– У тебя заканчиваются годные рифмы, папа. – Я сквозь слезы заставляю себя улыбнуться, несмотря на мое недовольство тем, что отец рассказал Бранту о моих страданиях. Я не могу винить его за то, что он переживает. Сейчас я не могу винить его ни в чем. – Глупости, – говорит он, почесывая щетину, на которой тут же остается след белой краски. – У меня их целый арсенал, просто они в ожидании замечательного дебюта. – У тебя они все записаны в табличке на ноутбуке, да? Он подмигивает: – Не-а. Они припрятаны вместе с моей коллекцией удивительных тапочек с животными, которые руки чешутся продемонстрировать. Я впервые искренне улыбаюсь за последние два месяца. Два месяца. Последний раз я по-настоящему улыбалась на выпускном, когда, поймав взгляд Бранта, я помахала ему рукой и мое лицо искренне засияло. А потом все разбилось вдребезги, началось с поцелуя и закончилось похоронами. Папа улыбается мне в ответ, его простодушная улыбка омрачается следами грусти, как будто он только что вспомнил, что Тео больше нет и что улыбка больше нам недоступна. Я вздрагиваю, когда из кармана шорт доносится звон телефона. Бросив на папу извиняющийся взгляд, я вытаскиваю его и поднимаюсь по лестнице в свою спальню. Это Селеста звонит мне по видеосвязи. Я сбрасываю звонок. Селеста уезжает в Нью-Йорк на этой неделе. Она будет жить со своей тетей, пытаться начать танцевальную карьеру. Она хочет быть в подтанцовке у артистов и музыкантов. Мои собственные ноги «чешутся» от желания отбивать ритм танца и кружиться, но я прогоняю это чувство. Я больше не уверена, что хочу танцевать. Танцевать – значит цвести, выходить в мир, а я уже не та девушка. Я лишь ее жалкое подобие, бледная тень. Я дышу только за счет ингалятора и мужчины, с которым перешла точку невозврата. Без этих вещей я бы превратилась в ничто. Рухнув на незаправленную кровать, я беру Агги и притягиваю его к груди. К горлу подступают слезы, опускается тишина – от улыбки и след простыл. Я думаю о Тео. Думаю о том, как бы он отреагировал, узнав, что я поцеловала нашего любимого брата. И не просто невинно чмокнула, а целовала его, прижимаясь бедрами, пока в голове бушевали порочные мысли, а внизу живота тлели искры пламени. Потом я чуть не поцеловала его снова, в прошлом месяце, перед тем, как он переехал. Я забралась в его постель, беззащитная и отчаянно нуждающаяся в поддержке, утешении. Любого толка. Мое сердце колотилось в смятении. Мои руки блуждали в безрассудстве. В груди ныло от… чего-то. Когда он схватил меня за волосы и притянул так близко, что мои губы оказались в миллиметрах от его губ, почему я не поцеловала его? Почему я замерла? Потому что другая потребность взяла надо мной верх – потребность заменить зияющую дыру в моем сердце. Я уже потеряла Тео. Если бы я снова поцеловала Бранта, пути назад бы уже не было. Уже невозможно было бы остановить несущийся поезд и сделать вид, что между нами не вспыхнула ужасная, запретная искра. Я потеряла бы и его. У меня не осталось бы ни одного брата. Я окидываю взглядом неубранную спальню и тяжело прерывисто вздыхаю, останавливая взгляд на картине, висящей в раме на стене над моим комодом. Тео выбрал ее для меня на блошином рынке два года назад, когда присматривал мебель вместе с Брантом и Вероникой. Это абстрактная картина: на ней изображены синие птицы с разноцветными, как радуга, крыльями; они взмывают в небо, состоящее из забавных облачков. Он сказал, что она напоминает ему обо мне. Парящая синяя птица, рожденная для больших высот. Прежде чем я уехала на выпускной в ту ужасную ночь, Тео сказал мне на патио, что будет болеть за меня на протяжении всего моего пути к вершинам. Но его здесь нет. Я потеряла одного из своих верных защитников, а другого оттолкнула поцелуем, которого никогда не должно было быть. Поцелуй, у которого выросли крылья. На кровати рядом со мной вибрирует телефон, и я тянусь, ожидая увидеть возмущенное сообщение от Селесты. Она пыталась убедить меня тоже поехать в Нью-Йорк, жить вместе с ней и ее тетей, параллельно воплощая наши танцевальные мечты. Вот только мои мечты умерли в тот день, когда умер Тео. И если я оставлю Бранта, погибнут не только мои желания и цели. Но когда я просматриваю уведомления, у меня внутри все сжимается: на экране мелькает другое имя. Это сообщение от Бранта. У меня пересыхает во рту. Брант: Я знаю, что ты не в порядке. Я знаю, что ты лгала, и понял я это потому, что знаю тебя, как никто другой в этом мире. У тебя все чувства на лице написаны, Джунбаг, и я вижу, что сердце твое разбито. Мое тоже. Из-за Тео, из-за того, что оставил тебя, и из-за того, что произошло между нами на выпускном. Возможно, все и началось с «действия», но на этом все не закончилось. Мы оба это знаем, мы оба ответственны за то, что позволили этому набрать силу, и мы оба думали о том, чтобы повторить это вновь. У меня перехватывает дыхание, когда приходит еще одно сообщение. Брант: Я знаю, что ты напугана и растеряна, но не нужно. Этого больше не повторится. Я не буду рисковать. Я не хочу потерять самое важное в моей жизни из-за минутной слабости. Опрометчивый шаг, который сейчас можно отложить в дальний угол к разряду ошибок в суждениях. Это был всего лишь всплеск. Мы все те же люди. Я все тот же Брант, а ты все та же Джун. По щекам текут слезы, в памяти всплывает та ночь, когда я сказала ему эти самые слова, забравшись в его кровать и отчаянно желая, чтобы он прогнал прочь мои кошмары. Брант: Я все тот же мальчик, который любит тебя всем своим существом и который хочет быть твоей поддержкой и храбростью, тот, который, даже умирая, делая свои последние вздохи, спел бы тебе твою любимую колыбельную. Тот поцелуй значил многое, но не все. Мы пройдем через это. Мы будем сильнее этого. Мы должны… потому что уже потеряли слишком много. Появляются три последних слова, и я даю волю эмоциям. Брант: Я люблю тебя. Падая на кровать, я натягиваю одеяло до подбородка и крепко стискиваю Агги. Мое сердце сжимается одновременно и от облегчения, и от страха. Облегчения – потому что мы обо всем забудем. Страха – потому что я не уверена, что сможем. Я смотрю заплаканными глазами на синюю птицу на стене, думая о том поцелуе, о крыльях, которые он отрастил, и о том, как я пыталась их подрезать. Осознавая, что на них невозможно очень быстро взлететь… Что на них невозможно воспарить высоко… Но на подрезанных крыльях все еще можно летать. Часть 3 Третья трагедия Глава двадцать седьмая