– Ким, – сказал муж, – послушай меня: ты ведь знаешь, кто я такой. – Лопату вот что-то никак не найду, – пожаловалась она. – Ты что, ждёшь, что я буду голыми руками в земле ковыряться? – Ты ведь меня знаешь, – сказал он. – Не начинай. – Я хочу мира и покоя. – Тогда послушай, что говорила бабушка. Она нам всегда твердила: «Не разбрасывайтесь добрыми делами в лесу. Сажайте их там, где они дадут всходы и принесут вам пропитание». – Хороший совет. – Эти американцы на тебя сердятся? – Нет. Всё хорошо. – Они дали тебе денег на велорикшу? – Более чем достаточно. – Мне тоже. Так где у нас лопата? – А почём я знаю! Они подошли к краю невысокой решётчатой изгороди, и там с помощью угла какой-то дощечки и собственных пальцев Хао выдолбил лунку, в которую и поместили деревце. С соседней улицы доносилось пение, треск фейерверков, крики детей. Боковой стороной стопы Ким забросала лунку землёй, стараясь как можно меньше запачкать сандалию. Муж глазел на всю эту операцию с таким видом, будто жалел, что не может уменьшиться до крохотных размеров и кинуться туда сам. Завтра ей предскажут судьбу. Давно уже она этого ждала. Теперь это представлялось ей наказанием. – А-а, – сказал он, – вспомнил! – Что? – Лопата в… – Где? – Нет-нет. Не там, – осёкся он. * * * Двойной агент прибыл. На виллу он приехал в чёрном «шевроле» и со свитой: Хао, Джимми Штормом, полковником и даже с юным племянником Хао, Минем – бывшим пилотом полковничьего вертолёта, а ныне снова служащим ВВС Республики Вьетнам, но – сегодня – без униформы. Шкипу такая многолюдность показалась откровенно излишней. Все они сели в гостиной (сам двойной агент Чунг разместился на диване, между полковником в его неизменной кричащей гавайской рубашке и Джимми Штормом в военной форме), а Сэндс велел подать кофе и принялся изучать личность прибывшего, возможности взглянуть на которого ждал уже целых два года. Ростом примерно пять футов шесть дюймов (метр семьдесят), колченог. На вид – с равным успехом можно дать как тридцать, так и пятьдесят, но, как понял Шкип, Чунг этот был старым школьным товарищем Хао, из чего следовало, что ему чуть за сорок. Он не смазывал волосы гелем, и они торчали на макушке вертикально вверх. У него была смуглая кожа – на такой даже самые неглубокие царапины надолго оставляют шрамы. Густые брови частично смыкались над переносицей. Уши крупные, подбородок скошенный. Лицо некрасивое, но дружелюбное. Одет он был в синие джинсы какого-то непривычного оттенка и донельзя азиатского вида, зелёную футболку, которая была ему несколько маловата, – и то, и другое довольно новое на вид, – чёрные тенниски с высоким берцем, также, по-видимому, азиатского происхождения, также новые и на босу ногу. Обе ладони Чунг держал на коленях, а обе стопы – на полу. Между ног у него лежал травянисто-зелёный вещмешок, вероятно, новый и опавший – стало быть, вероятно, пустой. Чунг любезно встретился со Шкипом взглядом. Белки его глаз имели какой-то желтоватый оттенок. Может быть, вся его расслабленная манера держать себя проистекала из-за болезни. В этот миг, самый подлинный, самый неподдельный из всего крестового похода Шкипа в качестве рыцаря Холодной войны, дядя казался ему рассеянным, всё никак не садился, бродил от окна к окну, выглядывал на улицу и даже не удосужился представить собравшихся друг другу. – Шкип, пошли со мной. Новости есть. Пошли со мной на крыльцо. Они встали перед входом на тёплом и сыром утреннем воздухе – Шкип подумал, что стоило бы подняться и надеть ещё что-нибудь помимо купальных шорт и футболки, – и тогда полковник объявил: – Шкип, у меня плохие новости. – Больше похоже на хорошие. – Да, это он, это наш человек. – Так это же хорошая новость! – Нет. То есть да, – сказал полковник. – Вот что, Шкип. Мать у тебя умерла. Беатрис. Беа. Это известие сразило Шкипа подобно удару в грудную клетку. И всё же его смысл не укладывался в голове. – Что за чёрт? – проговорил Шкип. – Ужасно не вовремя. А каблограмма пришла три дня назад. – Нет. Не верю. – Шкип, ты не стой. Давай-ка присядем. Они опустились на ступеньку. На прохладный потёртый гранит. Дядя потянулся правой рукой в нагрудный карман. Левую же поместил Шкипу на правое плечо. Теперь Шкип держал бледно-жёлтый лист бумаги. Когда бы впоследствии ни проигрывал он в памяти это мгновение, от этих подробностей избавиться не удавалось, приходилось вспоминать и их тоже. – Сейчас вернусь, принесу попить, – сказал полковник и оставил его наедине с каблограммой. Шкип перечитал её несколько раз. В ней пастор – духовный наставник матери – объяснял, что та скончалась из-за неких осложнений, связанных с профилактической радикальной гистерэктомией. Что бы это ни значило. Пастор выражал соболезнования и, что самое главное, обещал помолиться за душу усопшей. Вернулся полковник со стаканом в руке. – «Профилактическая радикальная гистерэктомия», – процитировал Шкип. – Как вам это нравится? – Вот. Вот. На, выпей. Тебе нужно хлебнуть чего-нибудь покрепче. – Господи Иисусе… ладно. Дядя встал над ним, протягивая стакан, но принять его Шкип не смог. Развернув руки ладонями кверху, он держал каблограмму, словно кучку хрупкого праха. – Я же не смогу быть на похоронах. – Плохо дело. – Надеюсь, кто-то на них всё-таки придёт. – Она была славная женщина. Уверен, по ней много кто скорбит. Полковник наполовину опорожнил стакан, который принёс сюда для племянника. – Каблограмма пришла три дня назад. Я был в Каофуке. Мне сообщили по радио, что пришла какая-то каблограмма, и я намеревался с кем-нибудь связаться и узнать, что там в ней, да так и не сподобился – столько сейчас приходит всех этих каблограмм, и в основном настолько все пустяковые, сам знаешь… Да и вообще, откровенно говоря, Шкип, мысли у меня были заняты другим. – Что ж, нет, вам и не обязательно… вы же понимаете… – Всему конец. Нет больше «Эха». По милости Джонни Брюстера, по всей вероятности. А может, и нет. Насколько я знаю, они просто оттесняют нас с дороги, чтобы можно было приступить к ковровым бомбардировкам территории. – Господи. – Так что извини за задержку. Когда я вернулся, Чунг сказал, что готов приехать. А я-то со всей этой суматохой вокруг потери Каофука почти совсем про него позабыл. – Похороны послезавтра. – Ну езжай, если чувствуешь, что должен. – Очевидно, я не могу. – Ничего, дома поймут. Они ведь осознают, что ты на войне. – Можно мне мой напиток? – Ох ты ж блин! Шкип осушил стакан. – Так, Шкип, я тебя сейчас оставлю на пару минут, чтобы ты взял себя в руки. А потом ты будешь нужен нам в доме и готовым приступить к работе. – Знаю… Господи. Всё в один день! – Мне жаль, но так уж получилось. – Разумеется. Я сейчас. Шкип устремил взор за ворота, на дорогу. О матери он сейчас совсем не думал. Решил, что подумает о ней как-нибудь потом. Невозможно было предсказать ход всех этих эмоциональных переживаний – у него ещё ни разу не умирала мать. Да и вообще никто из близких. Отец ушёл из жизни до того, как Шкип достиг сознательного возраста. Дядя Фрэнсис потерял сына, когда тот был ещё юношей – он утонул, отплывая под парусами от полуострова Кейп-Код; а уж обо всех боевых товарищах, павших в войнах, и говорить нечего. Да чего там, Шкип и сам ведь своими глазами видел, как дядя пристрелил человека, что свешивался с ветки дерева. Представьте себе – люди-то, оказывается, смертны! Он уже жалел о том, что этот миг пришлось претерпевать в одиночку. В этом для него не оказалось никакого толку. Когда дядя вернулся и сел рядом, Шкип был очень этому рад. – Что ж, дядя. Теперь твой племянник – круглый сирота.