Меня передернуло от ужаса. Я рванулся зайцем, угодившим в силки. Нет, змеиные объятия сделались только крепче. Скользкая петля захлестнула горло: раз, другой. Головы змей вынырнули из-за моей спины, глаза не мигая изучали живую добычу. Казалось, гады растут из плеч, будто крылья. Накорми нас, требовали они. Чем? Да хоть собой! Я захрипел. Гермий что-то сказал, но я не расслышал. В ушах гремел рокот моря. Перед глазами сгустился туман. В нем мелькали радужные сполохи: ближе, выше. Умираю, понял я. Было холодно, очень холодно. Я бы дрожал, не стисни меня безжалостные кольца. Было страшно: до одури. Я бы орал, не перехвати глотку живая петля. Орать? Я и дышать-то не мог. Радуга сделалась ярче. Надвинулась, превратилась в змею. Вот-вот рухнет с мглистого неба, скрутит меня поверх Гермиевых змей… Что это? Что со мной?! Удивительное дело: я обнаружил, что сижу на заднице. Кашляю, хриплю, взрыкиваю от боли в горле. Какое же это счастье: дышать! Кашель – ерунда. Боль – пустяки. Главное – дышать, заталкивать воздух в себя. – Это и есть твоя ловушка? Голос шел с небес. Голос? Шипение. Отталкиваясь руками от земли, я пополз назад. Какая ловушка? Кого спрашивают? Я должен что-то ответить?! Я посмотрел на бога, ожидая, что бог в свою очередь смотрит на меня. Нет, Водитель Душ глядел на дедушку Сизифа. Время от времени взгляд Гермия перебегал на небо: как мне почудилось, с тайной опаской. Я тоже глянул на небо: ни тумана, ни туч. В далекой голубизне таяли огнистые перья – остатки радуги. Я моргнул, перья расточились. Только небо: чистое, безмятежное. Словно и не было ничего. Небо. Не было. Небыль. Что за глупости в голову лезут? Он ведь меня чуть не убил! Почему хотел убить – это я понимаю. Почему не убил?! Сизиф медлил с ответом. – Недурная шутка, – Гермий улыбнулся без малейшей тени веселья. – Если бы его… Кивком он указал на меня: – Если бы его здесь стало больше, я бы, пожалуй, отступил. А так, знаешь ли, маловато. Дедушка молчал. Змеи сгинули. Даже те, что обвивали настоящий жезл Гермия, выглядели безобидными, серебряными. Неподалеку валялся дротик, но я даже не сделал попытки до него дотянуться. Горло болело, я с трудом сглатывал слюну. Тело хорошо помнило скользкие объятия. О ком это бог? Обо мне?! «Если бы его здесь стало больше…» Если бы я был большой? Взрослый? Сильный?! Если бы рядом со мной оказался Посейдон, мой божественный отец?! Ну да, против своего могучего дяди, владыки морей, Гермий не пошел бы, побоялся. Может, он меня поэтому и пощадил? Месть Черногривого – дело серьезное, кто хочешь испугается. – Ладно, Сизиф. Ты меня удивил, на этом и закончим. Мелькнули чешуйчатые плети. Я дернулся, откатился в сторону. Вскочил, готов бежать без оглядки – и все-таки оглянулся. Дедушка лежал на ступенях, левая рука его свесилась вниз. Кончики пальцев касались песка, которым был усыпан двор. Казалось, Сизиф, сын Эола, решил прихватить в царство мертвых горсть родной земли, да вот, не успел. Над мертвецом встала тень: зыбкая, едва различимая. Змеи подтянули ее к Гермию, вернулись на жезл, замерли. Бог приобнял тень за плечи, направился к воротам. Тень безмолвно шла рядом. Шаг, другой, третий. Я не уследил, в какой момент они исчезли: Гермий и Сизиф. Порыв ветра? Вспышка? Ничего такого. Просто были; просто исчезли. – Дедушка!!! Он лежал лицом вверх. Глаза открыты, в глазах – небо. – Дедушка! Я подбежал к нему, упал на колени. Ткнулся лбом в быстро холодеющую ладонь. Прости, дедушка! Я пытался. Я не смог. Меня здесь слишком мало. Все, на что я способен – это плакать. Видишь? Слышишь? Я плачу, никого не стыдясь. ⁂ Я плакал последний раз в жизни. 