Кэти села в широкое ротанговое кресло и докурила окурок дешёвой сигары Колина Раппапорта. В деревне было темно. Стонали дети, лаяли собаки, тихими голосами перекликались женщины. Вдали на дороге туда и сюда проносились огоньки велосипедных фар. Она вдыхала табачный дым, пока не ощутила головокружение и тошноту, бросила сигару на землю, занесла кресло внутрь, опустилась рядом с инсектицидной спиралью, возле хрипло дышащего ребёнка в гамаке, и уснула. Во сне Кэти видела, как люди очень отчётливо говорят по-вьетнамски, а она всё прекрасно понимает. Наутро ребёнок уже сам приподымал голову и прихлёбывал воду и колу из чашки. Ветерок выживания долетал до некоторых, но не до всех. Ни надежда, ни отчаяние ничего не решали. Она выудила окурок сигары из грязи, в которую швырнула его накануне, очистила пальцами от пыли и торжественно докурила до конца. * * * На виллу приехала фура, а на ней прибыл месье Буке, брат безвременно погибшего доктора Буке, – тот самый, что приводил усадьбу в порядок, а теперь собирался заявить права на имущество покойного. У Сэндса на этот день была назначена прогулка по окрестным деревням вместе с père Патрисом, но под вечер, когда он вернулся, брат владельца – француз средних лет, почти пожилой, рослый, с длинным худым лицом и впалыми щеками, одевшийся как будто на рыбалку, в оливковые шорты и такого же цвета жилетку с множеством карманов, – всё ещё находился там, сидел во дворе и обмахивал лицо холщовой шляпой с подбородочным ремнём. Вместе с Сэндсом они выпили чаю. Английским гость владел выше среднего, причём поначалу завёл речь не о брате, а о женщинах. – Чем старше я становлюсь, тем больше меня влекут дамы в возрасте. Плоть, что прежде казалась уродливой, теперь видится мне очаровательной. Эти фиолетовые прожилки, знаете, такие тоненькие – не толще волоска! В них заключена некая прекрасная тайна. Новый вид изящества – изящество спокойной женщины, в этом даже как-то больше эротизма. Теперь я начинаю понимать, в чём прелесть женщин с полотен эпохи Ренессанса. Они так полны, так нежны изнутри. У вас есть наложница из местных? Сэндс не нашёлся, что ответить. – Нет? Я не знаком с нравами этой страны. Но я думал, что иметь наложницу здесь обычное дело. Я бы предпочёл вдовушку. Женщину в возрасте, как я вам уже говорил. Она искушена в любви и понимает, как следует вести себя в постели. – Я всё хотел расспросить вас о вашем брате, – только и смог выдавить Шкип. – Клод был моим близнецом. Разнояйцевым – мы не были с ним похожи. До меня дошло известие, что он мёртв, и я не стал об этом плакать. Я вдруг подумал: «О, нет-нет-нет, как же так, я ведь его совсем не знал, даже ни чуточки!» Мы выросли вместе, но никогда не общались, просто жили в одном доме. Как я всегда был убеждён, он был у нас вроде гостя. Но гостил не у меня – скорее у моих родителей, у моей сестры, вот примерно так. Теперь, этим утром, осмотрев всё в этом доме, где мы жили, я знаю о нём больше, чем узнал за долгие годы нашей совместной юности, проведённые бок о бок. Пока я осматривал дом, я всё думал: вот интересно, найду ли я определённую репродукцию определённой картины, что висела в те дни у нас в спальне. Да, понимаю, бессмысленно полагать, будто она никуда не делась спустя столько времени. «Отдыхающий клоун» – так она называлась или как-то в этом роде. Клоун с закрытыми глазами – почему с закрытыми? Может, он мёртвый? Может, без сознания? Долгие годы он держал её на стене у себя над кроватью. В детстве она меня пугала. А то, что клоун не пугал Клода – это пугало ещё сильнее. Он прожил здесь так много лет – и это его тоже не пугало. А вот меня – пугает. – Месье Буке вздохнул. – Как видите, мы уже погрузили коробки. Спасибо, что так много упаковали за нас. Я оставлю вам мебель и всё в этом роде. Когда-нибудь здесь снова будет жить кто-нибудь из нашей родни – когда будет покончено с коммунистами. Когда вы их разгромите. Ну а пока я и дальше буду сдавать дом в аренду вашему Экуменическому совету и… – Он окинул Шкипа каким-то новым взглядом. – А вы случайно не из ЦРУ или какой-нибудь организации подобного толка? – Нет. – Вот и хорошо, – засмеялся он. – Тогда я спокоен! – Вам не о чем волноваться. Некоторые самые непрочные предметы Шкип трогать не стал – пусть брат сам отвечает за их упаковку. Месье Буке решил оставить принадлежавшую доктору скрупулёзно выполненную модель уха, составленную из фарфоровых косточек. – Она проделала сюда такой долгий путь. Увозить её обратно так досадно, да и незачем. Наша задача – спасти для семейной библиотеки книги и бумаги. У нашей сестры к ним какая-то страсть. Бумажки, бумажки… Для неё это наше единственное наследие, но я ей говорю так: «Почему у нас вообще должно быть какое-то наследие? Гибели подвержено всё, всё хорошее и всё плохое. В этом мире столько войн, столько бурь! Разрушение на разрушении! Что случилось с Клодом? Пшик! – взрыв и больше ничего! Вот и со всеми нами то же самое – прах, пыль, пшик, вот и всё наше наследие»… Нет. Это я брать не буду. Очень уж оно хрупкое. Своими толстыми пальцами брат разобрал и ощупал каждую деталь: наружное ухо с его pavillon[71] и lobe[72], потом conduit[73] и tympan[74], а там и labyrinthe osseux[75] с его vestibule[76] и fenêtres[77], его canaux semi-circulaire[78], и nerf auditif[79], и limaçon[80], и длинный туннель trompe d’eustache[81], уходящий в глубину черепа. Даже мельчайшие внутренние косточки – marteau[82], enclume[83] и étrier[84] – и губчатые на вид cellules mastoïdiennes[85] были огранены и подписаны. – Ах! Такое всё маленькое, такое филигранное, старинная вещица – она у него, по-моему, чуть ли не со школьных лет. Клод получил сертификат то ли в 1920, то ли в 1921 году. – Неожиданно он спросил: – А знаете тот подземный ход, в котором Клод взлетел на воздух? Видели его? – Нет, к сожалению, не видел. – Avez-vous français? Un peu?[86] Они перешли на французский, и беседа вскоре свелась ко всяким пустякам. По-видимому, этот крупный, солидный мужчина наслаждался той степенью откровенности, какой мог достичь в беседе на языке, на котором ему было не так легко вуалировать свои мысли. Сэндс предложил месье Буке остаться до утра, но тот, кажется, побаивался проводить ночь на вилле, хотя на дорогах могло быть небезопасно. Всё уже погрузили в фуру. Он уехал, как только стемнело. Несколькими неделями ранее месье Буке послал на условный адрес липового Экуменического совета письмо, в котором известил о дне своего прибытия. За это время Сэндс успел привязаться к некоторым из текстов покойника – паре безвестных ежеквартальных журналов и пыльных книг – и поместил их к себе в боксы, спрятал от докторовых родственников и наследников. Брат уехал без них. И вот несколькими неделями позже Сэндс всё трудился над переводом абзацев, подчёркнутых доктором, – образчиков философии каких-то французских учёных мужей, о которых Шкип никогда и слыхом не слыхивал, малопонятных пассажей, которые необъяснимым образом бередили сердце, например, вот такого отрывка из статьи под названием «D’un voyage au pays des tarahumaras»[87] за авторством некоего Антонена Арто[88]: Que la Nature, par un caprice étrange, montre tout à coup un corps d’homme qu’on torture sur un rocher, on peut penser d’abord que ce n’est qu’un caprice et que ce caprice ne signifie rien. Mais quand, pendant des jours et des jours de cheval, le même charme intelligent se répète, et que la Nature obstinément manifeste la même idée; quand les mêmes formes pathétiques reviennent; quand des têtes de dieux connus apparaissent sur les rochers, et qu’un thème de mort se dégage dont c’est l’homme qui fait obstinément les frais – et à la forme écartelée de l’homme répondent celles, devenues moins obscures, plus dégagéls d’une pétrifiante matière – des dieux qui l’ont depuis toujours torturé; quand tout un pays sur la Terre développe une philosophie parallèle à celle des hommes; quand on sait que les premiers hommes utilisèrent un langage des signes, et qu’on retrouve formidablement agrandie cette langue sur les rochers; certes, on ne peut plus penser que ce soit là un caprice, et que ce caprice ne signifie rien. Вооружившись авторучкой и чистым листом бумаги и обложившись стопкой словарей, он ринулся в бой против его ужасающей невразумительности: Когда Природа по какой-то странной прихоти внезапно изображает на каменной глыбе тело человека, подвергаемое пыткам, сначала кто-нибудь может подумать, будто это просто случайность, которая не означает ровным счётом ничего. Но когда в течение многих дней езды в седле он видит всё ту же осмысленную формулу повторённой несколько раз, когда Природа упрямо выражает одну и ту же идею; когда раз за разом возвращаются всё те же патетические формы; когда в каменных глыбах проявляются головы знакомых богов и когда возникает тема смерти, за которую человек настойчиво платит цену; когда в них отражается – становится менее смутным, более отделимым от каменного вещества – расчленённый облик человека, облик богов, которые всегда его истязали; когда целый край вырабатывает философию, параллельную философии населяющих его людей; когда становится известно, что первые люди общались языком жестов, и когда этот язык оказывается величественно высечен на скалах – вот тогда уж точно нельзя будет подумать, будто это просто случайность, которая не означает ровным счётом ничего. Да, намерение таинственного месье Арто было не установить, как и расположение этой его страны племени тараумара – то ли где-нибудь в Новом Свете, то ли исключительно в голове этого самого Арто; однако причина, по которой доктор выделил этот пассаж, была очевидной: он и сам ощущал себя изнурённым путником, что бредёт по не поддающейся никакому истолкованию чужой земле. Сам доктор тоже таил в себе некое зашифрованное сообщение. По-видимому, он прекратил заниматься медициной задолго до смерти, но уезжать домой не захотел. Сэндс подумал, что он его понимает. А ещё, вдобавок к нескольким печатным изданиям, Сэндс сохранил у себя одну из тетрадей с личными записями доктора. Проще говоря – украл. Заметки покойника были написаны чётким квадратным почерком, и их перевод, наряду с переводами особо отмеченных доктором пассажей, Шкип заносил в свою собственную тетрадь. Уважаемый профессор Жорж Батай![89] В марте 1954 года я прочёл в рукописной форме Ваше эссе «Доисторическая живопись: Ласко, или Рождение искусства» в отделении Библиотеки изящных искусств в Сорбонне, где работает супруга моего брата. Я тогда навещал родные места, приехав из Индокитая, где осел вот уже как тридцать лет. Шкип узнал это название – «Lascaux, ou, La naissance de l’art» – большой, красивый том с цветными репродукциями наскальных рисунков из системы пещер во французской местности Ласко; он проклял себя за то, что упустил книгу, но та казалась слишком ценной, чтобы воровать её у владельца. Недавно я приобрёл и саму книгу с фотографиями. Без сомнения, она великолепна. Могу ли я обратить Ваше внимание на книгу Жана Гебсера, австрийского «профессора сравнительного цивилизациоведения» – «Пещера и лабиринт»? Цитирую: «Возврат в пещеру, хотя бы и мысленный, есть откат от жизни к стадии нерождённости. Пещера есть материнский, матриархальный аспект мироздания… Церковь Святой Марии Морской в Сент-Мари-де-ля-Мер в местности Камарг, что на юге Франции, в которой цыгане поклоняются Саре, чёрной мадонне».[90] (Месье Батай, в Испании под Гранадой живут в пещерах три тысячи цыган. Месье Батай, являет ли разум собой лабиринт, через который ощупью пробирается сознание, или же разум являет собой безграничную пустоту, в которой возникают и исчезают отдельные ограниченные мысли? Месье Батай! Мы представляем себе, что в пещерах всё чёрное, но разве оно не бледное, очень бледное, почти прозрачное…) «Тесей, вступая в лабиринт, заново входит в материнское чрево с целью получить возможное повторное рождение – гарантированную защиту от повторной, неминуемой и кошмарной смерти». (Месье Батай, в 1914 году граф Бегуан обнаружил в Пиренеях пещеру Трёх Братьев – в ней есть туннель, по которому можно протиснуться лишь ползком, как по родовому каналу, оканчивается же он обширным залом, расписанным палеолитическими изображениями охоты возрастом в двенадцать тысяч лет, включающими фантастических полулюдей-полузверей. Этот зал использовался для посвящения мальчиков-подростков в мужчины в ходе обряда ритуальной смерти и нового рождения.) «Если пещера символизирует защищённость, покой и безопасность, то лабиринт выражает идею поиска, движения и опасности». (– поиска выхода, месье Батай, поиска возможности для бегства? Или же поиска некоей тайны в самом сердце этого лабиринта?) После более чем шестидесяти лет жизни я наконец вижу себя. Хаос, анархия и страх: вот что меня влечёт: вот чего я желаю: быть свободным. Да! Над текстом неоконченного письма Буке к учёному Батаю – страстного, замысловатого, многословного – Шкип всё ещё трудился. Через месяц безвылазного сидения в берлоге он позволил pére Патрису выманить себя на свет божий – посмотреть туннель, в котором пропал доктор Буке. Они прошли до северного конца деревни, свернули на запад и едва ли с полкилометра двигались по какой-то тропе. У подножия размытого дождями склона холма в земле зияла неглубокая впадина – не более того. Роковой взрыв вызвал обвал у входа в подземелье, а дожди окончательно его замуровали. Так же как и в случае со многим другим в этой стране, вход в её глубины был ему заказан. – Здесь безопасная зона, – объявил священник. – Туннель не использовался по назначению. – А кто же установил растяжку? – Уверен, он сам прихватил с собой динамит. Немного динамита – видимо, чтобы пробиться через завал. А потом – подорвался сам. По пути назад Шкип признался священнику: – Рад, что мне не пришлось заходить внутрь. – Внутрь туннеля? А зачем вы хотели туда зайти? – А я и не хотел. – Прошу прощения? – Я трус, père Патрис. – Это хорошо. Жить будете дольше.