– Какое чудесное знамение в день вашего приезда! * * * Уильям Сэндс по прозвищу Шкип, сотрудник Центрального разведывательного управления США, прибыл на виллу в местности Каокуен, что означало «Забытая гора», со своим баулом и тремя дядиными боксами в тот самый миг, когда после сильного дождя небо прояснилось и округу залили радостные солнечные лучи, – но на душе у него было всё так же пасмурно. Фосс обещал, что для него найдётся какое-то дело, обещал всегда держать Сэндса под рукой. Все эти обещания так и не воплотились в жизнь, Сэндса вовсе не держали под рукой, напротив, его задвинули подальше, в барак из гофрированного железа с кондиционером на авиабазе КОВП-В в Таншонняте – в качестве участника некоего краткосрочного проекта, посвящённого сортировке необъятной груды различных данных под названием «Архивная система „КОРДС/Феникс“»: заключалась эта система в совокупности всех записей, которые когда-либо сделал кто-либо, что-либо видевший или слышавший где-либо в Южном Вьетнаме. Проектная группа, примерно восемнадцать мужчин и две женщины, все набранные из контингента личного состава, тратили бо́льшую часть энергии на попытки задокументировать физические объёмы материала, доставляемого к месту работы проекта: коробки со страницами можно было выстроить в ряд шириной восемь с половиной дюймов, способный четыре и три десятых раза обогнуть Землю по экватору, ими можно было полностью покрыть территорию штата Коннектикут, их масса в семнадцать раз перевесила бы всех слонов и бегемотов в цирке Барнума и Бейли, и так далее. Шок и безысходность. Оценка общего количества жертв кораблекрушений, в то время как в трюме уже вовсю хлещут водопады. В один прекрасный день пришли указания погрузить все коробки на тачки и толкать их по гаревой дорожке под тропическим солнцем до пункта хранения всё той же авиабазы. Проект был закрыт. Отправлен на свалку истории. Далее последовало ожидание в Каокуене – что означало то ли «Забытая гора», то ли «Гора забвения», то ли «Забудь эту гору»; о нём он думал как о «Дамулоге – II», в очередной раз оказавшись вне досягаемости последнего сносного отрезка дороги и линий электропередачи. Им с Хао и Минем подали какое-то блюдо из риса и рыбы (за виллой приглядывало семейство Фан, пожилая пара, к членам которой ему предстояло обращаться «господин Тхо» и «госпожа Зю») – а потом его спутники покинули его с уверениями, будто Хао каждую неделю или каждые десять дней станет возвращаться с почтой, книгами и порцией съестных припасов. В новом доме Шкипа имелась проточная вода из бака на крыше здания, равно как и некоторые сантехнические удобства: туалетная комната на первом этаже с унитазом и раковиной и ещё одна – на втором этаже с унитазом, ванной, биде и русалками на обоях, испещрённых какой-то непонятной плесенью. Когда он распахнул шторки в этой туалетной комнате, из бачка унитаза выпорхнуло с полдюжины мотыльков – и облепило ему голову. Ничего электрического. У него имелись бутановые лампы с медными абажурами и целые комнаты ротанговой мебели, с которой хлопьями облезала отделка. Если начинался дождь – а сейчас он ежедневно лил месяцами – можно было захлопнуть деревянные ставни на окнах. Струйки с протекающей крыши проникали через перекрытие между этажами и капали в несколько лакированных тазов, расставленных по полу гостиной. Однако дом был выгодно расположен относительно направления ветра, и обстановка в нём была достаточно уютной. Всё продумано с толком и благоразумием. Вместо того, чтобы засыпа́ть приправы в солонки и перечницы, здесь соль и перец зачерпывали ложечками из крохотных стаканчиков, как сахар, а кровать Шкипа на верхнем этаже занимала угол дома за ширмой непосредственно рядом со скромной хозяйской спальней, где в удушливой атмосфере ночи был слышен любой шорох. До последнего сияния дня он обследовал виллу – двухэтажное строение из какого-то сырого, грубого материала вроде бетона или самана. Сквозь пулевые пробоины в стенной обшивке (при французах в этой местности случались сражения) сновали туда-сюда мелкие чёрные осы. Фундамент дома огибал бетонный жёлоб – по нему дождевая вода уносилась в широкий, медленно текущий ручей в балке за приусадебным участком. Он бросил взгляд вниз: по ручью проплывали отважные дети, соорудившие себе плоты на воздушной подушке буквально из всего, что держалось на воде, – хвороста, кокосовых орехов, пальмовых листьев; до него долетели их приветственные возгласы. Хозяин виллы, французский врач, ушёл в мир иной, не оставив, насколько понял Сэндс, ни следа от своего физического тела, кроме пятна на стенах туннеля, но его обувь так и стояла в ряд у входной двери: три пары – сандалии, тапочки, ярко-зелёные резиновые сапоги. Походные ботинки сгинули вместе с