Папа все грозится щель заделать. Не сам, конечно, каменщиков позовет. В щель я видел маму. Она сидела у ткацкого станка, но не работала: руки лежали на коленях. Рядом с мамой стояла Аглая: мамина подруга, доверенная служанка. Аглая раньше была нашей кормилицей. Всех выкормила: меня, Пирена, старших братьев. Грудь – во какая! Два бурдюка с козьим молоком, не вру. Мне Аглая сказала, что я когда сосал, кусался. Дикий звереныш, улыбнулась она. Ну, не знаю. Это вряд ли. – Мало нам было свекра? Мне казалось, Сизиф нарочно злит богов. Ночами не спала, думала: зачем? Что за дурные выходки? Хочет призвать зло в наш дом?! Подвести сына под молнию?! Хочет, не иначе… – Хотел, – поправила Аглая. – Больше не хочет. – Когда жрецы возвестили о высшем наказании, я вздохнула спокойно. Зевс мудр, он сам отец и дед. Зевс не станет карать всю нашу семью из-за одной паршивой овцы. Камень? В гору? Пусть тащит, это занятие как раз для свекра. Но каков внук? Если бы я не знала, кто он, я бы решила, что этот мальчишка – весь в деда. Мама избегала называть меня по имени. Этот мальчишка, этот несносный мальчишка… А раньше? Как-то не обращал внимания. Я попытался вспомнить, когда мама в последний раз звала меня Гиппоноем – и вскоре бросил это пустое занятие. Толкать камень в гору – и то легче, честное слово! Вы удивитесь, но я обрадовался. Несносный мальчишка? Это была та самая оплеуха, о которой я втайне мечтал. В ней пряталось отношение. Все лучше, чем равнодушие. «Если бы я не знала, кто он, я бы решила, что этот мальчишка – весь в деда.» Ну да, конечно. Я – сын Посейдона. Я не могу быть весь в Сизифа, мы не кровная родня. Камень, увидел я. Камень, гора, долгий путь к вершине. Память. Имя. Человек, не тень. Может, я все-таки могу быть хоть чуточку в дедушку? Самую малость, а? – На бога с копьем? Безумец! С дротиком, поправил я. Мама – женщина, ей простительно. – Убей Гермий его прямо там, во дворе, я сказала бы, что так лучше. Так я хотя бы знала, что бог не озлится на всю нашу семью. Я уже потеряла одного сына. Не хватало еще потерять двух остальных по вине этого сумасброда! Потеряла одного. Потерять двух остальных. Двух, не трех. По вине этого… Мне стало холодно. – Да, госпожа, – согласилась Аглая. – Я тоже терзаюсь опасениями. Что говорит ваш сиятельный муж? – Ничего! Даже слышать не хочет. А ведь я с самого начала была против! Не надо его брать, кричала я. Пусть несут куда угодно, хоть на край света! Только не в наш дом! Это не ребенок, это беда! Но разве мужчины послушают женщину? Молчи, велел мне Сизиф. Закрой рот. Каково, а? – А ваш муж? – Мой муж? Он всю жизнь пел с голоса отца. Даже сейчас, когда отец наконец-то умер так, что не вернется – он говорит, а я слышу Сизифа! Тень свекра ушла в Аид, а упрямство – в сына! Ну да, теперь-то мальчишку не выгонишь. Что скажут люди? Что Главк Эфирский не только мерин, но и осел? Что он разбрасывается сыновьями, словно они ничего не стоят? Они все числятся в сыновьях, и мои, и этот… Если правда откроется, будет только хуже. Не надо было его брать! Теперь поздно, теперь можно только молчать… – Молчу, – согласилась Аглая. – Как рыба. Мама ее не слушала: – Откройся правда, и мы позавидуем свекру. Камнем, небось, не обойдемся. Нам еще при жизни чего похуже отыщут, а после смерти – и подавно. На бога с копьем! Взяли на свою голову, теперь расхлебываем… Аглая подперла грудь руками: – Вот-вот, госпожа. Я когда от вас узнала, кто его принес, вся сомлела. Кормлю, а сама думаю: пропадем. Вот ей-богу, пропадем пропадом. Такие люди так просто по ночам не приходят. Да еще с младенчиками… Ваш муж объявил его сыном, а я чую: это неспроста. Боится, как есть боится. Это ваш свекор ничего не боялся, даже смерти. Дохрабрился, герой! Вы со свекровью об этом не говорили? – С Меропой? Имя бабушки мама произнесла, как выплюнула. – Свекровь не человек. Что ей до наших горестей? Я вообще не понимаю, что она в свекре нашла. Выйти за смертного, рожать ему детей… Мало того, она и нас за людей не считает. Слушает, а сама мимо смотрит. Ждешь от нее хоть словечка, ан нет – не дослушает, уйдет. А ты, значит, весь дом держи на себе, хоть упади! Весь дом, как небо! Плечи болят, сердце ноет. Нельзя было его брать, этого мальчишку. А и взяли, так отослали бы: на пастбища или еще куда. Все