Нам говорят пробежаться по строчкам Unsaid, пока они настраивают звук, затем у нас забирают микрофоны. Зак начинает подпрыгивать на месте, чтобы успокоить нервы, а я расхаживаю взад-вперед, прижав руки к груди. Даже Джон и Энджел замолкают, пока мы ждем. Затем ведущие объявляют нас, и я выхожу на сцену, объятую дымом из пушки. Мы занимаем свои места в ряду – я, Джон, Зак и Энджел – под диссонанс криков. Энджел поднимает свою больную руку, все еще в гипсе, и показывает на нее пальцем с дерзкой ухмылкой. Крики почему-то становятся еще громче. Я щурюсь от слепящего солнечного света и осматриваю толпу, пульсирующую неистовой энергией, которую может породить только концерт. Интервью проходит как в тумане. Они не спрашивают нас ни о чем новом; список запрещенных тем сейчас три фута длиной. Ничего о шипперинге. Ничего о несчастном случае с Энджелом. Ничего о реабилитации. Как прошло ваше первое международное турне? Какой был ваш любимый город? Вы рады вернуться в Европу? Мы так рады, что тебе уже лучше, Энджел. Чем вы занимались во время перерыва? Каковы ваши планы на оставшуюся часть года? Я отвечаю на адресованные мне вопросы на автопилоте. Дэвид столько раз объяснял нам, что именно мы должны ответить на тот или иной вопрос, что мне уже не нужно ничего обдумывать. Во время интервью я просто хочу, чтобы все закончилось, чтобы мы могли скорее покончить с этим и я перестал предвкушать самый важный момент в моей жизни. После интервью мое сердцебиение ускоряется, и я сожалею, что все закончилось. Я хочу вернуться. Я еще не готов. Я не могу этого сделать. Но теперь пути назад нет. Вступительная музыка к Overdrive началась. Мы никогда не выступали без хореографии. Даже много лет назад, когда нам было пятнадцать и мы впервые выступали вместе в лагере, а Джефф наблюдал за нами в зале, у нас была хореография. Ужасный танец, который мы придумали сами, просмотрев видео на YouTube и изменив движения под себя, но это было хоть что-то. Сейчас я чувствую себя голым. Валерия показала нам, как вести себя на сцене. Джон должен флиртовать с аудиторией. Энджел должен держать микрофон на подставке и улыбаться как можно чаще. Мне было приказано развлекаться позади, отталкиваться от пола, проводить руками по волосам. Зак должен контактировать с первым рядом и протягивать к ним руку, присев на корточки. Но сейчас Валерия не может контролировать нас. Мы разбегаемся. Энджел берет микрофон и направляется прямо к краю сцены, подпрыгивая, заставляя толпу прыгать вместе с ним. Джон сжимает микрофон обеими руками, его вайб такой сильный, когда он раскачивается в такт ритму, не крутит бедрами и не прикусывает губу, как нам приказывали. Мы с Заком выходим на середину сцены, в нескольких шагах от Джона, и поворачиваемся друг к другу, пока поем. Если Зак и нервничает, то виду не подает. На самом деле, похоже, он проводит лучшее время в своей жизни. Его глаза сверкают, когда он ловит мой взгляд, и он поднимает брови, глядя на меня, будто напоминая мне о нашем секрете и о том, что через минуту все станет явным. Это повисает в воздухе между нами, притягивая меня к нему, как магнит, и я делаю нечто абсолютно запретное. Я обнимаю его за плечи, когда мы начинаем припев. Где-то члены нашей команды наблюдают за этим. По-любому Валерия и Эрин. Наверное, Дэвид. Может быть, Джефф. Они отчаянно обмениваются сообщениями или звонят друг другу? Планируют грандиозное наказание на другом конце страны? Или в палатке в пятидесяти футах позади нас? Если это так, то им лучше воздержаться. Нет достаточно сурового наказания за то, что вот-вот нагрянет. Я на взводе, когда убираю руку с Зака, и когда наступает мое соло, я думаю: «к черту все». Вместо того чтобы просто петь, я вкладываюсь полностью: пятнадцать лет профессионального обучения вокалу, восемь лет опыта работы в музыкальном театре и восемнадцать лет критики от матери. Мой голос взлетает выше, поднимается еще на одну ноту и еще на одну, вибрато идеально резонирует в горле, когда я отдаюсь на всю и наклоняюсь назад. Я достиг пика, победно ударяю кулаком в воздух, наконец-то показывая