3 Эвримеда, дочь Ниса Эта липа старше меня. Старше папы. Я так думаю, что она старше дедушки. Не знаю, кто посадил ее на заднем дворе. Должно быть, сам великий Эллин, сразу после потопа. Эллин – мой прапрадедушка, если что. Мог и посадить, мало ли? Чем еще заниматься после потопа? Строй дома, сажай деревья. Земля мокрая, жирная, семечко бросил – раз, и проклюнулось. Я тут часто отдыхаю. Залезу, сяду в развилке и прячусь. Прятаться лучше летом, весной с этим делом труднее. Листья проклюнулись не так давно, но уже пошли в рост: сверху зеленые, блестящие, с тыльной стороны сизые. Если меня никто не ищет, тогда не находят. Если ищут, тогда другое дело: хоть летом, хоть когда. Но мне приятно думать, что я спрятался. Можно поразмыслить о том, о чем обычно не очень-то поразмыслишь. То времени нет, то желания. Сначала я размышлял об играх. Истмийские игры закончились, вспоминать их не очень-то и хотелось. Прошли они грустно: за каждым состязанием, за каждым чествованием победителей маячил призрак дедушки Сизифа. Папа перед началом игр хотел посвятить их дедушке. Нет, Посейдону – это само собой, но еще и дедушке. Жрецы запретили. За главной площадью, если идти от центра на юго-восток, есть храм Зевса Тройного. Почему Тройного? Возле храма, прямо под открытым небом, стоят три статуи: Зевса Подземного, Зевса Высочайшего и Зевса Безымянного. Три – это ведь лучше, чем одна? И Зевсу приятно. Правда, в этот раз ему не было приятно. Жрецы сказали, что владыка богов и людей возвестил им свою волю. Бог гневается, предупредили жрецы. Дедушку Сизифа наказали, как он и надеялся – в подземном царстве ему велели катить в гору огромный камень. Дедушка катит, камень, скатывается. Дедушка катит, камень… Короче, посвящать игры Сизифу никак нельзя. А то камень свалится – и прямо нам на головы! Я еще подумал, что камень – это не так уж плохо. Змеи-веревки, сова над ухом орет, вечная жажда, как у Тантала – это, небось, похуже, будет. А камень – ничего, терпимо. Зато дедушка – дедушка, а не беспамятная тень. Я когда умру, к нему приду, помогу катить. У нас двоих, небось, обратно не скатится. Затащим на вершину, чем-нибудь подопрем. Если жердь подсунуть, а лучше две, останется на месте. Должны в Аиде быть жерди? Они везде есть. Дедушка мне скажет: «Радуйся, парень!» Я и обрадуюсь. Надо будет сделать так, чтобы и меня наказали, а то потеряю память – какая тут радость? Небось, и не узнаю дедушку. Так, катит кто-то камень, и пусть себе. Я стал прикидывать, что бы такое натворить – ну, для наказания. В голову ничего подходящего не лезло. Взгромоздить гору на гору? Пленить Арея? Выдать Гере проделки ее гулящего мужа?! Ладно, поживу с дедушкино, натворю, небось. Кстати, я на бога с дротиком полез. Оно, если по правде, не очень-то грозно вышло. Змеи меня чуть насмерть не задушили. Но ведь полез? И речному Асопу я про его дочку рассказал, кто ее на самом деле похитил. Дедушка вину взял на себя, но ведь это я, а? Могу и признаться, если что. Глядишь, сойдет для приличного наказания. А игры – что игры? Алкимен прибежал третьим. Расстроился, сказал, что ногу перед забегом подвернул. Иначе точно бы пришел первым, как папа. Папа действительно пришел первым – как обычно. Не пришел, разумеется, приехал, даже примчался. Папина колесница – вихрь! Все орали: «Главк! Главк!» Я вот думаю: что они орать будут, когда папа состарится? «Гип-по-ной! Гип-по-ной!»? Хорошо бы. Состязания поэтов и музыкантов – скучища. Еле высидел. И вам рассказывать не стану, а то вы заснете, как я. Лучше я вам про маму расскажу, это интереснее. Я про маму до сих пор ничего не рассказывал. Знаете, почему? Сейчас узнаете. Что про нее говорить? Красивая? Очень. Хозяйственная? Даже слишком. Каждый пифос вина, каждая корзина оливок на счету. Дедушка маму для папы сам выбирал: давным-давно, меня тогда еще не было. Хотел не просто знатную да богатую. Плодовитую хотел. Должно быть, учел, что его сын Главк не слишком-то хорош по части деторождения. Мысль о приемных отцах – а как их еще называть? – тоже в дедушкину голову пришла. Ну, я так думаю. Раньше не спрашивал, а теперь поздно. Мой второй дедушка, который по маме – Нис, басилей города Мегары. Прошлым летом все в Эфире только и говорили, что про флот критян, осадивший Мегары. Нис сражается, Нис шесть месяцев удерживает стены; Нис – истинный сын Арея-Мужеубийцы… Ждали, что дедушка Сизиф пойдет родичу на помощь. Зря, что ли, из Аида вернулся? Не дождались. Мама свекру в ноги падала, умоляла: нет, и все. Я дедушку Ниса никогда не видел. Теперь и не увижу – когда критяне захватили город, дедушка Нис покончил с собой. Сперва бежал, а потом упал на меч. Не вынес, значит, позора. А может, по второй своей дочке горевал – критский ванакт[62] ее за ноги к корабельной корме привязал. Волочил по морю, пока она не утонула. И потом волочил, до самого Крита, уже мертвую. Болтают, что она не умерла, а в птицу превратилась. Врут, точно вам говорю. Ладно, хватит про них. Я обещал про маму. Я с мамой никогда не был особенно близок. Да и не особенно – тоже. Мальчиков лет с семи-восьми перестают пускать в гинекей, на женскую половину дома. Пусть растут с мужчинами! А до того – сколько угодно. Я сбежал из гинекея в четыре года. До того жался к материнским коленям, все хотел, чтобы мама меня по голове погладила. Я хотел, она не гладила. Смотрела мимо, будто меня не то что рядом – на белом свете нет. Не обижала. Следила, чтобы в чистом ходил, чтобы поел вовремя, умылся. Ну и хватит, что еще? Вместо мамы у меня были братья. Я таскался за ними хвостом, терпел подначки, сносил подзатыльники. Я знал, что такова мальчишеская любовь. Когда другие мальчишки, ошибочно решив, что я в семье – паршивая овца, пытались тоже одарить меня подзатыльником или насмешкой… О, они дорого платили за ошибку! Трудно сказать, кто первым кидался в драку: Алкимен, Делиад или Пирен. Кто стоял ближе к обидчикам, тот и был первым. Другие Главкиды не слишком-то от него отставали. Кулаки работали без устали. А где не требовался кулак, там разил острый язык Алкимена. Неизвестно еще, что бьет больней: удар или оскорбление. По-моему, эфирская детвора предпочитала кулаки – Алкименовы слова ветер разносил так, что до седых волос не отмыться. К маме я иногда подбегал, стоял рядом. Слушал, как она командует служанками и рабынями, прачками и стряпухами. Настоящий полководец! И убегал, так и не заполучив хоть толику внимания. Случалось, шалил, надеясь на оплеуху или упрек – что угодно, лишь бы не равнодушие. Шалости прекратились, едва я понял, что это не решение. Наказывали меня другие, не мама. Если в старости меня, как и дедушку Сизифа, накажут – это тоже сделают боги, не мама. Эвримеда, дочь Ниса, жена Главка Эфирского – по отношению ко мне она делала все, что должна была делать для младшего сына, и этим ограничивалась. Долг, не любовь. Жаль. – Этот несносный мальчишка! Боюсь, из-за него пострадаем мы все… Я навострил уши. 4 Главный вопрос Липа росла у задней стены дома. За стеной располагался гинекей, царство женщин. Щель видите? Ага, между верхом стены и карнизом крыши. Ну да, если снизу смотреть, она почти не видна. А если отсюда, с ветки…