меньше опасений… Стараясь не шуметь, я слез на землю. Надо мной шелестела старая липа. «Почему ты не задал мне главный вопрос? – шептала она голосом дедушки Сизифа. – Почему? Тебе следовало спросить, сын ли ты своей матери. Но ты не спросил, а я уже не отвечу.» Стасим Вино, просьба и остроумие – Пришла? – изумился Гефест. – Ко мне? Афина кивнула: – Пришла. К тебе. – Своей волей? Не по приказу?! – Своей волей. – Я сейчас, – засуетился бог-кузнец. – Я мигом… Он хлопнул в ладоши. Золотые слуги-изваяния сорвались с мест. Казалось, под металлом забились сердца, ринулась кровь по жилам. Боятся хозяйского гнева, поняла Афина. Мертвые, рукотворные, а боятся. Ну да, гнев тяжел, а молот тяжелее. Знаю, пробовала. Не двигаясь, сама уподобясь статуе, богиня ждала, пока накроют стол и приготовят пиршественные ложа. Втайне она радовалась, что застала Гефеста здесь, в главном зале его подземного дворца, вместо того, чтобы спускаться за ним в кузню. Гефест не пытался поддерживать разговор, за что Афина была ему признательна. Вместо этого он велел принести таз с водой, сбросил кожаный, прожженный во многих местах фартук, который носил не только во время работы, и поковылял к тазу. Две прислужницы подхватили хромого господина под руки. Прислужниц ковали из золота тщательнее других, а в местах, отмеченных особым вниманием мастера, украсили драгоценными камнями в изящных розетках. Мылся Гефест долго, не смущаясь присутствием Афины. А может, поэтому и мылся дольше обычного – фыркал, пыхтел, обтирался губкой. Обнажившись по пояс, он оставил на себе лишь юбку из жесткой ткани, к ношению которой пристрастился после бегства в Черную Землю. Когда Гефест стоял на месте, колченогость сына Зевса и Геры не так бросалась в глаза. Зато мощью телосложения он мог удивить кого угодно – даже Посейдон, тот еще здоровяк, рядом с племянником выглядел убого. Афина ждала, не торопила. К счастью, Гефест не вздумал наряжаться по-праздничному. Просто махнул прислужницам рукой, и те задрапировали его могучий торс в легкий гиматий с багряной каймой по краю. Хитоном, надеваемым под плащ, Гефест пренебрег. – Ты ложись, угощайся… С красноречием у хозяина было туго. Афина прилегла, потянулась за чашей, сделала глоток. Слуги заранее наполнили чашу вином: густым, терпким, похожим на сладкую кровь. Нектара и амброзии здесь, под землей, не подавали, в отличие от более привычных Афине олимпийских пиров. – Хорошее вино, – красный от смущения, Гефест возлег напротив. – Этот афинтитес[63] мне доставляют с Крита. Критяне мне обязаны, я сделал для них Талоса, медного стража. У него гвоздь в пятке. Знаешь, зачем? – Зачем? – Если гвоздь вынуть, Талос умрет. Я долго думал, какое место сделать уязвимым. По-моему, пятка – лучший выбор. Какой дурак станет стрелять врагу в пятку? В нее еще поди попади! А сам Талос к своей пятке никого не подпустит… Ты согласна? Афина кивнула: – Я согласна. Пятка – отличное решение. – Ты пей, это вкусно. Я им еще выковал трехголового пса. Золота ушло – страшно вспомнить. А им хоть бы хны! Эти критяне богаче всех. Обещали мне храм поставить, но все откладывают. У них на Крите виноград замачивают в морской воде. Слыхала, чем они осветляют вино? – Не слыхала, – вежливо ответила Афина, поощряя собеседника. – Золой и молоком. На Хиосе предпочитают белую глину, но тогда вино горчит. От полыни оно горчит правильно, а от глины – не очень. Почему ты не пьешь? Афина сделала еще глоток: – Я пью. Прекрасное вино. – Полыни не многовато? – В самый раз. Ремесленник, подумала Афина. Ни о чем не может говорить, кроме как о ремеслах. Помнит, что я ткачиха; полагает, мне интересен такой разговор. Велел подать афинтитес, желая сделать мне приятное. Я и это вино – тезки. Тонкий намек для такого, как он. – Ты же пришла не для того, чтобы возлечь? – внезапно спросил Гефест. – Я имею в виду, возлечь со мной? Не для пира? – Не для того. Афина решила быть честной. Ложь могла провалить всю затею. – Жаль, – огорчился Гефест. Ему не надо было решаться на честность. Гранича с простотой, честность была его природой. – Я думал, ты из этих женщин. – Из каких? – Которые любят насилие. Для виду сопротивляются, а на деле любят. Потом приходят, просят еще. Я надеялся… – Кто тебе сказал такую чушь? – Жена. – Афродита?! Что она понимает в насилии?