— Да, сынок. К нему товарищи пришли; кажется, занимаются, как это ни странно. — Он покачал головой — Только я не очень верю… — Ну как, починил он лестницу? — Чего только не придумает моя чудная голова! Мне бы дотянуться до неё, сердечной, да чмокнуть в лоб, но когда нету человеку счастья, тут уж ничего не попишешь. — Какую ещё лестницу? — Старик сощурил глаз и задрал один ус. — Да ничего особенного… В школе предупредили, что противопожарную подготовку будут проверять. Мы и решили поупражняться… — Ну и ну! — рассердился старик. — А Джимшер и не вспомнил. Теперешние дети ничего не помнят. — Не сердись, дедушка. Он, наверное, меня ждал. А ваша лестница цела? — Что значит цела? И двух недель нету, как я новую сделал. Да и старая ещё послужит. — Он заложил большой палец за ремень. Если б у него висел па ремешке кинжал, ему не пришлось бы палец туда совать. — Видно, Джимшер про старую говорил, что надо её починить?.. — Можешь новой воспользоваться. — Спасибо, дедушка!.. — Я тоже солидно провёл рукой под носом. — Лестница под полом лежит. Если на крышу полезете, осторожно, не побейте черепицу. Я её в Батуми покупал — марсельская… — Ну что вы, дедушка, конечно. Будьте здоровы! — Я снял па прощание шапку и, тихонько насвистывая, направился к дому. «Вот молодец! — похвалил я мысленно сам себя. — «Это называется — голова на плечах». Что и говорить, я без труда влез па крышу, оттуда мигом перебрался на грушу. Собака себе спокойно лежала под деревом, а хозяин её громко разглагольствовал обо мне как о неисправимом хвастуне и задире. И теперь вот я лежу на кровати и улыбаюсь. Чу! Кто-то идёт. Слышны шаги. Громко топая, поднимается по лестнице, входит в дом. Кто бы это мог быть? Отчим? Кажется, открывает и закрывает дверцу шкафа, откашливается. Я сел к столу и стал листать книгу. Вот тяжёлые шаги направляются в мою сторону, подходят к двери моей комнаты. Я вынимаю крючок из засова, отчим входит. — Ты здесь? — спрашивает он. Я молчу. — А я думал… — Он насупился, по лбу у него пошли складки, и родинка над правой бровью, попав в эти складки, стала вдвое меньше. — Хотя нет, ничего… — рассеянно продолжал он. — Ты что, стал стараться? Читаешь книги? — Да так… Попалась интересная… — Интересная книга?.. — Он сел на стул, пододвинул к себе книгу, полистал её. — Значит, интересная? — Складки на лбу расправились, и родинка величиной с десятикопеечную монету теперь вся на виду. — Очень. Он вдруг как-то обмяк, опустил плечи, и я вижу в расстёгнутой шинели торчащий из внутреннего кармана коробок с цветными карандашами. — Ты что, любишь рисовать? — невольно вырвалось у меня. — Ах, это? Ха-ха!.. Да нет. — Родинка опять спряталась в складки. Он как-то натянуто засмеялся. Потом застегнул шинель на все пуговицы. — А ты умеешь рисовать? — спросил я теперь уже совсем с другой целью. И тоже собрал в складки свой чистый, без родинки, лоб. — Рисовать?.. Некоторые умеют, а как же… — Я спрашиваю, умеешь ли ты? — Да, умею… А ты, по-моему, хороший парень, а? Что скажешь?.. — И эти карандаши ты должен отнести тому, кто умеет рисовать? — не отвечая на его вопрос, не отступался я. — Должен отнести. Обязательно должен… Я чувствую, что ему не до моих вопросов. Он недовольно хмурится. — Нет, ты глупый мальчишка! Не понимаешь… Не знаешь… Ты не любишь… «Сам ты глупый! — думаю я. — Чего несёшь, никто не поймёт. То одно, то другое. Что я не знаю, что не соображаю… Кого я должен любить?» Я тоже хмурюсь так, что будь у меня на лбу