– Я могла бы отправить туда кого-то из других посыльных, – сказала Джульетта, морща лоб. Ей не хотелось так обращаться со своей собственной двоюродной сестрой. Одно дело попросить ее выяснить что-то конкретное, и совсем другое – посылать ее искать ветра в поле. – Джульетта… – Да ладно, по большей части я просто хотела напугать этого посыльного. Не стоит… Кэтлин сжала ее запястье, не больно, но достаточно крепко, чтобы Джульетта поняла, что она настроена серьезно. – Я делаю это не по доброте душевной, – твердо сказала она. – Пройдет несколько лет, и во главе нашей банды встанешь либо ты, либо кто-то еще. И, зная остальных претендентов… Кэтлин сделала паузу. Они обе подумали об одном и том же. На первом месте в этом списке стоял Тайлер, а за ним, вероятно, остальные их кузены, у которых мог появиться шанс, если Тайлер вдруг сгинет. Все они были жестоки, беспощадны и полны ненависти, но такой же была и Джульетта. Различие состояло в том, что Джульетта была также осторожна и тщательно отмеряла количество ненависти, которой было позволено вырваться наружу. – Во главе Алых могла бы встать и ты, – небрежно бросила Джульетта. – Ведь мы не знаем, что случится через несколько лет. Кэтлин закатила глаза. – Я же не Цай, Джульетта. Так что это исключено. Кэтлин была права. Она была родней госпожи Цай. Поскольку лицом Алой банды являлся господин Цай, было неудивительно, что после него банду может возглавить только тот или та, кто носит его имя. Потому родня с его стороны без проблем входила в ближний круг, меж тем как брат госпожи Цай, господин Лан, за два десятка лет так и не смог заслужить его благосклонность. – Это должна быть ты, – сказала Кэтлин, и тон ее не терпел возражений. – Любой другой претендент на корону опасен. И ты тоже опасна, но… – она на секунду замолчала, подбирая слова, – но ты, по крайней мере, никогда по своей воле не навлечешь опасность на нас, чтобы потешить свою гордость. Только ты можешь сохранить Алых как единое целое, в виде устойчивой структуры, своего рода стальной конструкции, а не скопления противоречивых прихотей и капризов. Если у тебя не получится быть хорошей наследницей – если ты падешь, – то вместе с тобой падет и весь наш образ жизни. Джульетта только и смогла вымолвить: – Хорошо. Ее кузина фыркнула. Чары разрушились. Кэтлин надела пальто и спросила: – Итак, почему тебе нужно расспросить клерков, работающих в банках на набережной Бунд? Джульетта все еще раздумывала над словами своей кузины. Она всегда считала себя наследницей Алой банды, но ведь дело было не в этом, не так ли? Она была наследницей той Алой банды, какой эту банду видел ее отец. Но так ли это хорошо? Нынешняя Алая банда трещала по швам. Возможно, будь она иной, она одержала бы победу в кровной вражде с Белыми цветами уже давным-давно. Возможно, будь она иной, массовому помешательству был бы уже положен конец. – Из-за слухов о чудовище, – вслух ответила Джульетта, заставив себя отбросить эти сомнения. Сейчас ей надо сосредоточиться на том, чтобы сложить воедино все эти обрывки: чудовище, массовый психоз, коммунисты – а не сомневаться в себе. – У меня есть основания полагать, что они могли что-то видеть. Не могу сказать, что я в этом уверена, но такая возможность существует. Кэтлин кивнула. – Я сообщу тебе то, что смогу узнать. – И, помахав рукой, она вышла и закрыла за собой дверь. Торчащий из качающейся двери нож имел довольно комичный вид, и Джульетта, вздохнув, выдернула его и убрала в ножны, после чего поднялась на второй этаж. Ее родители будут в ужасе, обнаружив дыру в парадной двери. Она улыбнулась этой мысли и продолжала беззаботно улыбаться, пока, войдя в свою комнату, не обнаружила, что на ее кровати кто-то лежит. Она вздрогнула. – О боже, ты меня напугала, – судорожно втянув в себя воздух, сказала она секунду спустя. Сестры Лан почти никогда не бывали в ее комнате поодиночке, так что она не сразу узнала Розалинду, тем более что та лежала, повернув голову к окну, в которое сейчас светило послеполуденное солнце. Розалинда повернулась к Джульетте. Похоже, она была немного раздражена. – Ты была с Кэтлин? Я жду тебя уже несколько часов. Джульетта моргнула, не зная, что сказать. – Извини, – сказала она, хотя, на ее взгляд, ей не за что было просить прощения, и потому ее извинение прозвучало фальшиво. – Я не знала, что ты ждешь меня здесь. Розалинда покачала головой и буркнула: – Неважно. По тому времени, которое они провели в детстве вместе до отъезда на Запад, Джульетта помнила, что Розалинда подолгу не забывает обид. Она была страстной, упрямой и имела стальные нервы, но за фасадом ее тщательно подобранных вежливых слов могли медленно кипеть чувства, давно утратившие свою актуальность. – Не брюзжи, – сказала Джульетта. Надо покончить с этим сейчас, иначе ее кузина может затаить обиду, которая когда-нибудь прорвется. Она наблюдала, как в Розалинде медленно копилась ненависть к тем, кто расстраивал ее – к ее тетушкам по материнской линии, пытавшимся занять место ее матери, к ее отцу, для которого укрепление его guānxì в Алой банде было важнее его детей, и даже к другим танцовщицам из кабаре, которые завидовали ее звездному статусу и потому старались исключить из своего круга. Иногда Джульетта удивлялась: как Розалинда так может? И сейчас она почувствовала легкие угрызения совести от того, что уделяет так мало внимания своей кузине, хотя, с другой стороны, она вернулась в город совсем недавно. В семье Цай у всех были дела поважнее. Вот Кэтлин грешила другим – ее недостатком был чрезмерный оптимизм, совершенно несвойственный ее сестре. Но постоянное внимание к кузинам и оказание им эмоциональной поддержки едва ли может считаться добродетелью, когда люди на улицах умирают десятками, раздирая себе горло в клочья. – Что случилось? – все же спросила Джульетта. Если Розалинда так долго ее ждала, надо уделить ей хотя бы минуту. Розалинда не отвечала. Неужели она все-таки затаила обиду? Но тут Розалинда вдруг закрыла лицо руками, и вид у нее сделался такой потерянный и беззащитный, что Джульетта ощутила укол в сердце. – Насекомые, – прошептала Розалинда. И Джульетте вдруг стало холодно, по затылку забегали мурашки. – Их было так много, – продолжала Розалинда, и от ее дрожащего голоса Джульетту пробрал мороз. – Так много, все они выползли из моря и ползли обратно в море. Джульетта опустилась на колени и посмотрела в глаза своей кузины. В них отражался ужас. – О чем ты? – тихо спросила она. – Какие насекомые? Розалинда покачала головой. – Кажется, я видела его. В воде. Она не ответила на вопрос. – Видела кого? – попыталась уточнить Джульетта. Когда Розалинда опять не ответила, Джульетта взяла ее за плечи. – Розалинда, что ты видела? Розалинда сделала резкий вдох, словно высосав из комнаты весь кислород, словно разом уничтожив любую возможность объяснить увиденное чем-нибудь обыденным, повседневным. Надо приготовиться, подумала Джульетта. Откуда-то она знала – то, что она сейчас услышит, изменит все. – Розалинда, – прошептала она еще раз. – Серебряные глаза, – содрогнувшись, выдавила из себя Розалинда. Теперь, наконец заговорив, она произносила слова быстро, ее дыхание сделалось поверхностным. Джульетта еще крепче сжала ее плечи, но она, похоже, ничего не замечала. – У него были серебряные глаза. И горбатая спина с острыми выступами. И когти, и чешуя и… не знаю. Не знаю, что это было. Наверное, guài wù. Чудовище. В ушах у Джульетты зашумело. Отпустив плечи своей кузины, она достала из кармана пальто рисунок, который украла из редакции, и развернула его. – Розалинда, – медленно произнесла она, – посмотри на этот рисунок. Розалинда протянула руку, и ее пальцы сжали листок, а глаза наполнились слезами. – Это то, что ты видела? – прошептала Джульетта. Розалинда медленно кивнула. Глава четырнадцать Если бы Венедикта Монтекова спросили, чего он хочет больше всего в жизни, ответ был бы прост: написать идеальную сферу, идеально круглый шар. Если бы этот вопрос был задан кому-то еще из Белых цветов, ответы могли бы быть самыми разными. Богатство, любовь, месть – всего этого хотел и Венедикт. Но эти вещи уходили на задний план, когда он писал картины, думая только о выверенных движениях кисти и о своей цели, такой томительной, такой прекрасной. Он был почти одержим желанием изобразить идеальный шар. Это было одно из тех наваждений, которые одолевали его с самого детства. Вероятно, оно возникло в таком раннем возрасте, что он уже не мог вспомнить, как это было. Как бы то ни было, ему казалось, что если он сумеет сделать это, сделать невозможное, то, быть может, и все остальные его нереальные, невыполнимые желания сбудутся. Когда ему было пять лет, ему казалось, что, если он сумеет прочесть вслух всю Библию от начала до конца, его отцу удастся побороть свою болезнь. Но его отец все равно умер, а потом, полгода спустя, шальная пуля убила и его мать. Когда Венедикту было восемь, он убедил себя, что ему необходимо каждое утро за десять секунд добегать из своей комнаты до входной двери, иначе день не задастся. Тогда он еще жил в штаб-квартире Белых цветов, на четвертом этаже, по соседству с Ромой. Те дни были ужасными – но он не знал, какие именно события вызваны его неумением бегать с нужной скоростью. Теперь ему было девятнадцать лет, но его привычки не ушли в прошлое, они просто сжались в тугой шар, оставив в его душе одно главное желание, венчающее собой пирамиду других неисполнимых желаний. – Черт, – пробормотал он. – Черт, черт. – Сорвав с мольберта лист бумаги, он смял его и швырнул получившийся комок в стену студии. В глубине души он понимал тщетность своих усилий, знал, что то, чего он желает, недостижимо. Ведь сфера – это трехмерный круг, а идеальных кругов в природе не существует. В круге все точки равноудалены от центра, а значит, ему нужно достичь предельной точности. Как далеко он должен зайти, чтобы добиться полного совершенства? До мазков? До частиц? До атомов? Если во вселенной не существует идеальных сфер, то как ему изобразить такую с помощью красок? Венедикт положил кисть и потер голову, выйдя из студии в коридор. Здесь он остановился, услышав доносившийся из соседней комнаты голос, в котором слышались скука и насмешка. – Зачем ты поминаешь черта? Теперь они с Маршалом вдвоем жили в обветшалом домике в одном квартале от резиденции Монтековых, хотя в бумагах значилось только имя Венедикта, а имя Маршала не упоминалось вообще. Венедикт не возражал. От Маршала можно было ожидать чего угодно, но он также умел отлично готовить и не знал себе равных, когда надо было починить прохудившуюся водопроводную трубу. Возможно, тут давали о себе знать ранние годы его жизни, когда он жил на улицах, полагаясь только на себя, что было до того, как его приютили Белые цветы. Монтековы до сих пор не знали, что именно произошло с его семьей. Венедикту было известно только одно – они все были мертвы. Выйдя из своей комнаты, Маршал поднял руки, чтобы сложить их на груди, и его замызганная рубашка, задравшись, обнажила живот, исполосованный шрамами, оставшимися от ножевых ранений. Венедикт уставился на них. Его пульс участился, затем пришел в норму и снова участился, когда он понял, что Маршал заметил его взгляд. – У тебя стало больше шрамов. – Он быстро пришел в себя, хотя у него горели щеки. Он наверняка вспомнит этот неловкий момент перед сном, пытаясь уснуть. Прочистив горло, он спросил: – Откуда они берутся? – Шанхай – опасный город, – туманно ответил Маршал и ухмыльнулся. Похоже, он пытался бравировать, но Венедикт нахмурился. Его всегда одолевало множество мыслей сразу, все они требовали внимания, и он всякий раз выбирал одну, ту, которая была особенно настоятельной и громкой. Когда Маршал скрылся в кухне и начал открывать дверцы шкафчиков, Венедикт остался стоять перед дверью своей студии, погрузившись в раздумья. – По-моему, это интересно.