Голос младшего брата, слабый и разносящийся эхом, шёл по проводу с расстояния в семь, в восемь тысяч миль. Принадлежи он кому угодно – звучал бы также и говорил бы примерно о том же. – Пилоток здесь хоть жопой жуй, брат мой Билл. На деревьях растут, созревают и падают. У меня есть одна в сарае за городком. Никогда не видал никого похожего – в смысле, вообще отродясь не видывал. Когда я на ней, её жопа ни разу не касается кровати. Весу-то в ней, наверно, не больше тридцати семи кило – а держит она меня почти под крышей. Небось жрёт на завтрак ядерное топливо. Слушай, по-моему, не стоит брать её с собой в сражение. – Чёрт возьми. Чёрт возьми, братишка. Я-то в толк не возьму, как мне тёлку снять, с тех пор как домой приехал. Не знаю, как и заговорить-то с настоящей белой женщиной! – Так ты лучше возвращайся во флот. – Не думаю, что меня возьмут обратно. – А чё нет-то? – Да я, похоже, утомил их слегонца своим присутствием. – Ну-у-у… – протянул Джеймс. – Ага-а-а… Во время молчания из трубки доносились слабые помехи, в которых можно было почти безошибочно различить чужие голоса. – Как там старина Беррис? – В порядке. Тоже тот ещё кадр, прям как ты. – Мать как, нормально? – Ничё так. – Всё носится со своим Иисусом? – Ясен пень. Получил мою открытку, которую она послала? – А, ту открытку? Ага. – Я, когда её послал, на губе сидел. – А-а! – Ага… – Слушай, ты этой девке, Стиви-то этой, не говори, что я звонил. – Стефани? – Ага. Не говори, что со мной разговаривал. – Она сказала, ты ей на письма не отвечаешь. – Все остальные только и думают о своих девчонках, что дома остались, больше ни о чём. – Ну а ты о чём думаешь? – О поперечных кисках. – О кисках из борделя. О кисках за деньги. – Бесплатный сыр только в мышеловке, брат мой Билл. Мертвяки, парни, разорванные на куски… Здесь Джеймс, вероятно, приврал. Наверное, чувствовал некоторую принуждённость во время этого звонка за океан, за тысячу миль, и не спешил делиться подлинными переживаниями. Билл Хьюстон уже слышал о том, что особых боёв там, во Вьетнаме, и нет. По крайней мере, таких, как на Иводзиме или во время Арденнской операции. Билл Хьюстон не видел смысла в том, чтобы подлавливать брата на вранье. Джеймс больше не был сопливым малолетним братцем. Уже как-то не хотелось его поддевать и ставить на место. – Мне пора идти, брат мой Билл. Передай матери, что я её люблю. – Передам. Что насчёт этой твоей девахи? – Я же говорил, – сказал Джеймс, – просто не упоминай обо мне, и всё. – Договорились. – Договорились. – Не высовывайся там особо и на амбразуру не лезь. – Не высовываюсь и не собираюсь, – сказал Джеймс, и из трубки донеслись безжизненные гудки. Наступил и почти уже закончился январь, и вот наконец Билл Хьюстон нашёл работу в сельской местности в Темпе, под Финиксом. Снял комнату на Саут-Сентрал-стрит, которую можно было оплачивать посуточно, понедельно или помесячно, и ездил туда и обратно на автобусе. Каждую неделю со вторника по субботу в десять вечера, в темноте, подъезжал к воротам фирмы по производству песчано-гравийных смесей «Три-Сити редимикс» и приступал к обязанностям ночного промывальщика. К десяти тридцати территорию покидали последние рабочие из второй смены, и тогда он отшвыривал обязательную к ношению защитную каску и оставался полновластным правителем пятнадцати акров пустыни – гор измельчённого камня, рассортированных по размеру, так что каждая была сложена из умопомрачительно одинаковых по величине камней: от булыжников размером с кулак до песка. С одной вагонетки сыпалась нить мелкой пыли, которая образовывала кучу в конце туннеля длиной футов в двадцать; за каждым загрёбом лопаты он проползал под этим туннелем к далёкой лампочке, горящей в полукруглом абажуре из арматурной сетки, задерживая дыхание и приближаясь; когда вонзал лопату в кучу, над ней медленно взвивалась тучка пылевой взвеси, а он пятился шаг за шагом, уносил пыль лопата за лопатой и развеивал её по ветру – прохладному ветерку, огибающему землю. Промывал бетонные желоба под конвейерной лентой камнедробилки с помощью норовистого брандспойта и дочиста выскабливал каждый жёлоб тупоносой лопатой. Ночи были ясными и неистово звёздными, но в остальном пустыми и холодными. Для обогрева по всей территории стояло и горело несколько железных бочек в пятьдесят пять галлонов, полных песка, пропитанного соляркой. Билл плутал по лабиринту конвейерных лент под исполинскими камнедробилками, а работа никогда не заканчивалась. На следующую ночь – те же ленты, те же телодвижения, даже иногда, как было очевидно, те же самые груды щебня и камня и тот же самый захваченный с собой холодный бургер в обеденный перерыв за пыльным столом в вагончике администратора в два часа ночи; Билл заходил в тесное отхожее место, чтобы отмыть тело от каменной крошки – сначала руки и лицо, потом толстую шею, бурую, как у медведя, потом втягивал воду ноздрями и отфыркивался, выдыхая сгустки пыли печёночного цвета. Вскоре после перерыва на обед по соседствующим с предприятием небольшим фермам почти человеческим голосом начинали орать петухи, а к шести часам вставало солнце и превращало алюминиевые кровли в факелы, а затем, в шесть тридцать, когда Хьюстон уже вырубался, появлялись водители, выстраивали гуськом свои грузовики, один за другим подкатывались под самую большую загрузочную воронку и ждали, трясясь в кабинах от работы двигателей, пока в каждую цистерну водопадом стечёт по жёлобу жидкая бетонная смесь, после чего уезжали заливать фундаменты какого-нибудь города. Хьюстон шёл пешком одну милю к автобусной остановке, вставал там, покрытый слоем грязи, и сентиментально наблюдал за сопляками из старшей школы, их жизнерадостными и шлюховатыми подружками – они шли на уроки, направлялись на собственную ежедневную пытку, передавали туда-сюда сигареты. Хьюстон помнил, как делал это и сам, а потом, в мужском туалете… не было ничего на свете слаще тех торопливых, обжигающих рот затяжек… вырванных, выкраденных у всего мира… В мечтах – как и в случае со старшей школой – он бросил бы эту работу в первый же день, но кроме неё податься было некуда. * * * Лейтёха-чокнутый остановил джип. Посигналил одному из новобранцев. Новобранец подскочил к машине и вернулся, таща на плечах два позвякивающих на ходу двойных табельных комплекта обойм, бросил их Джеймсу под ноги и побежал обратно к джипу, крикнув: – Он меня зовёт! – На кой нам все эти боеприпасы? – А я ебу?! Он меня зовёт! Новичок возвратился к джипу Лейтёхи-чокнутого, выслушал и приковылял назад, согнувшись под грузом двух канистр с бензином. – Сжечь их, сжечь их, сжечь их! – Чего? – Сжечь шалаши! Говорит, придётся сжечь все шалаши. – На кой? – А я ебу?! Херня какая-то происходит, вот что! – В смысле? – Говорит, атака началась. – Где? – А я ебу?! Джеймс схватился за ручку, и, пока от черепа по позвоночнику до зада прокатывалась волна паники, оба подтащили канистры к ближайшему шалашу и окатили его горючим. Откуда-то из-за холма донеслись низкие, повторяющиеся звуки взрывов. Новоприбывший рядовой вынул зажигалку «Зиппо», высек искру, поджёг пары, и их тут же отбросило назад взрывом, но по сравнению с громыханием, долетающим из-за холма, он оказался вовсе не столь оглушителен. Рядовой сказал: – Это же конец, парни, нам, сука, конец! Джеймс обошёл по кругу один шалаш, затем другой, плеская бензином, пока канистра не опустела. Швырнул канистру в горящее строение, та занялась, внутри воспламенились бензиновые пары, канистра громко зашипела, завертелась и подскочила кверху. – Видели?! – крикнул Джеймс, но полыхающая соломенная кровля так затрещала, что он и сам не расслышал собственного голоса. Только спросил: – Ещё раз: на кой мы это делаем?! – А я ебу?! – Ещё раз: как тебя зовут? – А я ебу?! – Действительно, херня какая-то, – пробормотал Джеймс, но его голоса опять никто не услышал. Где-то поблизости раздался выстрел. Над головами прострекотал вертолёт и сбросил две ракеты на другой стороне долины – вне поля зрения Джеймса, туда, где точно не было никаких людей или построек. К небу взметнулся столб чёрного дыма и оранжевого света. Приходилось ли хоть когда-нибудь видеть там людей? Может, кто-то в землю закопался? Что ж, фигово ему теперь, теперь он горит. Рядовой завопил: – Психодел какой-то! Постройки немедленно рухнули. Джеймс заглянул в одну из горящих хижин. Там было пусто. Не осталось ни клочка мусора, ни даже старой пачки из-под сигарет. У здания начала проваливаться крыша, и он выскочил наружу. – Дерьмово дело, чувак, – объяснил он рядовому, – потому что мы их знали. Ну, то есть это я к тому, что мы этих людей и раньше видели. Мы тут часто проходим.