– Ты, старая, думай, что говоришь! Какой он ему сын, твоему Эсиму?! Сама сказала: Пирен, сын Главка… Я весь подобрался. Еще чуть-чуть, и я кинулся бы на торговку: убивать. Да она хуже Химеры! Если меня что-то и сдерживало, так это рыдания Эсима-орхоменца. Я впервые видел, чтобы мужчина так бесстыдно предавался горю. – Сама сказала, – торговка взмахнула веткой, отвесила толстому слабый подзатыльник. – Сама и повторю: Пирен, сын Главка. Приемыш, как и все Главкиды. У тебя вот дети есть? Толстый пожал плечами: – Ну, есть. – Они чьи? – Мои. – А у Главка приемные. Бесплоден он, Главк. Боги наказали. – За что? – За отца. Хотели Сизифа наказать, бесплодием поразить, так он уже к тому времени детей настрогал – прорву! По городкам рассадил, под каждую задницу трон сунул: правят. Рази теперь, не рази, без толку. Вот Главк за отца и отдувается. Нет, решили боги, проклятому Сизифову роду продолжения, нет и не будет! Толстый хохотал так, что даже подавился. – Дура! – выдохнул он, утирая лицо. – Ох и дура! Нет роду продолжения? Сама же говоришь, у Сизифа детей – прорва. Главк бесплоден, ну и пусть. Другие нарожают! Это если он бесплоден, конечно. Молодец толстый! Голова! Уел гадину. – Про других не знаю, – торговка подбоченилась. – А наш – пустоцвет, это тебе любая баба в Эфире объяснит. Скрывает он, стесняется. Мятежа боится: кому охота под мерином ходить? Вот он жену свою под хороших людей и кладет: уважаемых, плодовитых. А главное, приезжих. Обрюхатил и след простыл! По обоюдному, значит, согласию, для пользы дела. На меня они не смотрели: торговка и толстый. Что им я? Зато я на них уставился, не отрываясь. Взглядом дырки высверливал. Будь я Зевсом, на месте сплетников давно лежали бы две кучки пепла. А я еще на эти кучки помочился бы. Хорошо, что я не Зевс! – Они потом уедут, – заливалась торговка соловьем, – а она законному мужу приемышей в подоле несет. Может, и не боги разгневались, тут спорить не буду. Может, он сам слух и пустил: божья кара! Хитер, весь в отца! – Где ж тут хитрость, пустомеля? – А ты умишком пораскинь, да?! Женщина приплясывала над тушками, блестящими от жира. Казалось, она жрица Аты, богини обмана. Совершает приношение в честь бессмертной лгуньи. Ладно, на Ату я согласен. А вдруг ее богиня – Дика-Правда?! – Если родился бесплодным – это для вас, кобелей драных, позор. Стал бесплодным – тоже ничего хорошего. А если боги наказали – какой же это позор? Да еще за отца наказали, не за твою вину… Это даже повод для гордости: смотрите, люди добрые, за родителя страдаю! Понял, дурачина? Толстый почесал птичьей костью в затылке: – Ну, понял. С тобой спорить, что море решетом черпать! Так говоришь, Эсим из Орхомена… – Гиппоной! Вот ты где! Меня схватил за руку наставник Агафокл: – Мы тебя обыскались! Иди за мной, быстро! Я и пошел. Шел и оглядывался. Нет, орхоменец тоже убрался, как не бывало. И толстый убрался, мелькнул за колоннадой и исчез. Дома мне влетело, только я молчал и терпел. Я бы что хочешь вытерпел, лишь бы избавиться от проклятого: «Жену свою под хороших людей кладет: уважаемых, плодовитых. А главное, приезжих. Обрюхатил и след простыл! По обоюдному, значит, согласию, для пользы дела…» Правда? Ложь? Если правда, чей я сын? Кто по мне заплачет?! Стасим Конь, копье и молот Ветер шелестел в кронах дубов и лип. Журчал ручей, нежась в илистом русле. Хор птиц славил великого Гелиоса. Белый конь пасся на склоне горы, возле ручья. Время от времени он поднимал голову к небу и тихонько ржал. Не дождавшись ответа, фыркал, бил копытом в землю и вновь принимался щипать траву. Афина следила за конем издали, укрывшись в буковой роще. Дочери Зевса не составило бы труда набросить на себя плащ невидимости, принять облик ящерицы или полевой мыши, укрыться в россыпи солнечных зайчиков. Увы, богиня знала: все это не спрячет ее от коня, решись она подобраться ближе. От любой земной лошади – да, от морских жеребцов Посейдона – да, от небесных кобылиц Гелиоса – трижды да, но не от Пегаса. Увидит, почует, улетит. Так уже случалось не раз и не два. На собственном горьком опыте… Бывает ли у богов горький опыт? Афина никогда не спрашивала об этом у отца, братьев, сестер. К чему? Если ты дитя мысли и молнии, воплощение мудрости и военной стратегии, тебе отлично известно: опыт – горчайший из плодов жизни, а боги – не исключение из правила. Погоня за Пегасом была Афине не по зубам. Она испробовала все возможности. Падала с неба, восставала из-под земли. Бросала навстречу крылатому коню армию косматых