– Сегодня вечером я собираюсь нажраться в сопли. – Сочувствую твоей утрате. Сержант – славный парень. – Куда делись «кути», сэр? – Они стали мне бесполезны. Пара человек уехала домой. Всю ПЗ придётся сворачивать. Больше никаких «кути». Больше никаких вертушек. – Так я и думал. То-то вас довольно давно не видно. – Рушится всё. Что на родине, что за границей. На родине-то, небось, моя жена и дочурка трахаются с одним и тем же хахалем – мулатом, битником, активистом-пацифистом. – Я бы с тем же успехом прибился к этому бардаку. – Прости. Я пьян, мне нехорошо, я тебя смущаю… Так, о чём это я… Да, о ненависти же. Да, сэр! Сперва нас влечёт на подвиги любовь к родине, но рано или поздно ключевым мотивом становится отмщение. Джеймс полагал, что полковник понимает, о чём он говорит. Перед ним был толстозадый штатский, рассуждающий о сведении бородавок, – и одновременно с этим живая легенда, прожившая жизнь, полную крови, войны и женщин. – Ты в туннельную учебку ходил? – Никак нет. – Хочешь, мы тебя туда отправим? – Хочу обучиться на «дальнюка». – Сколько ты уже здесь? – Уже месяц как на втором сроке службы. Служу второй год. – Если пройдёшь обучение, тебя, вероятно, захотят оставить и на третий. – Нормально. А ещё можно вас попросить уладить эту петрушку с самоволкой? – С самоволкой? – Я отсутствую в части три недели, вот какое дело. – Ну, первым делом завтра же вернись к себе во взвод. – Есть, сэр. – Отмойся и возвращайся. – Завтра же. Есть, сэр. – А там мы всё уладим и отправим тебя на обучение в РПДД. * * * Летние дожди обошли Каокуен стороной. Впрочем, сегодня дождь всё-таки был. Шкип шёл пешком в одиночку несколько километров от деревни, которую посетил с père Патрисом. Было уже почти десять утра – если верить авиационным наручным часам, подарку полковника, полученному в далёком детстве… Был убит Мартин Лютер Кинг. Был убит Роберт Кеннеди. Северная Корея до сих пор держала в заложниках американский военный корабль вместе с экипажем.[96] На базе в Кхешани попали в осаду морпехи, в общине Сонгми пехота подчистую вырезала население одной из местных деревушек, а по улицам Чикаго маршировали уверенные в своей праведности лохматые идиоты. Среди этих волосатиков кровавый провал январского Тетского наступления прогремел как «духовная победа». Затем, в мае – второй всенародный удар, более вялый, но почти такой же резонансный. Шкип пожирал глазами «Тайм» и «Ньюсвик» и видел там все факты, изложенные чёрным по белому, и всё же события эти казались каким-то вымыслом, небывальщиной. Клементс, что в штате Канзас, оставался таким, каким и был, в этом можно было не сомневаться; единственным событием в Клементсе, что в штате Канзас, мог стать только приход лета вместе со стрёкотом саранчи, щебетом желтушников да доносящимися откуда-то ароматами свежего хлеба, мыльной пены и скошенной люцерны – блистательной действительности его детства. Всё это было, да сплыло, причём сплыло самым бестолковым образом – нет, не детство, скорее сплыл он сам. Его услали в захолустье, оголили и преобразили. Растоптали и обратили в чужую веру, если на то пошло. Он любил воспоминание и сражался за это воспоминание. Мир, наследующий это воспоминание, имел право – он не мог этого не видеть! – незримо пробивать себе путь к зверски убитым идеалам. Тем временем окружающий воздух мерцал от наплыва роя мельчайших насекомых. Ближе к земле фауна крупнела – утки и куры, ребятишки, собаки, кошки, крохотные пузатые поросята… Шкип выехал на заднем сиденье мотороллера священника, выслушав множество рассказов от разрозненных прихожан. Из всех из них записал он одну-единственную сказку от какой-то старушки-католички, давней подруги священника. Père Патрис продолжил путь на запад, тогда как Шкип отправился домой на своих двоих. Полчаса назад его застал дождь, и он укрылся под навесом крошечной лавчонки – морщинистый папа-сан с изысканной томностью курил сигарету и не нашёл