Аид опускается рядом со мной, его штаны оказываются в пыли. — Такое еще не происходило? — шепчу я, глядя на них. — Никогда. Ни разу… — он замолкает и сглатывает. — Я не могу так. Не могу дарить жизнь. Тут еще не было жизни. До тебя. Ему не по себе, плечи напряжены, почти у ушей. — Такое с тобой уже происходило? На твоем Острове? — спрашивает он. Я хочу покачать головой, но вспоминаю день перед похоронами Бри. Я думала, что капуста Мерри была маленькой, запустила ладони в землю, пока папа говорил. Я злилась на него, старалась сдержаться, и когда я посмотрела на капусту, она стала больше, чем была, и я думала, что ошиблась до этого. Когда я случайно уснула в саду через пару ночей после того, как Али и Бри бросили меня, я проснулась следующим утром и обнаружила, что все мои, так называемые, зимние кабачки поспели за ночь. Все созрело. Я не думала, что это было из-за меня. С чего бы? — Как я могу это делать? — спрашиваю я у него. — Как такое возможно? Это дар от одного из вас? Аид молчит, смотрит на меня. Я смотрю на растения, пытаясь понять их. А потом в голову приходит другое, и я начинаю смеяться. — Что смешного? — спрашивает Аид. — Фурии, — объясняю я. — Они сказали, у меня была сила, они это чувствовали. Потому хотят оставить меня тут, потому врали, из-за моей великой силы. Что им делать, когда они узнают, что она — только это? — Только это? — Выращивание, — я смеюсь, но это не смех. — Моя суперсила — садоводство, — я убираю волосы с лица обеими руками. — Мегера будет злиться. Ха. Фурия. В ярости. — Кори… — А мой бывший говорил, что это было глупо. Скучно. Потому он изменил мне с Бри. Я была скучной, — я поворачиваюсь к Аиду. — Ей тоже было все равно. Если я заказывала новые семена и рассказывала ей, она изображала зевки, пока я… Аид вдруг поднимает руку и убирает прядь волос мне за ухо. Я замолкаю от потрясения. — Думаю, умение растить цветы в мире мертвых — особый навык, — его черные глаза встречаются с моими, его пальцы задерживаются за моим ухом. Я отвожу взгляд и кашляю, хмуро глядя на растения, а он отодвигается. — У них шипы, — говорю я. — Это розы? — спрашивает он, протягивая длинные пальцы к шипу. Я очарованно смотрю, он давит на шип так, что плоть должна быть проколота, но кровь не появляется. Ихор, вспоминаю я. У богов нет крови. Золотой ихор течет по их венам. Если его плоть пронзить, потечет жидкое золото. — Семена, что ты мне дал, не были розами. Что это? Я с ужасом ощущаю на себе его взгляд, он рассматривает мой профиль. — Не знаю. Гермес купил их. — Ты пялишься, — выдавливаю я. — Прости, — отвечает он, но не прекращает. Раздражение искрится. — Что? — я поворачиваюсь к нему, выдавливая слово. — Серьезно? — говорю я сквозь зубы. — Чего ты хочешь? Он не отводит взгляда, пялится, и я гляжу в ответ, не собираюсь отступать первой. Мои глаза горят — я будто могу плакать огнем — но он готов смотреть вечность, глубокие черные ямы без дна. Если я упаду в них, буду падать вечно. Он отворачивается первым, но я не ощущаю себя победившей. — Теперь я понимаю, — говорит он. — Смотри. И я смотрю. Ростки выросли, пока мы смотрели друг на друга, листья теперь на уровне моих глаз. Шипы пропали, словно их не было, и теперь у каждого растения был длинный зеленый бутон. Я встаю, и Аид тоже поднимается, повернувшись ко мне. — Ты закрываешь себя. Или что-то подавляет тебя. Когда ты теряешь контроль над эмоциями, замок пропадает, и твоя сила освобождается. — Погоди. Ты глазел, чтобы разозлить меня? Для этого? Он игнорирует вопрос. — Если ты научишься убирать замок и управлять силой, ты сможешь выращивать по своей воле. Всюду. Всюду… Я вдруг вижу, как я выношу цветы в Подземный мир и показываю всем, что я сделала. Я хочу открыть дверь и пригласить их внутрь. Я хочу дать всем теням цветок, заправить в их волосы, за уши, дать им краски и эту жизнь. Никогда, говорил Аид. Этого никогда не было раньше, ничто еще тут не росло, но для меня выросло. Я принесла жизнь на землю мертвых. Я могла изменить все это место, и никто не мог меня остановить. Я отхожу от него к двери, упираюсь в нее руками, гадая, осмелюсь ли я. Она уже не прохладная, но той же не меняющейся температуры, что и все тут. Небо сверху все такое же серое. — Почему это так? — бормочу я. — Что так? — говорит он, появляясь рядом со мной. Я вздрагиваю. — Это место. Отсутствие всего. Нет солнца на небе, но свет все время. Облаков нет, нет ночи. Нет ветра. Нет деревьев, растений, кроме этого, — я киваю на цветы за нами. — Ни домов, ни убежищ. Тут бывает дождь? Снег? Ураган? Почему? Почему ничего нет? — Зачем теням погода? Или дома? Или деревья? — спрашивает Аид. — Потому что… это часть жизни. Я знаю, что тут нет живых, — рявкаю я раньше, чем это говорит он. — Не в том смысл. Смысл в том, что тут ничего нет. Вечность из ничего. Ты мог бы так существовать? — Да. Жалость жалит. — Так твой замок пустой, как все остальное? — спрашиваю я. — Хочешь увидеть? — отвечает он, удивляя меня. Да. — Нет. Я не к этому веду. Я говорю о людях, проводящих вечность в подобии парковки для машин, — говорю я. — Это ужасно, не видишь? Пытка, — я замолкаю, думая о Фуриях, которые сейчас там, осуществляют наказания. — Я знаю, что ты не можешь растить, но зачем ты сделал место таким? — Я не делал. — Тогда кто? — Старые. Я не строил это место, а унаследовал. Три соломинки, три царства. Я знаю это. Зевс получил Землю, Посейдон — моря, а Аид — Подземный мир. — Почему ты не меняешь это место? Он смотрит на меня, как на глупую. — Тут ничего не меняется, — говорит он. — До этого, — он смотрит на цветы. Я все еще не знаю, какие они. — До тебя. Он тянется к моей руке. — Что ты делаешь? — я убираю руку. — Изменения, — он протягивает руку. — Доверься мне. Поражает осознание, что он — единственный тут, кому я доверяю. Я беру его за руку. Он поднимает их на уровень наших глаз, прижимает наши ладони, будто мы — дети, проверяющие, чья ладонь шире. Он побеждает, его пальцы длиннее. Он переплетает пальцы с моими, сжимает мою ладонь. Я сгибаю пальцы в ответ. Его кожа прохладная, нежная, как было на Фесмофории, и я ощущаю во рту мед. Я смотрю, как он глядит на наши соединенные ладони, заинтересованный, словно он не влияет на происходящее, словно наши руки сами себя так ведут, а мы — лишь зрители. Он шагает ближе, и между нами расстояние ладони. Теперь я смотрю, во рту пересохло, сердце трепещет за ребрами, как птица. — У тебя другие руки, — говорит он. — Что? — я смотрю на него. — На Фесмофории. У тебя кожа была в мозолях. Твердой. Я пытаюсь отодвинуться, но он не дает. — Не все сидят днями в замке, отдавая приказы. Некоторые используют руки.