– Ну хотя бы оставайся на месте. – Я и так на месте. Это ты движешься. – Не могу я грести этой хреновиной. Давай, я тебя чуть не потерял. – Да ладно? – Кэдволладер! Кэдволладер! – Адьос, пидриньо! – Тут до берега целая миля! Кэдволладер уже плыл на спине в ста футах от лодки. – Кэдволладер! Джеймс грёб изо всех сил, но не знал, как это правильно делается. Теперь парень показывался лишь на короткое время, когда ненадолго спадала зыбь. Кэдволладер по-прежнему плыл на спине, глядя вверх и отталкиваясь ногой. – Ты плывёшь в нужную сторону! – закричал Джеймс, но Кэдволладер то ли не услышал, то ли плевать хотел на его крик. Джеймсу показалось, будто они приближаются друг к другу, и это его воодушевило. Похоже, весло работало лучше, если орудовать им на корме, водя туда-сюда, как рыбьим хвостом. Калека подплыл поближе, и Джеймс схватил его за руку, но тот отмахнулся. Джеймс вцепился ему в волосы. Кэдволладер взвыл и уцепился за борт. У Джеймса не хватило сил втащить его в лодку. Дыхания не оставалось даже на то, чтобы обматерить попутчика. Грудь вздымалась, а рот наполнил медянистый вкус утомления. Кэдволладер брыкнулся, перевернулся и поплыл кролем к берегу. Джеймс погрёб следом. Течение теперь, кажется, было на его стороне. Утлое судёнышко царапнуло килем дно и закрутилось в волнах прибоя. Джеймс вылез и выволок лодку на берег. Кэдволладер лежал на спине в сотне ярдов от него. Джеймс побрёл к нему, таща в каждой руке по костылю и оставляя за собой на песке две борозды. Тем временем волны вернули лодку себе во владение. Она подскакивала среди барашков и, похоже, направлялась в открытое море. – Да ты просто ёбнутый, парень. У тебя в башке просто всё сикось-накось. – Ясен пень. – С меня хватит, парень. Давай сюда мои палки. Джеймс зашвырнул каждый из костылей как можно дальше от Кэдволладера: – На, держи свои чёртовы палки! Сам же он поплёлся к тому месту, где они закопали свои пожитки, извлёк их на свет и рассмотрел пистолет Кэдволладера – браунинг модели «хай-пауэр». – Эй, – окликнул он. – Это ведь офицерский ствол. Ты чё, офицер? Кэдволладер горестно полз по песчаным дюнам, как какой-нибудь киношный мореплаватель, потерпевший крушение у берегов Сахары. – Так ты чё, офицер? – Я гражданский! Я – дезертир! Он подтащился к ногам Джеймса. Джеймс разрядил магазин браунинга, до отказа оттянул кожух-затвор, чтобы в механической части не осталось ни одной пули, и сказал: – Теперь можешь играться, сколько влезет. – А хуй тебе! У меня патронов до жопы! – Ну пользуйся тогда, а ружбайку я твою забираю. – Э, отдай мне мою пукалку! – Обломись, а то ещё застрелишься. – Ты решил украсть мою пушку! – Похоже на то. – Да иди ты в жопу, уёбок! Это же мой билет до рая! Оба прикурили от Кэдволладеровой зажигалки «Зиппо», и Джеймс сказал: – Мне пора. Развернулся и направился прочь. – Стоять! Это приказ. Я так-то лейтенант, чувак. – Не на моей войне, – бросил Джеймс через плечо. Пока он протискивался через щель в волнорезе, сзади слышался крик лейтенанта Кэдволладера: – Убей за меня гука, чувак! Джеймс поймал попутный джип с двумя ребятами из Двадцать пятой дивизии – они ехали из центра Сайгона за город на главную базу. Его высадили прямо перед входом в Двенадцатый эвакуационный госпиталь, окутанный дымкой ржавой пыли, и он, не говоря никому ни слова, вошёл внутрь и мгновенно заблудился среди палат, объятых болезненной тишиной и пропитанных медицинской вонью. С утра он выпил много пива, а теперь ощущал раздражение и душевную пустоту. Сперва его направили в палату Ц-3, потом перенаправили в Ц-4, а медсестра из палаты Ц-4 предположила, что ему надо то ли в пятую, то ли в шестую, и вот наконец медсестра из шестой палаты угостила его пончиком, сказала, что ухаживает за новопоступившими и некоторыми тяжелоранеными, подвела к занавеске у какого-то углубления, вроде ниши в стене, и спросила: – Джим? Тебя же зовут Джимом? Занавеску