для гостя и пары слов. Когда Шкип ему улыбнулся, старческое лицо разошлось в ответной восторженной улыбке, полной совершенно здоровых на вид зубов. Гроза пролилась на землю ревущим, но безобидным ливнем, который, впрочем, прервали жуткие порывы ветра – они трепали растительность и покрывали рябью большие лужи на проезжей части. Шкип купил себе прохладительный напиток «Намбер-ван» с каким-то из многочисленных неопределимых вкусов и тут же жадно выпил. Обратился к старику по-английски: – Знаете, о чём я думаю? Я думаю, что я, наверно, слишком много думаю. Дождь прекратился. Через дорогу от них перед домиком молодая женщина играла с ребёнком в «ку-ку» – ребёнок только недавно научился ходить и теперь неловко пошатывался на цыпочках, а его сестрёнка, девочка лишь немногим старше, вертелась рядом в каком-то одиноком импровизированном танце, одновременно взмахивая обеими руками, и все трое улыбались так, будто и не было всего остального мира за пределами их маленького счастья. Тем утром его очень тронула сказка, которую он узнал, а начиналась она так: – Давным-давно когда-то была война; один солдат оставил дома жену и сына-младенца и отправился защищать родную землю. Молодая жена присматривала за домом, за садом и за ребёнком. Каждый вечер на закате становилась она на берегу реки, что протекала у них за хижиной, и смотрела вдаль – когда уже покажется на реке парус, а под парусом приплывёт к ним обратно любимый муж… Как-то ночью на их маленький домик обрушилась буря – срывала крышу, стучала в стены. Ветром задуло светильник, и малыш в ужасе разрыдался. Мать прижала его к груди и вновь зажгла фонарь. В это время её тень упала на стену у дверного проёма, а она показала на неё и сказала сыночку, утешая его горе: «Сегодня ночью нам нечего бояться – видишь? В дверях стоит папа». Тень немедленно успокоила ребёночка. Каждый последующий вечер, когда возвращалась молодая жена домой, постояв в последних лучах солнца на берегу да попечалившись о муже, что всё никак не возвращался домой, сынишка звал папу, а она зажигала светильник, и ребёночек каждый вечер кивал тени на стене, говорил: «Доброй ночи, папа!» и безмятежно засыпал. Когда вернулся наконец солдат в свою маленькую семью, у жены чуть сердце не разорвалось от радости, и она разрыдалась. «Надо поблагодарить наших предков, – сказала она ему. – Приготовь-ка алтарь и проследи за сыном, ну а я раздобуду еды для благодарственного обеда». Оставшись наедине с ребёнком, говорит мужчина: «Иди ко мне, я твой отец». А ребёночек и отвечает: «Ты не мой папа. Папы сейчас тут нет. Но каждый вечер папа приходит, и я желаю ему доброй ночи». Как услыхал солдат такие слова, так и пропала в его сердце вся любовь. Когда вернулась с рынка жена, почувствовала она, что витает в доме облако смерти. Муж отказался перемолвиться с нею хотя бы словом. Свернул вдвое молитвенный коврик и не захотел её на него пускать. В молчании опустился на колени перед едой, которую она приготовила, а когда еда остыла и уже не годилась в пищу, поднялся и ушёл из дома. Много дней ждала жена его возвращения, стоя на берегу реки, так же, как и тогда, когда он служил в солдатах. В один прекрасный день одолело её отчаяние, и отвела она ребёнка домой к соседям, обняла и поцеловала его напоследок, а потом побежала к реке – да и утопилась. Молва об её смерти дошла до мужа в деревне ниже по реке. Поражение растопило лёд, сковавший ему сердце. Вернулся он домой, чтобы присмотреть за сыном. Как-то вечером, когда сел он у циновки сына и зажёг масляный светильник, его тень упала на стену у дверей. Сыночек его захлопал в ладошки, закивал тени головой и сказал: «Доброй ночи, папа!» Мигом тогда понял муж, что́ он наделал. В ту же ночь, когда сын уснул, построил он алтарь у реки и стоял рядом с ним на коленях много часов, извещая предков о том, как глубоко сожалеет о своей ошибке. А прямо перед рассветом принёс спящего сына на берег, и