— У них же нет там садов, которые надо охранять. — Хм!.. Что верно, то верно, они там в городе на всё готовенькое молодцы… Погоди, вспомнил! Там ведь держат маленьких комнатных собачек! — Это у кого кто-нибудь дома сидит. А моя тётка работает. На фабрике. — Ладно-ладно! Скажи, не знаешь ли ты какой- нибудь хорошей собачьей клички? — Знаю, конечно. Вот, скажем, Гошиа. — Гошиа? Это для маленькой собачонки. А мне надо для матёрого пса. — Муриа! Вот тебе и для пса. — Дурак! Такую кличку я и без тебя знаю. — А какую можно назвать, чтобы ты её не знал? И правда, ведь я считаюсь лучшим специалистом по вопросам собаководства и всего, что с ним связано. Однако же… На этот раз я обернулся к задней парте: — Резо, подскажи какую-нибудь собачью кличку. — Собачью?.. — Резо теряется. Посреди урока немецкого языка ему не вспоминается ни одна собачья кличка. — Ну да, имя для собаки! — прихожу я ему па помощь, пока он совсем не огерманился. — Бролия, Толия… — Это всё для белых собак, а мне нужно для пятнистой. — Курша не подойдёт? — Так называют лопоухих псов. — У моего дяди собака вовсе с обрезанными ушами, а её Куршей зовут. — Вот балда! Родилась-то она же не безухой? Её так назвали, прежде чем уши обрезали. Только я собрался обратиться к сидящему рядом с Резо Тамазу, как учительница прервала меня: — Что беспокоит Кахабера Девдариани? Ах досада, я совсем позабыл про болезнь! Делать нечего, снова состроил кислую гримасу и схватился за бок. — Вот здесь, Маргарита Павловна, здесь… — И я осторожно приложил ладонь к рёбрам. — Острые приступы, Маргарита Павловна, прямо-таки роздыху не дают… — Полно, полно! — рассердилась учительница.— По твоему лицу видно, какие у тебя приступы. Сиди и хотя бы не мешай другим! — Болен я, Маргарита Павловна, совсем помираю… — Я со стоном опустился на парту. И тут же у меня в голове всё перевернулось, я увидел себя мёртвым. И увидел, как учительница немецкого причитает надо мной по-немецки. Я, конечно, ни слова из её причитаний не понимаю, но чувствую, что она плачет-убивается, никак не простит себе, что не поверила в мою болезнь, пока я не умер. А бабушка моя, услышав это, как набросится на неё — по-грузински: «Ребёнок из последних сил терпел, а ты ему не верила, безбожница, бесстыжие твои глаза!» «Да не знала я, не знала!» — пыталась оправдаться «немка». «Ах, чтоб тебя с твоей Германией! — разошлась вконец бабушка. — Как мне теперь жить без моего любимого внука?» И в это время, ко всеобщей радости, зазвенел звонок — спасибо нашему дорогому сторожу! И так уж устроена моя чудная голова, что сразу и смерть и причитания — всё из неё разом вылетело. СУМБУРНЫЙ ДЕНЬ Лунная ночь. Звёзды на небосклоне то зажмуриваются, то таращатся вовсю. Сегодняшним днём я очень доволен и, запершись в своей комнатке, то валяюсь на кровати, то читаю «Мои приключения». Только я пришёл из школы, как ко мне вбежала чем-то рассерженная бабушка. Но я показал ей раскрытую книгу и недовольно спросил: — В чём дело, бабушка? Не даёшь человеку позаниматься. У меня и так голова раскалывается от уроков… Пока она сообразила сказать что-нибудь в ответ, я опять уткнулся в книгу с таким видом, будто что- то из неё выписываю. Да при этом ещё и бормочу: — Надо же, какая трудная задача… Попробуй реши её… О, а эта ещё сложнее… Бабушка некоторое время испытующе смотрела на меня. Потом, выходя, проговорила: — Читай, сынок, читай! На зло врагам учись, получи образование… Я тут же закрыл за ней дверь на крючок. Что может быть лучше одиночества! Лежи и думай об удачно сделанном деле. Взвесь всё спокойно, обмозгуй, как дальше действовать. Лучше прямо признаться, чем тянуть волынку. Так вот: тогда сгоряча я пообещал Джимшеру обобрать грушу у него под окном и даже назначил время, но вы-то знаете, что я ляпнул это не подумав. После уроков меня поджидали под деревом сам Джимшер и его клыкастый пёс. Кроме того, к месту будущего нападения наверняка подойдёт пять-шесть ребят. Так оно и произошло. Когда я подкрался к дому Джимшера, из его комнаты слышался ребячий хохот и гомон. Пёс был привязан под деревом. Я понял, что ничего у меня не получится, и отступил, вернулся назад. «Ну, что станешь делать, Каха Девдариани? — спрашиваю себя и сам же отвечаю — Погоди, что- нибудь придумаю». «Безмозглая башка! — грожу я себе кулаком. — Тебе бы только похвастаться! А теперь что? Ведь и на люди показаться нельзя». «Если я мужчина, что-нибудь придумаю». «Но что? Взлетишь, как птаха, и сядешь на макушку этого злополучного дерева, будь оно неладно?» «Погоди! Будет тебе!.. — Я беспомощно оглянулся. — Стой… Видишь того старика?» — показал я себе старика во дворе за кустами граната. «Вижу. Это дед Джимшера». «А раз видишь, вперёд!» «Куда?..» «Не приставай с расспросами». Я шагнул через перелаз в конце двора, прошёл вдоль плетня и, открыв калитку, смело вошёл в виноградник. — Здравствуйте, дедушка! — подчёркнуто вежливо и почтительно поздоровался я со стариком, который подрезал виноградную лозу, отходил от неё шага на два, рассматривал свою работу, как художник, и снова подрезал. — Дай тебе бог здоровья, сынок! — ответил мне старик, не отрываясь от дела. — Как поживаете, дедушка? Как ваше здоровье? — справился я и встал между лозой и стариком. — Спасибо, грех жаловаться пока что, — проговорил он, засунул ножницы за ремень и так провёл рукой по своим пышным седым усам, что я подумал: «Будь у него кинжал на ремне, он после этого обязательно положил бы руку на кинжал». — Живи и здравствуй ещё сто тридцать лет! — Я знал, что ему уже семьдесят, стало быть всего я ему отпускал двести лет. Ну и что? Мне ведь не жалко и ничего не стоит. — Спасибо, сынок, спасибо! — Он принял эти сто тридцать лет как самый незначащий подарок и подкрутил кончики усов. — Дедушка, Джимшер дома?