– Возле Пропилей. Это по дороге от главной площади к Лехейской гавани. – Хорошо. – Я велю украсить твой источник белым мрамором. Я построю водоем, куда будет стекать вода. Это будет сладкая вода, Асоп? – Слаще любой другой. Более того, если раскаленную медь окунут в эту воду, медь приобретет особую, редкую окраску. Такую медь станут звать эфирской. Мне очень жаль, Сизиф. Я навлек на тебя кару, сам того не желая. Полагаю, тебя накажут. Дедушка кивнул: – О да, меня накажут. У Зевса есть тысяча причин, чтобы наказать меня. Одной больше, одной меньше – какая разница? Я благодарен тебе, Асоп, сын Океана. Я благодарен каждому, кто добавит Олимпу новую причину наказать старого Сизифа. Не веришь? Асоп пожал плечами: – Не верю. И исчез. Лишь илистая лужа осталась на том месте, где только что стоял бог. – Не верит, – улыбаясь, произнес дедушка. Указал мне на лужу: – Точно тебе говорю, парень: он не верит, а зря. Я хитрец, но не лгун. Хочешь правду? Еще одну правду? Мы назовем новый источник Пиренами. Всякий, кто напьется из него, вспомнит твоего брата. Это будет значить, что Пирен погиб, но не до конца. Химера убила его, я же воскрешу. Я оставлю его здесь, в Эфире, навсегда. Как тебе моя правда? – Дедушка! Я вцепился в него, как тонущий матрос в спасительную доску: – Зачем ты злишь их, дедушка? Зачем ты злишь богов?! Я все понял, все-все. Пирена дед воскресил, меня же спас. Меня, болтливого дурака! Я не хотел такого спасения. Если бы я мог, я бы его сжег, как Химера Пирена. Поздно. Слова произнесены. Вероятно, даже услышаны. – Боги накажут тебя. И за обман, и за цепи, и за помощь Асопу! Их наказания ужасны! Как ты можешь пить и радоваться? Как можешь смеяться?! – Накажут? Дед отстранил меня. Взял за подбородок, заглянул в лицо: – Я очень на это надеюсь, парень. – На что? – На то, что боги меня накажут! Я хочу разозлить их. Раздраконить так, чтобы они обрекли меня на вечные муки. Но что может мне сделать Зевс Жестокий[42]? Заставит вечно крутить ворот маслобойки в Аиде? Велит кубком вычерпывать Лету? Распнет старого Сизифа на огненном колесе?! Я представил все, о чем говорил дед. Зажмурился от страха. – Открой глаза, Гиппоной. Добровольная слепота – не лучший выход. Подумай о другом: муки – это значит память. Это значит, что и в царстве теней я останусь Сизифом. Что проку мучить беспамятную тень? Чтобы я страдал, я должен буду помнить, кто я. Кем был, кем стал, кем пребуду вовеки. Способна ли бесплотная, беспамятная тень вращать ворот маслобойки? Страдать от тяжелой, бессмысленной работы? От огня? Голода, жажды? Нет! Им придется оставить мне память и хоть какое-то подобие тела. Мучения станут для меня вечной сладостью. Это ли не победа? Это ли не бессмертие? И это будет мой последний, самый главный обман. Новый, вечный триумф над смертью! Я буду счастлив испытывать муки – оставаясь собой! – Дедушка… – Утри слезы. Я буду помнить, что я Сизиф, сын Эола. Ты будешь помнить, что я Сизиф. Что где-то там, далеко, я улыбаюсь, вспоминая тебя. Все запомнят: о, да ведь это Сизиф! Был, есть и никуда не денется, пока весь мир от богов до муравьев не накроется медной лоханью. Чем не повод для радости? Радуйся, Гиппоной! А если ты не станешь радоваться, клянусь кубком Гебы[43], я выпорю тебя вожжами! Выбирай: радость или вожжи? Я выбрал радость. Раньше я не знал, что она бывает такой – радость. Вот, узнал. ⁂ Ближе к осени торговцы посудой, приехав к нам из Сикиона с телегами, полными крутобоких амфор и вместительных пифосов, рассказали о страшной грозе, разразившей над Асопом – там, где река течет близ города, который торговцы называли Флиасом. Гроза бушевала всю ночь, показавшуюся жителям Флиаса вечной. К утру гроза ушла дальше, через равнину к бухтам Крисейского[44] залива. Когда же местные прачки спустились к реке, желая затеять стирку, они вскоре с криками вернулись в город. В воде, обжигая прачкам руки, плавали угли, раскаленные докрасна. Вопреки ожиданиям, вода не гасила их, напротив, вынуждала светиться ярче и жечь больнее. Со временем углей стало меньше, но и по сей день они встречались в водах Асопа. Асоп не промолчал, а Зевс не простил. Наверное, я был единственным, кто слушал рассказ об углях в реке, содрогаясь от дурного предчувствия. Дедушка же, напротив, ахал, охал, подзуживал торговцев начать историю с начала – короче, всячески наслаждался удивительными новостями. В эти летние дни он получал ясно видимое удовольствие от ветра, дождя, смеха, хлеба, вина, сплетен – от каждого мгновения жизни. Наверное, знал, что их, этих мгновений, осталось немного. А может, знал, что они бесконечны. 