им, что я действительно умею петь. Они кричат и хлопают мне, мой взгляд скользит мимо нескольких потрясенных лиц в зале. На сцене Зак и Джон оба выражают восторг, а Энджел поощряет реакцию толпы, произнося слово «чего» так широко, как ему позволяет рот. Ну вот. Теперь, даже если у меня никогда больше не будет шанса показать свой диапазон, мир знает, что я умею, если не затыкать мне рот. Я не заурядный. Я не грубый. Я чертовски хорош. И теперь все это знают. Песня заканчивается, и у нас перехватывает дыхание. Возможно, петь без хореографии намного легче, но, черт возьми, через пару месяцев быстро отвыкаешь. Индикатор на моем микрофоне мигает с зеленого на красный. Пришло время Джону обратиться к толпе. Я встречаюсь с ним взглядом. И мы занимаем места друг друга. Теперь я стою посередине с Заком. Мой микрофон включен. Мне нужно действовать быстро. Джон все обсудил со мной вчера вечером, когда я написал ему. Переходим к делу. Если Chorus поймет, что ты собираешься делать, они скажут выключить твой микрофон. Если Good Afternoon United States поймут, что происходит что-то грандиозное, они не подчинятся этому приказу. Ни за что. – Всем большое спасибо, – говорю я. Толпа ревет в ответ, и я не жду, пока они закончат. У нас нет времени. Поэтому я захватываю их внимание, вопреки всем инстинктам своего натренированного в музыкальном театре тела, чтобы подождать, пока они не смогут четко расслышать мою реплику. – Мы скучали по сцене, по вам, нашим фанатам, но сегодняшний день особенный. Не только из-за возвращения Энджела. – Еще крики. Следовало ожидать. Переходи к делу, Рубен. Я так и вижу Эрин, бегущую из палатки вверх по лестнице. Вижу белокурого звукооператора. Мое сердце в панике колотится. – Наше сегодняшнее выступление не было постановочным. Под неумелым руководством хореография сковывает нечто столь выразительное, как танец, рамками и превращает вас в единый механизм. Это нисколько не умаляет таланта, на танец все так же приятно смотреть. Но мы надеемся, что сегодня вы воспримете нас не как группу, а узнаете больше о нас как танцорах. У меня было написано больше вступительных слов, но на сцене это кажется в миллион раз длиннее, чем прошлой ночью в моей комнате. Мне нужно сказать это сейчас, пока я не упустил свой шанс. Давай, Рубен. У тебя все шансы. Мамино лицо мелькает в сознании, и я отталкиваю его. Нет, не обращай на нее внимания. Сосредоточься на словах. Скажи это. Я. – Я… Я гей. Продолжай. – Хотел рассказать вам… Я ГЕЙ. Давай же, Рубен. – Зак и… – но я замолкаю, потому что мой голос больше никто не слышит. Я слишком долго ждал. Я колебался. Джон говорил не колебаться, и я не смог. Я в шоке смотрю на свой микрофон, пытаясь все осмыслить. Даже при том, что я не могу заставить себя поднять глаза, я знаю, как другие, должно быть, смотрят на меня. Как, наверное, выглядит Зак. Аудитория перешептывается, все смущенные и любопытные. Несколько человек кричат из толпы в знак протеста: «Включите его микрофон!» Продюсер из палатки что-то говорит в свою гарнитуру, затем жестом указывает на толпу. – Просто технические неполадки, ребята! – кричит она. – Мне очень жаль, – говорит Джон. Он знает так же хорошо, как и я, что это конец. Они будут утверждать, что микрофоны никак не починить. Извинятся перед зрителями и отправят их восвояси. Завершат шоу пораньше, уведут нас со сцены, а потом мы столкнемся с последствиями. Я возьму на себя ответственность. Скажу им, что никто больше не знал, что я собирался сказать. Скажу, что Джон поменялся со мной местами, потому что я хотел поздравить кого-нибудь с днем рождения на камеру или что-то в этом роде. Но я не позволю им вымещать злость на других. Это была моя ошибка, а не их. Я должен был поторопиться. Надо было дать Заку возможность высказаться. Продюсер подходит к краю сцены и подзывает меня. Я опускаюсь на колени, уже зная, что она собирается сказать. Шоу окончено. Нам было приказано все закончить. Нам очень жаль. Она наклоняется прямо ко мне, чтобы прошептать на ухо: – Нам выдали список запрещенных тем для сегодняшнего интервью. Вы