она пока не отдёрнула. – Я предпочитаю называться Джеймсом. Медсестра немного отодвинула перегородку. – Сержант Хармон? К вам Джеймс. Джеймс из вашей части. Сержант имел крайне непрезентабельный вид. Джеймс остановился у края койки, сказал: «Здорово, сержик» и попытался придумать что-нибудь ещё, но ничего не придумалось. Джеймс хотел сказать: «Там ребята без тебя бухать собираются», и «Наша гора на днях под обстрел попала», и «Я гору тоже обстреливал». Он сердился на кого-то, кто был поблизости, возможно, даже на самого сержанта – тот выглядел скорее мёртвым, чем живым, и его явно было не пронять новостями о нарушении устава. Он походил на чудовище Франкенштейна, сложенное по кусочкам и подключённое к проводу, разряд которого пробудит его и заставит осознать свой путаный и мучительный чудовищный конец. Как и у чудовища Франкенштейна, у сержанта торчали даже по бокам головы блестящие металлические скобы – для какой, интересно, цели? Простыня укрывала его по место, где когда-то находился пупок – и где он был бы и сейчас, если бы у сержика остался живот, а не невнятное месиво, будто бы собранное из мясных обрезков со скотобойни. У кровати размеренно шипел и постукивал какой-то прибор. На экране монитора мелькали красные цифры, сообщающие о пульсе: 73, 67, 70. – Зачем у него эта трубка изо рта? – Джеймс, сержант ещё не умеет дышать своими силами. Медсестра пододвинула для него стул, он сел у постели и взял сержанта Хармона за руку. По капельнице, вставленной сержанту в запястье, пронёсся какой-то пузырь. – Сержик! Ярко-голубые глаза, до того свободно плавающие в глазницах, направились на Джеймса и остановились. Сержант щёлкнул языком по нёбу. – Видишь меня? Сержант ещё раз цокнул языком: «Цык-цык!», как будто журил ребёнка, «цык-цык!» Губы у него были белые и растрескавшиеся, от них отслаивались чешуйки. Джеймс наклонился поближе и посмотрел Хармону в глаза. Слипшиеся от слёз ресницы расходились вокруг них венчиками, совсем как на детском рисунке. Прекрасные голубые глаза. Принадлежи они женщине, от них невозможно было бы оторвать взгляд. – Что это он за звук издаёт? – спросил он, но медсестра куда-то ушла. – Что вы пытаетесь сказать, господин сержант? – Джеймс утёр собственные слёзы, хлюпнул носом и сплюнул в коричневую ёмкость для отходов, полную тампонов и осклизлых бумажных салфеток. – Я просто так заглянул. Привет передать. Посмотреть, не надо ли тебе чего. Всякая такая фигня. Через каждые несколько секунд сержант издавал всё тот же тикающий звук. Может, это была азбука Морзе? – Сержик, я уже не помню азбуку Морзе, – сказал он. Вошли две медсестры, оттеснили Джеймса, вынули трубку у сержанта из губ и просунули ему глубоко в горло другую трубку. Та забулькала, зачавкала, и цифры на мониторе стремительно скакнули вверх: 121, 130, 145, 162, 184, 203… Через минуту трубку убрали, сержант снова задышал, и показатели пульса медленно поползли вниз. – Чёрт возьми, – вырвалось у Джеймса. – Мы поддерживаем его лёгкие в чистоте, – объяснила одна из медсестёр. – Вы же даже не поздоровались, – укорил Джеймс. – Привет, сержант, – сказала медсестра, и они удалились, а Джеймс снова сел и взял сержанта за руку. Глаза у Хармона плавали в глазницах, взгляд горел мольбою. В нём читалось всё. Джеймс зарыдал, завыл как собака. Из глаз вместе со слезами изливалась действительность и правота, рыдания очищали, он плакал, и наплевать, что люди подумают – это важнее всех этих ваших политических игрищ. Из глаз сержанта слёзы текли назад, сбегали по вискам и забирались в уши, но он не издавал ни звука, только всё так же щёлкал языком. – Это Джеймс, доктор, – представила его медсестра. Она вернулась вместе с жизнерадостным на вид медиком. – Джеймс из части сержанта Хармона. – Как мы сегодня поживаем, господин сержант? – Что случилось? – спросил Джеймс. – Вы это к чему? – Что случилось? Что случилось? Как его ранило?