— Ты знаешь такого? Тогда я не против! — Если согласишься, я помогу тебе. — Мама? — за печкой зашевелилась Кайла. — Всё хорошо? — Лежи, не двигайся. И не дыши, пока не скажу. Но едва я отвела взгляд, незнакомец растворился в воздухе, как не бывало. Мы лежали в молчании, однако жёлтый глаз Азарта так и не показался в нашем окне этим утром. И следующим, и следующим. И следующим. Восемь дней прошло со смерти сына, и вера в моей душе умерла окончательно. Всё умерло внутри и вокруг меня, покрылось серым пеплом. Все звуки, все краски, все чувства. И лишь слова чужака крохотным угольком тлели в сердце, подпитывая тревогу, что разливалась по телу, сковывая мысли и движения. Сегодня в храме моя смена уборки. В окружении сумерек я зажигала благовония и вновь думала о юродивом. Дымок от веток можжевельника поднимался из курительной чаши, я машинально поглаживала косу и всё смотрела в глубину двора. Там, в дальнем конце гипостильного зала, на возвышении, стоял трон нашего бога. Сверху на престол падали солнечные лучи, очерчивая, выделяя его из окружающей тьмы, что рядом с ним была ещё гуще. Пылинки слабо мерцали в столбе света. «Новые боги не всесильны». — Вспоминаешь обо мне? — жаркий шёпот коснулся моего уха, а дыхание обожгло шею. Я пропустила вдох, а кожа покрылась мурашками. — Ты всё ещё так прекрасна, — мягкие губы Сладострастия коснулись моей щеки, а руки заскользили по плечам и вниз, вниз, вниз! Его глаза цвета холодного зимнего неба были так близко, а губы… Едва я потянулась за поцелуем, как он усмехнулся и ушёл, не оглядываясь, в сопровождении послушников и хохочущих атун в святилище храма. Оставил меня одну в смятении чувств. Наше Великолепное божество. Бог Сладострастия. Его золотая кожа сияла, словно бриллиант, а голос звучал как бархат. Его волосы, длинные и мягкие, а его руки всегда знали, что делать. Проклятье. Ненавижу его за эти игры, что воскрешают в душе давно похороненные чувства. Я протянула руку и коснулась щеки — на пальцах остался мерцающий след от его кожи. На жёстких от работы ладонях расходилось и постепенно гасло божественное сияние. — На третий день собирайся и уходи. В самое тихое время перед рассветом. Звезда на западе приведёт тебя к нему. Молчание. — Уходи, иначе она умрёт. Едва последний из послушников скрылся в святилище, как зазвучал тот самый шёпот. Краем глаза я заметила легкую тень за плечом, что растворилась, стоило повернуть голову. * * * «Мама!» Я вздрогнула, будто и не спала, голос сына звучал в тишине, да так явно! За окном в лучах зари растворялась утренняя дымка. Любимое время Азарта. Если напрячь слух, то, наверное, можно услышать, как где-то в тумане взлетала и падала его монета. Но я больше не верила в богов. Больше ни во что не верила. Непослушные слёзы полились из глаз, и я с тоской прижала к груди рубаху младшего сына. На ней остался его запах. Проклятье! Кайла тоже проснулась. Послышалось тяжёлое дыхание и скрип кровати. Занавеска взметнулась и, колыхаясь, вернулась на место. Девчонка завозилась у печки, разжигая огонь. Трудно это признать, но невестка делает успехи. — Поставь чайник, Кайла, — я утираю слёзы и тоже встаю. — Вечером приду поздно — сегодня смена в храмовом скотнике. Она молча кивнула, уголки губ чуть приподнялись, но глаза на бледном лице всё такие же красные и заплаканные, как вчера. — И достань-ка душицы. Заварим лечебных трав. Скотник — один из многочисленных хозяйственных построек при храме. Все ритуальные животные рождаются здесь. Все. Кроме оленя. Хотя пару лет назад Сладострастие приказал поймать несколько особей, но с потомством пока не заладилось. В тайне я надеялась, что так будет и