грозовых туч. Секла ливнем, палила зноем. Метала вдогон свое знаменитое копье, о котором ходила дурная слава отсюда до Тартара. Преграждала путь вопящими стаями птиц. Ничего не помогало, Пегас с легкостью уходил, убегал, улетал. Ливень, зной, гроза, птицы, копье – белому жеребцу все было нипочем. Афина убивала за меньшее. К сожалению, Пегас ей был нужен живым. Ей? Пегас был нужен Зевсу. Пегас был нужен Семье, если Семья хотела продолжить свою счастливую, свою вечную – и такую хрупкую, шаткую, подверженную тьме опасностей жизнь на Олимпе. Дай Афина волю гневу, посягни на Пегаса – кара за самоуправство не заставила бы себя ждать. Афина помнила, как умеет карать отец. Афина помнила, что Пегас бессмертен. Афина помнила, как умирает бессмертное, и помнила, как бессмертное живет, чтобы мучиться без конца. О нет! Впрочем, зачем бы ей убивать Пегаса? Даже копье вслед коню Афина метала не ради убийства, а с иной целью: напугать, сбить с шага, галопа, полета. Сама идея приспособить крылатого коня для нужд Семьи принадлежала Афине. В этом замысле, имеющим сотню достоинств и один недостаток, Пегас был живым и покорным. Он и сейчас, у ручья, знать не зная ни о каких замыслах, был вполне живым. И непокорным сверх всякой меры. Прошлой зимой Афина обратилась к Борею. Ей плохо давались просьбы, но богиня сломила гордость. Сломил гордость и Борей – северному ветру плохо давалось послушание, но он согласился помочь. Согласился и не сумел. – Нет, – прохрипел Борей после третьей попытки. – Он слишком быстр для меня. И слишком горяч, да. Моя стужа – ничто для Пегаса. – Зефир? – предположила Афина. – Эвр? Нот[45]?! Борей рассмеялся. Горек был его смех, горек и холоден. Но и тепло крылось в нем: не умел проигрывать могучий Борей, а презрение к братьям утешало в поражении. Когда ты слабее кого-то, презирай того, кто слабее тебя, тем и согреешься. Гермий, вспомнила Афина. Младший брат. Крылатые сандалии. – Нет, – рассмеялся Гермий, израсходовав всего одну попытку. – Больше и пробовать не стану. Но спасибо, сестренка, позабавился всласть! Этот умел проигрывать без горечи. А может, ловко прятал горечь за смехом. Аполлон? Сребролукий отказался наотрез. Эфон? Орел согласился, но Зевс отозвал своего любимца, не позволив ввязаться в бесполезную погоню. Стыд орла – позор хозяина, а Громовержец не желал себе позора, заранее понимая, чем окончится эта гонка. Проигрыш за проигрышем. Каждый из них был проигрышем Афины. Мудрость, говорила она, скрипя зубами, когда рядом не было ни души. Мудрость – это выводы из неудач. Однажды их накопится достаточно, чтобы стать победой. Я укрощу Пегаса, я сделаю из буйной воли послушного работника. И отец возрадуется великой радостью, одарив меня улыбкой. Увы, пока что Зевс одаривал других. Богиня трижды прокляла свой замысел, узнав, что Гефест первым справился с поставленной задачей. В планах Афины большая роль отводилась не только Пегасу, но и богу-кузнецу. Она надеялась, рассчитывала, услышала, что да, Гефест и впрямь научился ковать молнии, настоящие молнии, способные разить не хуже природных. Она возликовала – и низверглась в бездну отчаяния, выяснив, какую награду запросил у Зевса хромой урод Гефест. Ночь с Афиной, сказал он. Отец, ты обещал! Я обещал, кивнул Зевс. ⁂ – Отец! – вскричала Афина. Богине мудрости хватило ума вскричать это не сразу, дождавшись, пока счастливый Гефест покинет Олимп и спустится в кузню на Тринакрии. На пороге Зевсова дворца он обернулся и подмигнул Афине. До конца своих дней, что для бога значит вечность, она будет помнить мерзкую ухмылку и масленые глазки кузнеца. Скалы раскрошились бы, угоди они между зубами Афины – так сильно она стиснула челюсти, чтобы не издать ни звука. И только потом, оставшись с отцом наедине… – Отец! Как ты мог? Зевс сдвинул брови. В воздухе запахло грозой, тучи стадами круторогих быков двинулись к Олимпу. С недавних пор Громовержец болезненно относился к подобным вопросам. Кто-то оспаривает решение владыки? Любимая дочь? Любимцы стоят к трону ближе других. Ты сидишь, они стоят, смотрят, переглядываются – и поди пойми, о чем они думают, глядя на твой венец. На плечах и груди владыки замерцала эгида – шкура Амалфеи, козы с Крита, вскормившей младенца Зевса своим молоком. Выяснив, что шкура Амалфеи прочнее любого доспеха, Зевс не поленился ободрать кормилицу. Случалось, он давал эгиду Афине, если дочери предстояла опасная битва. Сейчас, вне сомнений, был не тот случай. – Я обещал, – повторил Зевс. – Я сказал, что исполню любое его желание.