Встаю. Беру у табунщиков немного припасов. Мне не нужно много. Мне вообще ничего не нужно, но я беру. Ухожу прочь от шалашей. Развожу костер. Отдельный. Мой. Варю кашу. Ем. Темнеет. Сплю без снов. Просыпаюсь. Смотрю на звезды. Вспоминаю рассказ Алкимена, живого или мертвого. Я камень, меня принесли Персей и Андромеда. Оставили в Эфире у дедушки Сизифа. Ну и что? Камню без разницы, кто его принес. Солнце. Облака. Агрий. Еда. Сон. Пробуждение. Это не смерть. Это не жизнь. Звук. Новый звук вторгается меж шорохов, шелеста, щебета, топота, фырканья, которые для меня равны тишине. Колесница. Сюда едет колесница. Для камня это ничего не значит. Почему я встаю? Смотрю. В упряжке пара вороных. По луговине колесница идет ровно, как по укатанной дороге. Передок и деревянные борта, кажется, потемнели от горя. На них нет украшений. На колеснице – двое в черном. Траурные одежды. Мужчина и женщина. Отец. Мать. Камень трескается. Больно. Очень. 2 Это случилось давно Я не могу сказать им: «Радуйтесь!» Скорее я вырву себе язык. – Отец. Мама. Смотрю в землю. Взгляд тяжелее неба со звездами. Мой прадед – Атлант, только это ничего не значит. Я не в силах поднять эту тяжесть. Опускаюсь на колени: – Я виноват. Мне нет прощения. Я проклят… – Замолчи. Сперва мне кажется, что отец кричит. Нет, он говорит тихо, не повышая голос. С опозданием до меня доходит: Главк Эфирский не желает, чтобы его слышали табунщики. – Ты не виноват. Это мама. То же она говорила, когда погиб Делиад. Но Делиада я хотя бы не убивал собственными руками. – Это была случайность, – говорит отец. – Роковая случайность. Хочу возразить. Жестом отец не дает мне себя прервать. Он стоит напротив, но по-моему, он стоит на вершине лестницы. Пять мраморных ступеней, да. Я вижу их. – Случилось то, что должно было случиться. От твоей руки или от чьей-то другой, неважно. Мы с матерью так и будем стоять перед тобой, Гиппоной? Может, пригласишь нас к костру? Я не понимаю, что происходит. Чего хочет отец. О чем спрашивает. Память, пробудившись от каменного сна, подсказывает: три года назад мать твердила мне о том же, о чем сейчас я слышу от отца. Тогда я решил, что ее рассудок помутился от горя. Встаю. Взмахиваю рукой: – Прошу к моему костру. Разделите со мной мою скромную трапезу. Если, конечно, вы не опасаетесь скверны… – Трапеза? Разделим, – отец спокоен, словно речь идет о торговых делах. – Скверна? Если она есть, разделим и ее. Если нет, тогда и беспокоиться не о чем. Идем к костру. Табунщики жмутся поодаль. По дороге я замечаю в руках матери большую корзину, плотно закрытую плетеной из лозы крышкой. Мама заботится обо мне? Или о себе с отцом – чтобы не есть мой грязный, мой кровавый хлеб? Садимся вокруг костра. Некоторое время молчим. – Это случилось давно, – отец бледен. Голос его впервые срывается. – Четверть века назад. Сразу после нашей свадьбы… Главк Эфирский откашливается. Голос его становится прежним. 3 Я родной Это случилось после свадьбы Главка и Эвримеды. Это случилось за три года до рождения Алкимена. Это случилось, будь оно проклято. «Горе тебе, Главк, – возгласил жрец из храма Зевса Тройного. В тот день жрец носил белые одежды, служа Зевсу Высочайшему. – Великое горе!» Главк с женой молчали, ожидая продолжения. Молчал и Сизиф: он явился в храм вместе с сыном и невесткой. Все трое глядели в пол, словно надеялись высмотреть там пути к бегству. «Главк Эфирский умрет бездетным! – продолжил жрец. – Такова воля владыки богов и людей.» Было видно, что участь дурного вестника его не радует. Но жрецу не оставили выбора. «Богов не обмануть,» – задумчиво произнес Сизиф. Жрец кивнул: «О да, богов не обмануть.» Они молчали, все четверо. Жрец молчал, потому что сказал все, что требовалось. Главк с женой молчали, сокрушенные приговором. Сизиф молчал по-своему, как умел только он. «Боги есть боги, – говорило его молчание. – Но я все-таки попробую.» Кто первый сказал в Эфире, что Главк бесплоден? Кому? Скорняк кузнецу? Прачка стряпухе? Старуха молодке? Какая разница, если в самом скором времени об этом болтал весь город. Воля богов – материя тонкая, волю можно толковать на все стороны. А глас народа – другое дело. Молва выбралась за стены, ринулась на юг, по Пелопоннесу, на север, в Беотию и Фессалию. Теперь о бесплодии Главка знали все. За девять месяцев до рождения Алкимена, первенца в Главковой семье, дворец посетил знатный человек с Родоса. Был пир, много вина. Были свирельщики, шуты, танцовщицы. Гостю отвели отдельные покои в дальней части дома. Глубокой ночью туда проскользнула женщина, пряча лицо под накидкой. Лицо, имя, намерение. Ничего не спрячешь во дворцах. Кто первый сказал, что Эвримеда разделила ложе с родосцем? Кому? Служанка метельщику? Раб свободному? Плотник ткачихе? Какая разница, если ребенка носить долго, а у сплетни ноги быстрей, чем у лани? Когда родился Алкимен, последний нищий в Эфире знал, чей он сын. Знал и восхищался житейской мудростью Сизифа, равно как и хладнокровной предприимчивостью Главка – последний во всеуслышанье объявил ребенка своим. Позже родился Делиад. Пирен. Гиппоной. Дети есть дети. Правитель нуждался в сыновьях. «Богов не обмануть! – хохотала Эфира. – О, богов не обмануть!» Живя торговлей, город понимал, что в мире нет обмана, есть только условия сделки. Над жрецом, объявившим волю Зевса, потешались. Жрец молчал. * * * – Кроме Сизифа, меня и Эвримеды правду знала Меропа, твоя бабушка. – Бабушка? Почему бабушка, отец?! – Без нее мы бы не справились. Это она поила мою жену снадобьями. Выбирала дни, когда чрево остается пустым, что ни делай. Подмешивала гостям в вино кое-что, от чего гость спал как убитый. Затем он просыпался рядом с Эвримедой. Верил каждому ее слову о прошедшей ночи. Как тут не поверить? Возразить, что ничего не было? Что ты, пьяный мерин, храпел рядом с красивой, готовой отдаться тебе женщиной? Такой позор не снести самому отъявленному силачу. – Но как же тогда родились мы? Я – ладно, про себя я все знаю. Но Алкимен? Делиад? Пирен? Если они дети моей мамы, то от кого? – Ты глупей, чем я думал. Они мои сыновья. – Твои?! – Да. Моя плоть и кровь. – Но ты бесплоден, отец!