впредь. Пусть больше никто не рождается для смерти. Для такой глупой, бесславной, наполненной лишь жаждой наживы. Я потянулась почесать за ушком милых животных. Ладонь скользила по гладкой шерсти. Милые, доверчивые олешки… Я пропустила вдох, и осела на землю. Мой доверчивый и наивный Бриал. Руки в судороге стискивали перила ограды, и я, словно рыба, беззвучно открывала и закрывала рот, не в силах даже кричать. Слёз больше нет. Оленуха лизала мои пальцы, в поисках угощений. Кажется, солнце тысячи раз успело взойти над Скалой Запада, прежде чем я пришла в себя. Руки почти отмерзли, я скорее запихнула красные, негнущиеся пальцы в колючие шерстяные варежки и двинулась к овчарне. Довольно. Истериками не вернёшь сына, а ведь мне надо тянуть ещё и Кайлу. Сохранить её и моего внука. «Уходи, иначе она умрёт». Слова юродивого не шли у меня из головы, питая страхи и сомнения. Быстрым шагом я резала дорогу в сторону сарая с овцами. Но едва олени остались за спиной, а я завернула за угол сеновала, как пришлось тут же нырнуть обратно. Всё время забываю, что повинность в скотнике несу не одна. Я вытащила руки из варежек, чтобы отереть щёки, одернуть полы дубленки, отряхнуться, а затем уже двигаться дальше. Две немолодые женщины, в одной из которых я узнала свою соседку, болтали у открытой двери сенника. — Благословенная мать! — стоило им увидеть меня, как обе тут же осенили себя знаком Сладострастия. Вторая, кажется, жена одного из охотников, кинулась мне в ноги, и я услышала звук рвущейся ткани. Проклятые товарки! В её ладонях оказался коричневый лоскут от моей юбки. Соседушка следом упала в снег. На миг я даже посочувствовала её коленям, место у сарая было хорошо накатано санями. Но только на миг, ровно до того момента, покуда и она не разжилась «подарком». — Пусть Сладострастие не забывает вас, — пожелала я, но словно прокляла. Надо скорее двигаться дальше, пока подол юбки весь не пошел на обереги. Не успела я повернуть к овчарне, что в десяти метрах за сараем, как ветер принёс мне жаркий шёпот, а затем и громкий разговор односельчанок. — Ты слышала? Сладострастие решил сделать её равной себе! — Э! Отколь такие слухи? Что за чушь ты несёшь, вечно наслушаешься всякой ерунды! Это твоя сватья тебе напела? — А коли и так? У сватьи дочь нынче примут в атун, а так она послушница третий год. Чай слышит, что в храме-то говорят. — И что же, теперь у нас будут два божества в Культе? Да у ней же невестка из сирот! Какое она божество, да простят мне боги! Я замерла, прислушиваясь. — А вот, говорят, Сладострастие выделяет её среди прочих, как и раньше. И смотри-ка, два сына её вознеслись, невиданная доселе честь! Так, глядишь, и она последует за ними на небо или ещё чего. — Ой-ой. Что говоришь. «Вознесётся», «выделяет». Тьфу! Убьёт он её и дело с концом. Зарвалась баба. Ишь как ходит, нос задрав! Один у нас бог. — Чу! Злая ты! Я говорю, вознесёт он её над нами! Дальше я уже не слушала. Глупые сплетни. Ими земля полнится. Да и могла ли послушница знать нечто важное? На стене сарая остался след от дублёнки — я собралась уходить. — Сватья говорит, большая суматоха в храме, — не унималась моя соседка. А вот это уже что-то. Это даже от послушников не скрыть. Пришлось остаться. Но время шло, а разговор больше не возобновлялся. То ли иссяк, то ли товарки ушли дальше. Стряхнув с плеча снег, ушла и я, закусывая губу и теребя пояс. Слова женщин и чужака, словно пчёлы вились надо мной. Жалили в самое сердце. Завтра утро третьего дня. * * * — Уходим, Кайла. Собирай вещи, но только самое необходимое, что сможешь нести на себе. Скорее! Я разбудила невестку, едва звёзды в ночном небе начали бледнеть.