родинка, она бы совсем исчезла в складках. Странный он. Никак к нему не привыкну. И пьёт. Мне это очень не нравится. Вот и сейчас, похоже, под хмельком. Не знаю, не понимаю, что может означать всё это: цветные карандаши, свёртки по карманам, разговоры о том, что кто-то любит рисовать?.. Эх, трудно понять человека! ОПЯТЬ ВСЁ НЕ ТАК Утро. Я лежу в своей комнате и слышу, как спорят бабушка и мама. По голосу мамы чувствую, что она вот-вот расплачется. — Ты виновата, ты захотела этого, — говорит она. — А я и не думала. Я… — Мама не договорила и разрыдалась. — В чём же я виновата, дочка? — как бы оправдываясь, спрашивала бабушка. — Разве я знала, что он такой? Ведь когда ты за Ираклия Девдариани, да будет земля ему пухом, выходила, тоже я тебе советовала… Эх, и почему я жива, когда он погиб?.. Я не вижу, но знаю, что бабушка развязывает сейчас платок под подбородком, чтобы утереть слёзы. — Несчастная я, несчастная!.. — не унимаясь, плачет мама. — В самом деле, что-то он совсем с пути сбился! — Это бабушка об отчиме. Вторая моя бабушка — по отцу — давно уже умерла. И мама с бабушкой и за неё оплакивают папу. А я, наслушавшись их причитаний, чувствую себя так, будто кто-то избил меня розгами. Чем слушать их плач, лучше пойти на школьный участок. До двенадцати дня там никого не будет, но я найду себе занятие. Эта Лали вечно что-нибудь придумает: сбор звена на пришкольном участке. Наверно, опять будет меня прорабатывать. Недавно пионеры нашего звена высадили яблони и груши-дички. Тогда я сумел уклониться от работы, сказал Лали, что буду потом привитые черенки высаживать. В жизни я не привил ни одного деревца. Но в ту минуту сболтнул, не подумав. Уж лучше посадил бы два-три дичка — и делу конец. Я зевнул, как наша библиотекарша, и стал одеваться. Да, надо бы зайти к деду Филипе, у него лучшие саженцы груш. Может, он и нож для прививок одолжит? Вы, конечно, знаете, какой у него пёс свирепый, ростом с телёнка. Потому перед дедом Филипе моя совесть пока чиста. Я взял в руки холодную кукурузную лепёшку и кусок сыра, сунул за ремень секач и пошёл. У дедушки Филипе такая редкая борода, что я даже в первом классе мог без ошибки сосчитать в ней все волоски. Он знает, конечно, поговорку: безусый человек — самый жадный, и потому, наверное, никому ни в чём не отказывает. Подошёл я к калитке, но разве от его пса спрячешься: подошёл к ограде с внутренней стороны и одним глазом вперился в меня. Пока ты на дороге, он не лает и вообще ни во что тебя не ставит, только смотрит. Вот если шагнёшь за ограду, тогда уж пеняй на себя. Когда мой Ломгула (так я назвал своего щенка) вырастет, он должен стать таким. Ведь хуже, когда собака издали лает на тебя, шумит на всё село, а когда дойдёт до дела, заскулит и не знает куда спрятаться. И тут что-то в моей голове перевернулось (это, как вы знаете, со мной часто случается) и представил я себе, как мой подросший Ломгула встретится с этой собакой. «Здравствуй, пёс Филипе!» — скажет Ломгула. Как я его воспитал, а? Первым здоровается. К тому же пёс Филипе ведь старше. Значит, Ломгула знает правила хорошего тона. «Здравствуй и ты, собака Кахи!» Собакой воспитанный пёс даже собаку не должен бы называть. «Ну, как ты там поживаешь?» «Как ты там!» — это слишком пренебрежительно. Но когда тебя назовут собакой, ты вправе и разозлиться. Ломгуле надлежало бы быть почтительнее со старшим. «А тебе что за дело?» — дерзко бросит пёс Филипе. «Смотри-ка на него!» — хмыкнет Ломгула.