вместе последовали они за его верной женой в воды смерти. Старушка изложила сказку без какого-либо выражения или видимого участия. От услышанного у Шкипа защемило сердце. Ребёнок и мать, оставленные одни. Мужчина и женщина, которые недопоняли друг друга, тень, ставшая ребёнку отцом. Река, которая смыла воспоминания о них… Он спустился в долину, по самой середине которой тёк широкий, но мелководный ручей, и в этот раз его застиг-таки ливень. Пошёл сквозь потоки воды, укрывшись чёрным зонтиком. Под шквальным ливнем ручей вспенился. После стремительно покатил бурые и вздувшиеся воды с мутными барашками дальше. Шкип же снова вышел на плоскость, устланную рисовыми чеками, которые преобладали на большей части ландшафта вокруг Каокуена. Миновал жилые постройки – не крестьянские шалаши, а вполне капитальные небольшие домики с садиками перед фасадом, за которыми над семейными склепами тянулись рядами прямоугольные надгробия под полунавесами, словно под огромными каменными шлемами с забралом. Тут и там вдоль дороги люди жгли отсыревшие мусорные кучи, и те курились дымками, обманчиво напоминающими Шкипу об осенних ароматах из детства. Старушка добавила к сказке эпилог: – После их прискорбной гибели небо пролилось дождём среди гор. Река, в которой утопилась вся семья, разлилась, воды её разгневались, разбушевались, волны стали швырять от берега к берегу даже самые большие камни, и её яростный рёв никогда уже не стихал. Даже в сухой сезон, когда воды катятся спокойно, сама река всё равно ревёт. Зачерпни с её дна горсть песка, подержи в кулаке – песок издаст громкий шум. Брось песок в горшок, набери в горшок воды – через минуту вода вскипит. Когда он добрался до виллы, перед ней стоял чёрный «шевик», а в гостиной на диване возлежал дядя, тогда как подле него на полу лежал пёс, который в последнее время приблудился к дому. Полковник снял руку с собачьей головы, помахал Шкипу и сказал: – Твоя кушетка меня скоро совсем переварит. – Шкип помог ему выпрямиться. – Вот этими вот подушками. – Он казался раскрасневшимся, но из-под румянца проглядывала бледность. – Твоими шёлковыми подушками. Нгуен Хао занимал плетёный стул рядом с низким чёрным журнальным столиком. При том, что столик стоял почти вплотную к дивану, шофёру каким-то образом удавалось казаться сидящим где-то вдалеке; Хао ничего не сказал, только кивнул головой и улыбнулся. – Сколько времени? – спросил полковник. – Почти час дня. Хотите есть? И да, к слову – добро пожаловать. Шкипу было сказано ожидать полковника где-то после сезона дождей, но на этом всё. Причём сказано было, вообще говоря, самим же полковником. – Я заказал кофе, – сообщил полковник. Пёс с каким-то вулканическим, экстатически-музыкальным ворчанием набросился на собственные гениталии. – Завёл себе собаку, как я погляжу. – Это пёс господина Тхо. Думаю, когда-нибудь мы его съедим. В ванной комнате на первом этаже послышался смыв унитаза. Оттуда вышел Джимми Шторм в чистом камуфляже. Оправляя подол рубашки, уставился на мастурбирующее животное. – По-моему, твой пёс весьма любвеобилен. – Мой пёс? Я думал, это ваш. Шторм засмеялся, сел на диван и ласково проговорил: – Ах ты дармоед, ах ты блоховоз беспутный! Почесал собаке голову, а затем понюхал собственные пальцы. – А чего это вы не прилетели на вертолёте? – спросил Шкип. От вида Джимми Шторма тон вопроса вышел грубоватым. – Вертолёт мне больше не принадлежит. – О как! И чей же он теперь? – Он по-прежнему принадлежит нашим союзникам, но они подыскали ему лучшее применение. А ещё мы сворачиваем ПЗ – теперь официально. – Я-то думал, всё это происходило ещё пару месяцев назад. – Боги движутся медленно, но никогда не прекращают движение. С начала сентября – больше никакого Каофука. – Очень жаль. – Превратности войны, – вздохнул полковник. – Так или иначе, сегодня я бы не стал лететь вертолётом. Я к тебе с неофициальным визитом. Так, заехал проведать по-родственному.