Я закрыл глаза. По звуку шлёпанцев узнаю санитарку. Подойдёт, встанет надо мной и смотрит. Я лежу с закрытыми глазами и всё-таки мне трудно удержаться от смеха. У неё нос такого размера, что если б в наших краях росли бы такие груши, к нам за саженцами было бы паломничество. А на этом увесистом носу сидит родинка величиной со сливу — другому человеку такого размера нос впору пришёлся бы. И это не всё — на носу растут волосы, которых безусому Филипе вполне на усы хватило бы. Санитарка пошла назад к дверям и, судя по скрипу дверей, выглянула: ей пришлось изрядно открыть дверь, чтобы просунуть в неё свой нос. Нам с Джимшером вполне удалось бы в такую щель голову просунуть. «Не смей входить! — сказала она кому-то. — И здесь тебе незачем оставаться. Мне и своих забот хватает». Джимшер встал с кровати, сунул ноги в шлёпанцы и осторожно вышел из комнаты. Остались я, моя побитая голова, свёрнутая шея и мухи на потолке. Признаться, от одиночества не страдаю. У мух свои заботы. У головы свои боли, у шеи — свои. А я при этом без дела, без заботы, просто зритель. «Так тебе и надо!» — не утерпела шея. «Оставь меня в покое! — отозвалась голова. — И без того чуть мозги из черепа не брызнули». «Об этом тебе нечего беспокоиться. Чего нет, того не потеряешь», — ехидничает шея. «Я всё-таки голова, и не смей смеяться надо мной». «Ты не голова, а горькая тыква. Такие только на кувшин годятся». Я подумал, что голова возмутится и отбреет шею, но она смолчала, проглотила язык. «Ну, что же ты молчишь, голова? Нечего сказать?» «Что же это она, в самом-то деле? — думаю я. — Ведь не было случая, чтоб она не нашла выхода из положения». «Да что уж там… — пробормотала голова. — Правду она говорит, эта шея. Хоть бей меня, а возразить нечего». Я притих, как будто меня и вовсе тут нету. Смотрю на потолок и даже мух не считаю. Растерялся совсем… Хорошо ещё, что друзья не перевелись на свете— Джимшер вернулся и встал надо мной. Я уставился на него: — Ну!.. Скажи что-нибудь. Он, видно, думает, что меня боль донимает, и говорит осторожно: — Там Гела пришёл. — Зови его скорее! — А санитарка? — Она, наверное, спит. Ей и своих забот хватит. Джимшер опять вышел и скоро вернулся вместе с Гелой. — Здравствуй! — Он снял с головы бригадирову шапку и сел на стул возле кровати. Я лежу на спине и не вижу его сбоку, когда он па стул сел. — Здравствуй, Гела! — ответил я и попробовал слегка голову к нему повернуть, но боль так схватила меня за шею, что пришлось лежать неподвижно. — Очень болит? — посочувствовал Гела. — Ничего. Есть могу, — отозвался я, глядя в потолок, потому что даже скосить глаза на посетителя мне больно. — Ешь, значит? — с довольным видом переспросил Гела. — Это хорошо. — Ты мне вот что скажи: Ломгула у тебя? — спросил я мух, поскольку только они и были у меня перед глазами. — Да, только он ничего не ест и молока не пьёт. — Переживает… — вздохнул я. — Да, скулит… Бурда его жалеет. — Хорошая у тебя собака, — сказал я. — Хорошая. Джимшер лёг на свою кровать. Ему-то что: па всех трёх кроватях лежать может. Живёт, как князь. Ну и слава богу: хоть он меня не ругает. МОРЕ СЛЁЗ В этой маленькой больнице один-единственный врач. Он и главврач, и заведующий, и директор, и стоматолог, и акушёр, и всё на свете. Стоит только появиться в селе какой-нибудь болезни, как этот маленький, словно мальчик с пальчик, мужчина тут же львом набрасывается на неё. Утром часов в одиннадцать, в двенадцать, а может быть, в час или в два — словом, когда ему заблагорассудится, он поднимает по тревоге весь персонал своей больницы и начинает схватку с болезнями. При враче состоят две фельдшерицы: одна по левую руку, другая по правую. Та, что слева, — огромного роста; скала, с которой я упал, достала бы ей до пояса. Я всё боюсь, как бы она случайно не наступила на доктора — тогда от болезней спасения не будет. Стоящая справа женщина среднего роста примерно на две пяди выше доктора. За ними виднеется бородавчатый нос нашей санитарки, за ней физиономия уборщицы, настолько худая, что едва закрывает один ус стоящего позади небритого ночного сторожа. Где-то поблизости непременно должен быть работающий на полставки завскладом, а над всеми, даже над «левой» фельдшерицей этаким деревом с обпиленными ветвями возвышается тщательно выбритый повар. Многочисленная группа врачей остановилась в дверях, а ко мне направился малюсенький доктор по всем болезням. Подбежал к моей кровати и, не дотягиваясь до меня, засопел своим махоньким носиком. — Что же ты, как нарочно, шею себе свернул! — В бифштекс надо бы его превратить, и чтоб из носа уксус потёк, тогда бы он понял, что такое осторожность! — не двигаясь с места, проговорил повар, и его глаза как мясорубки глянули на меня. — Ему-то что, чертёнку! Мать его несчастную надо пожалеть! — простонала худая уборщица. — У меня своих забот хватает, а тут ещё этот со сломанной шеей… — заворчала бородавчатая санитарка. — Так-то оно так, но всё-таки… — Завскладом не закончил фразы — видимо, потому, что работал на подставки. Фельдшерицы молчали. Особенно старательно молчала великанша. — Значит, перелом шеи… — вспомнил врач, — и, кажется, ещё чего-то… — Он задумался, но никак не мог припомнить, что же ещё у меня болело. — Конечно, не мне вам подсказывать, многоуважаемый Анаполисте Исидорович… — смущённо вступила в разговор невысокая фельдшерица, та, что была на две пяди выше врача, и, зардевшись, потупилась. — Что там ещё? — опять засопел коротышка. — Я говорю, голова, многоуважаемый Анаполисте Исидорович… — опять засмущалась и потупилась фельдшерица. — А ты, женщина, чего молчишь? Для чего у тебя в руках эта его «История»? — обернулся доктор к невысокой фельдшерице. Женщина, которой моя скала едва достала бы до пояса, вздрогнула, с шумом вдохнула воздух, от чего все окна в комнате захлопнулись и вдруг стало душно. — В этой «Истории», дорогой Анаполисте, написано… — Она уставилась в листки бумаги у себя в руках. — Голова, кости, позвоночник, мозг и вот ещё… четвёртое и седьмое ребро… — Что там о голове написано, что за мозг ещё? — Мозг, мозг и печень… — Хорошенько посмотри, что-то ты не то говоришь. — Сейчас! Мозг… Не волнуйтесь, дорогой Анапо, тут так и написано: «мозг». — Может быть, спинной мозг? Великанша растерялась. — И спинной тоже… — проговорила она наконец. — Но, многоуважаемый Анаполисте Исидорович, разумеется, не мне вам подсказывать, но мне кажется, что спинной мозг не может находиться в голове, — смущённо напомнила невысокая фельдшерица и, зардевшись, потупилась.