4 Ата-Обман и Дика-Правда Пятьдесят три колонны. Два ряда – тридцать семь колонн снаружи и шестнадцать внутри. Легкие, изящные, стройные. Капители – пара завитков, похожих на бараньи рога. Этот портик возвели меньше чем за месяц. Вопреки мои ожиданиям, колонны были деревянные, из ясеня и бука. Сказать по правде, я расстроился. Детским умишком я догадывался, что портик из паросского мрамора вышел бы слишком дорогим. В семье Главка Эфирского такое сообразил бы даже младенец. Не понимал я другое: сроки работы. Мрамор с Пароса и Пентеликона? Афинский известняк? Милетский? В этом случае только на доставку камня кораблями по морю и телегами по ухабистым дорогам ушло бы шесть месяцев, не меньше. А на работу? Каменщики – народ неторопливый, а резчики – и того хуже. Дедушка спешил. Хотел увидеть Пирены, новый источник Эфиры, во всей красе. Увидеть своими глазами, омыть лицо сладкой водой под приветственные кличи горожан. Знал, старый хитрец, что время, словно песок, течет сквозь пальцы. Сколько его осталось, времени? Краденого, а? Мало. Я их все пересчитал. Колонну за колонной, сколько ни есть. А потом еще раз, для проверки. Я умею считать. И каждый раз, прибавляя один к общему счету, делая шаг от колонны к колонне, я вспоминал Пирена. Смех, бег, возглас. Все, что было. Все, что сохранила память. Химеру я тоже вспоминал. Асоп сдержал обещание. Новый источник забил без видимых причин, на самом удобном месте – за храмом Афродиты Черной, на южной стороне главной площади акрополя. Едва во дворец прибежал запыхавшийся гонец с известием о чуде, дедушка отдал приказ о начале строительства. Двухъярусное сооружение, велел Сизиф. Статуи, мозаика, настенные росписи. Торговые лавки в два ряда. В лавках переднего ряда – кроме пары крайних – вырыть колодцы глубиной в двадцать локтей. Если мало, ройте глубже, пока не достигнете подземных каналов, питающих источник. Там же устройте погреба для хранения вина и прочей снеди, подверженной быстрой порче. Через месяц я желаю присутствовать на торжественном открытии. Все, что не успеете сделать, доделаете потом. Главное, открыть побыстрее – и чтобы красиво мне, поняли? Строители поняли. Было красиво и даже быстрее, чем приказал Сизиф. В храм я не пошел. Зачем? Жертвы принесут без меня. Праздник закончился, да и был ли он, праздник? Остался тут, за колоннами, возле лавки, где торговали копчеными перепелками. Народ потихоньку расходился, я догрызал жирного перепела, измазавшись по уши, и вдруг увидел его. Ага, этого мужчину. Приезжий, точно вам говорю. Концы легкого хитона завязаны на левом плече, у нас так не вяжут. Сандалии с плетеной оторочкой. Шляпа из войлока. Знатный человек, хотя по одежде и не скажешь. Оделся в дорогу, неброско и практично. Зато все остальное… На руке золотой браслет. Нет, два. Ишь, позвякивают! Пояс украшен бирюзой. Через руку перекинута хламида из узорчатой ткани. Жарко, вот и снял. Краем хламиды гость утирал глаза. Плачет? Тень портика спасала от солнца, но мужчина оставался в шляпе. Широкие поля скрывали лицо. Я уверился: точно, плачет. Горе какое? Или перченого съел, вот слезы и хлынули? – Кто это? – спросили у прилавка. Интересовался толстый горожанин, по виду пекарь или молочник. – Эсим из Орхомена, – с охотой откликнулась торговка, обмахивая перепелок веткой оливы. Было видно, что женщина не прочь посудачить. – Советник тамошнего басилея. Берите птичек, вкусные! Толстый взял перепелку. Расплатился, оторвал крылышко. Сожрал как есть, с костями. Аж захрустело! Утерся платком, повернулся к торговке: – Соли мало. Скряжничаешь? – Сколько надо, столько и кладу. – Ну ладно. А чего этот рыдает? – Сын у него помер. Горюет, значит. – Сын? Сам из Орхомена, а сын у нас, что ли, помер? В Эфире? – У нас, ага. – Как звали? – Пиреном звали. Пирен, сын Главка. – Это какой еще Пирен?! – А который источник теперь. У всех праздник, а у отца – горе горькое. Вишь, нарочно из Орхомена приехал, чтобы поплакать! Толстый оторвал перепелке ногу. Взмахнул, будто оружием: