Видишь, брат? Слышишь? Хочешь? Тень Делиада рядом. Стоит, смотрит. Молчит. Угольные провалы, невидящие глаза. Одобрение? Отвращение? Равнодушие. Пей, Делиад. Пей! Зову брата, но вдоль лощины несется все то же неистовое ржание. Забыл, как говорить. Я человек? Как меня зовут? Кто я? Что такое – «я»?! Накатывает, вздымается кровавая волна. В ней тонут истерзанные конокрады. Тонет безмолвная тень, склон, трава, небо, холмы… Тонет все, что осталось от меня. 3 Вина и надежда Кто кричал?! Что случилось?! Перед глазами, совсем близко – дощатая столешница. Расписной бок миски… Я вскинулся, заморгал. Мотнул головой, приходя в себя. Медленно таяла багровая пелена. В ней тонули лошади. Лошади, которые – я. – Кошмар? Она сидела на скамье напротив. Стол разделял нас. Мама. – Угу, – кивнул я. Во рту пересохло. Я схватил со стола малый кратер с родниковой водой, принялся жадно пить, захлебываясь, проливая на грудь. Кроме нас с мамой в трапезной никого не было. Светильники погасили – все, кроме того, что висел над нашим столом. Все, что дальше пяти шагов, тонуло во тьме. Снаружи, наверное, сумерки, а здесь, под крышей – уже ночь. Сердце колотилось так, словно я выиграл состязания по бегу на Истмийских играх. Нет, не по бегу. Это от меня бежали, да. Я выиграл состязания по кровавым убийствам. Сегодня я впервые выиграл их средь белого дня. Но раньше… Прошлая ночь. Позапрошлая. Перед ней. Едва смежив веки, я снова жаждал крови. Наслаждался убийством. Многотелое, многоглавое чудовище. Лошадиная Химера! Каждую ночь я становился ею. Боялся – до одури, до прокушенных губ, до незаживающих отметин от ногтей на ладонях – что однажды не сумею вернуться к прежнему себе. Останусь кровожадным чудищем, растворюсь в бешенстве табуна, как соль в воде. Забуду, кто я, перестану быть собой… Я Гиппоной, сын Главка, внук Сизифа. Я Гиппоной, сын Главка. Я Гиппоной… Всякий раз, вынырнув из кошмара, собирая себя по кусочкам, я повторял эту спасительную ложь снова и снова. Сердце замедляло безумный галоп, в глазах прояснялось, разум возвращался. Ну да, я заснул за столом. Вымотал себя за день. Мама! Яд в каше! Я что, живой? Если умер и попал в Аид, откуда здесь мама? Кратер с водой?! Живот не болит, голова тоже. Пить не хочу. Еще бы, целую реку выхлебал! Отрава не подействовала? Подействует позже? Через день? месяц? Говорят, есть такие яды… Мама терпеливо ждала. Ее взгляд. Она не видела во мне убийцу. Не видела про́клятого. Она видела сына, родного сына. Словно я и впрямь вышел из ее чрева. Верите? Не помню у мамы такого взгляда. Может, это я был слеп? Плохо смотрел?! В маминых глазах светилась надежда. Казалось, перед ней сидит бог. Мама ждала от бога чуда. Доброго чуда. Не было яда, уверился я. Что еще за яд? Напридумывал себе глупостей, дурачина. Вот она на меня смотрит, мясом подкармливает. А я… Чем оправдаюсь?! Во рту опять пересохло. Нет, пить нельзя. Тянуть время нельзя, откладывать. Иначе до седых волос не решусь. Да, с отцом было легче. – Мама, я виноват. – Ты ни в чем не виноват. – Делиад хотел повернуть обратно. Это я настоял: вперед! – Ты ни в чем не виноват. – Он погиб из-за меня. Ну что, парень, спросил я себя голосом дедушки Сизифа. Полегчало? Нет? Ладно, ты хотя бы сказал, что должен был. Сбросил золотые цепи. – Нельзя обмануть богов, – мама похлопала меня по руке, словно утешая. – Даже не пытайся. О чем это она? Кто обманывал богов? Я? Делиад? Пройдет время, и я пойму, о чем говорила мне в темной трапезной Эвримеда, жена Главка. Не сейчас. Сейчас рано; потом будет поздно. – Делиад все равно бы погиб. Через месяц, через год. На тебе нет вины, Гиппоной. Ты не мог его спасти. Береги себя, хорошо? Я кивнул. Кажется, мама не в себе. Лучше ей не перечить. – Спасибо за козлятину. Очень вкусно. Только не надо так делать, хорошо? Если всем, тогда ладно. А мне одному – лучше не надо… – Ты много трудишься, – мамин голос сделался тверже бронзы. – Ты должен хорошо кушать. Я ужаснулся. С мамой мне не справиться, это точно. Тут к пифии не ходи! Что все скажут, если узнают? Маменькиным сынком дразнить станут. – Прости, сынок, – бронза резала по живому. – Я знаю, ты слышал мой разговор с Аглаей. Я была не права. Несчастья? Они не от тебя. Твой дед был мудр, когда приказал оставить тебя в Эфире. Теперь я понимаю всю глубину его мудрости. Сизиф был прав, и Главк был прав, а я – нет. Лучше поздно, чем никогда. Ты меня простишь? В груди словно костер развели. – Мама! Зачем ты просишь прощения? Я не сержусь, честно! – Вот и хорошо. Ты, главное… – Беречься и много кушать. Я помню. Встав с места, я ощутил на плечах непривычный вес. Что это? Плащ? Добротный, шерстяной. По краю узор: пенные барашки. Синие с белым, как на миске. – Это я соткала. Нравится? – Очень. – Носи на здоровье. – Спасибо, мама. Я… Слова, как на грех, разбежались, попрятались по углам. Меня спас громкий шум, что донесся от главного входа во дворец: – Главк Эфирский! – Басилей! – Господин! – Мы пришли к тебе! – Люди гибнут! – Ты должен вмешаться, господин! Чувствуя несказанное облегчение, я выскочил из трапезной. Что бы ни случилось, оно случилось вовремя. 4 Прилетает по ночам лошадь… Закат тлел далекой полоской углей. Угли седели, превращались в золу. Во дворе сгустились тени. Их разгонял свет факелов в руках горожан. Ветер трепал пламя, блики метались по двору, по ступеням лестницы. Превращали лица людей в морды гримасничающих демонов: – …по ночам прилетает! – …третьего убил! Насмерть!