собирались… затронуть одну из них? Я киваю, едва смея надеяться. Когда она отступает назад, ее глаза сверкают. – Моя жена очень завидовала тому факту, что я сегодня познакомлюсь с вами, – говорит она. – Она твоя самая большая поклонница. Черт возьми. Она снова включит микрофоны. Я встречаюсь с ней взглядом, и между нами пробегает заряд взаимопонимания. – Если ты сможешь провести ее за кулисы после того, как мы закончим, – говорю я, – то мы будем рады с ней познакомиться. Она заговорщицки улыбается. – Она не смогла взять выходной на работе. Но я передам ей от тебя привет. Я выпрямляюсь и возвращаюсь к своему микрофону, когда она шепчет в свою гарнитуру. Секунду спустя у меня снова загорается зеленый свет. Теперь, кажется, у меня есть все время в мире. И, к несчастью для Chorus, я зол. Очень зол. Это последний раз, когда они пытались заставить нас замолчать. Меня вырастила настоящая лиса. И чтобы справиться с этим, я превратился в кролика, безвольно лежащего во рту у лисы, чтобы свести к минимуму агонию от того, что меня съедят заживо. Но я больше не собираюсь быть кроликом. Сегодня я гребаный волк. На этот раз я буду злым. За все те разы, когда я предпочитал говорить шепотом, а мне нужно было рычать. – Лучшая часть нашей работы – это вы, – говорю я, мой голос снова гремит над толпой. – Видеть вас всех, встречаться с вами за кулисами, читать ваши сообщения. Вы ничего не скрываете от нас. Вы показываете нам все, каждую частичку себя. Вы доверяете нам. Вы знаете, насколько это мощно? Вы настоящий подарок, и нам невероятно повезло его получить. Самое дикое, что вы даже ничего не требуете взамен. Мы не заслуживаем той любви, которую вы нам дарите. Мы всего лишь четверо парней, которые познакомились в музыкальном лагере год назад, и теперь у нас есть все, потому что вы увидели нас и решили подарить нам мир. Вот так. Джон энергично кивает. Зак не сводит с меня глаз. – Худшая часть нашей работы, – говорю я, желая, чтобы мой голос не дрожал, – это то, как долго нам запрещали отвечать вам взаимностью. Вот уже много лет нас загоняют в угол и говорят, кем нам позволено быть. У нас отняли наши имена, у нас отняли наше достоинство. Мы были вынуждены перейти моральные границы. Нас одевали в одежду, которая нам не нравится, нас учили лгать. И чем больше мы пытались достучаться до вас, тем больше нас сдерживали. Но мы хотим, чтобы вы нас увидели. Глубоко внутри мы надеялись, что, может быть, вы все равно нас видели. Как Энджел, например, который прыгает по всей сцене? Это примерно четверть энергии, которую мы получаем от него. – Энджел делает вид, что бросает на меня злобный взгляд, и я прищуриваюсь. – Даже в самый тихий день, – добавляю я, и аудитория смеется. – А Джон? Он всегда присматривается к другим людям, постоянно готов помочь и сказать то, что нужно услышать. Он милый, нежный, он поддержит в трудную минуту. И Зак… – мой голос срывается, и я пытаюсь успокоиться. Не получается. – Зак… – Рубен, – шепчет Зак. Я останавливаюсь и поворачиваюсь к нему. Он протягивает руку к микрофону. Я вопросительно поднимаю брови, когда он забирает его у меня. – Я не хочу, чтобы все делали за меня, – шепчет он, прежде чем поднять микрофон. Сначала я неправильно его понял и подозреваю, что он передумал. Затем мои слова из нашей ссоры на прошлой неделе возвращаются в голову, и я понимаю. – Мы с Рубеном тоже были вынуждены кое-что скрывать, – говорит Зак. – Самая большая ложь в том, что Рубен – мой парень. Мы вместе уже некоторое время. Шум, доносящийся из толпы, – это не тот шум, который я когда-либо слышал раньше. Я не могу точно определить эмоции, положительные они или отрицательные. Лучшее слово для этого, вероятно, просто «шок». – Мы говорим вам это, потому что быть самими собой и выражать миру ту самую истинную версию себя, – самая настоящая свобода. Мы хотим вернуть эту свободу, даже если вы не захотите принимать эту правду. – Зак моргает, смотрит на микрофон, как будто только что заметил, что держит его, затем поспешно передает его обратно мне. Я думаю, он поражен тем, что сейчас сказал. Я заканчиваю за него: