслухам хватит её проклятий. Джимшер привык к её словечкам и не удивляется. Мне кажется даже, что он немного гордится мастерством своей матери. Всё лежал помалкивал, а тут вдруг заговорил: — Как поживаешь, мама? — Чтоб тебя поглотила большая яма! Жива, как видишь. Не угробил ещё ты меня. — А отец? А дедушка Датико? — Жить тебе от дома далеко. Отравил ты жизнь и отцу, и деду. И вот так на любой вопрос она отвечает. От стольких проклятий дерево может высохнуть, а Джимшеру хоть бы что. Давно я не видел его таким радостным. — Мне и своих забот хватает… — В дверь заглядывает носатая санитарка. — Опять вчерашний мальчишка пришёл. — Это Гела! — кричит Джимшер. — Мой друг, — поясняю я маме… — Маленький мальчик, а ведёт себя и говорит, как взрослый. Мы с ним очень подружились. Мама и тётя Рипсиме удивлённо уставились на вырядившегося в чужие обноски Гелу. — Заходи, Гела, смелей! — Плюю на его родителей! — не дала тётя Рипсиме договорить мне. — В каком виде ребёнок ходит!.. — У него нет мамы, — вставил я. — Бедненький, видно, ему и надеть-то нечего! — всхлипнула моя мама. — А отец? Где отца черти носят? — строго спросила тётя Рипсиме. Мы с Гелой промолчали. Мама пересела ко мне на кровать и указала Геле на стул: — Садись. Расскажи нам, как было дело в тот день, когда мой чертёнок упал. — А вот как… — начал Гела, помолчал немного, глядя на меня, и продолжал: — Вот он, — он кивнул на меня, — сказал, что должен подняться на скалу за рекой. «Меня, говорит, в газете пропечатают». Я знал, что не пропечатают. Я на той неделе туда коз своих водил, и никто меня не пропечатал. Я им кричал, чтоб они с другой стороны скалу обошли… — Что? Что ты сказал? Ты поднимался на эту скалу?! — От возмущения у меня даже боль прошла. — А что мне оставалось делать? Туда козы залезли. — Что ещё за козы! Ты ври, да не завирайся. — Нет, правда, — растерялся Гела. — Козы поднялись, а я за ними. Потом глянул я вниз сверху и испугался: если оттуда упасть, живым не быть. — Врёшь ты всё! — Наши пастухи и сегодня туда стадо погнали. — Замолчи! Хватит! — Клянусь отцом! — Неужели туда есть другая дорога? — Зачем дорога. С другой стороны там пологий спуск и больше ничего. И смородина там растёт, и дикие яблоки… «Вот тебе и на! Там пологий спуск, стада пасутся, телята скачут. А я себе шею свернул! Эх, голова!..» РАЗГОВОР С ВЕРШИНОЙ Как только я смог встать с постели, я подошёл к окну и стал искать мою вершину с белой шапкой на макушке. Больница стояла на высоком пригорке, и потому я сразу увидел мою гору. — Здравствуй, моя красавица! Как поживаешь? «Здравствуй, — отозвалась гора. — Я-то хорошо. Лучше скажи, как ты живёшь со сломанной головой и свёрнутой шеей?» — Да ничего, — говорю, — вроде, теперь получше. — Я опустил голову, помолчал. — Скоро мне в деревню возвращаться. Как мне быть? Что сказать там? Сколько я ни рвался к тебе, ты всё убегала. Хоть раз пошла бы мне навстречу… «Может, ты хочешь, чтоб я сама тебя на голову себе посадила?» — обиделась гора. — Почему так сразу и на голову? — Я тоже обиделся. «Или ты меня со своей бабушкой путаешь?» — Не говори так пренебрежительно о моей бабушке. «А я и не говорю. Я говорю только, что не посажу тебя себе на голову», — пошла на попятный гора. — Что же мне теперь делать? Как быть? — Я чуть не расплакался. «Я тебе не мать, чтоб меня растрогать», — нахмурилась вершина. — Но быть такой бессердечной тоже нехорошо. «Если б я каждому бездельнику, сбившемуся с пути, подставляла свою вершину, хороша бы я тогда была! — разволновалась гора, и туман заклубился над нею. — Я знаю своё дело и знаю, кого допускать до себя». — Что за дело у тебя такое, поделись, расскажи. До каких пор быть тебе недотрогой и гордячкой? «Вот тебе задача, и реши её сам!» Она совсем закуталась в облако тумана. — Погоди! Сперва всё убегала от меня, теперь в туман закуталась. Дай сказать два слова. Ты же видишь, в каком я положении… «Что тебе? Чего ты не понял?» — Задача, говоришь? Что же это — арифметика, что ли? «И арифметика тоже». — Ладно, согласен. Только не прячься ты ради бога, дай ещё спросить… Гора не ответила, но слегка согнала туман со лба.