владельцем. Врач этот, некто доктор Буке, приехал из Европы в начале тридцатых с женой, которая, если верить папе-сану, господину Тхо, очень скоро вернулась в родной Марсель и о которой в доме не напоминало ровным счётом ничего – если только это не она выбрала для ванной комнаты на втором этаже обои с бесчисленными русалками, изъеденными грибком. Впрочем, дух отсутствующего ныне доктора незримо витал по всей вилле; со дня его гибели ни одну из его вещей не передвинули ни на дюйм, все они ожидали хозяина. В его рабочем кабинете с высоким потолком рядом с гостиной поверхность массивного письменного стола из красного дерева скрывалась под грудой книг и журналов, которую венчали фарфоровая модель человеческого уха – внутреннего и наружного – со съёмными деталями, чернильный прибор, пепельница и всё такое прочее, три пенковых курительных трубки на подставке, повёрнутых под лёгким углом, обрывки какой-то грубой бежевой бумаги, видимо, газетной или туалетной, торчащие из нескольких книг: одна из этих книг бережно хранилась открытой на последней странице, которую доктор прочитал перед тем, как отложить очки, выйти на прогулку и испариться. Если не принимать во внимание рабочий беспорядок, кабинет был чист и ухожен, мебель – обёрнута листами сайгонской газеты «Пост» и «Ле Монд», а ставни – закрыты. Шкип аккуратно заглянул под обложки книг, стараясь не сдвинуть ни одной с места, будто хозяин ещё мог вернуться и проверить. Врач был жесток со страницами – на них пестрели пятна от чая, чернильные отпечатки пальцев, жирные выделения пространных пассажей. С внутренней стороны обложки каждого тома красовалась надпись «Буке», выведенная одинаковым почерком, а под ней – дата приобретения. Сэндсу так и не удалось найти ни одной неподписанной книги. Вдобавок доктор скопил все выпуски журнала «Антрополог» за семнадцать лет – это было периодическое издание размером с хорошую книгу, шестьдесят восемь номерных выпусков в толстых бумажных обложках, все как одна – бежевые. Ещё несколько научных обозрений, рассортированных по годам и обёрнутых одной и той же коричневой бумагой. Единственной книгой на английском оказался отсыревший, укутанный в бордовую ткань томик «Николаса Никльби». Шкип читал его в колледже и практически ничего оттуда не помнил – помимо того, что где-то на его страницах Диккенс назвал человеческую надежду «вездесущей, как смерть»[69]. Через неделю вновь явился Хао и, как и было обещано, доставил, наряду с почтой для Шкипа, множество сложенных картонных коробок для имущества доктора Буке. Шкип обрадовался коробкам – о них он не просил, Хао просто угадал. Среди прочей корреспонденции оказалось безумное, проникнутое отчаянием письмо от Кэти Джонс. По-видимому, в эти дни она выполняла роль координатора между МФПД и несколькими детскими домами, и её нынешний образ жизни, события, которым она стала свидетелем, сделали её кальвинистский фатализм – или, может, думал Шкип, её фаталистический кальвинизм? – совсем уж беспросветным: Может быть, не стоило мне читать определённые вещи. Но также, наверно, хотелось бы рассказать тебе, что я пришла к этим воззрениям некоторое время назад, ещё раньше, чем удостоверилась, что Тимоти мёртв. Определённые люди с самого сотворения мира обречены целую вечность мучиться в аду, и ты только представь – им даже не доводится познать вкус нормальной жизни, их ад начинается прямо с рождения, мы это видели, ты это видел вот хотя бы в Дамулоге, это я знаю, а если ты приехал во Вьетнам, ты, без сомнения, видишь это в самых ярких красках и с эффектом полного погружения, и как бы ни было тебя жаль, в то же время мне смешно. Может быть, кто-то живёт в раю, кто-то – в аду, кто-то – в лимбе, или, может быть, эти миры как-то географически разделяются – а вообще, не помню, писала ли я тебе, что нашла упоминание «разных служб», о которых ты спрашивал, когда мы ночи напролёт предавались любви в нашем маленьком психоделическом гнёздышке страсти в Дамулоге? Это из Первого послания Коринфянам, а глава – кажется, 12? Так и есть – вот, проверила, 12:5 и 6. Правда, я не сходу опознала цитату, потому что она из «Библии короля Якова», а я привыкла к своему «Исправленному стандартному переводу», в котором сказано так: «Есть разные служения, но Господь один и тот же. Есть разные действия, но все их производит один и тот же Бог во всех нас». Так что «службы» более правильно переводить как «служения» – видишь, никакого отношения к каким-то ангельским правительственным ведомствам! Хотелось бы мне, чтобы ты был здесь, рядом, чтобы можно было поговорить, но мы же не так много разговаривали, верно? Всякий раз, когда жизнь сводила нас вместе, очень скоро сходились друг с другом и наши тела. Я едва с тобой знакома. Но вот я тебе пишу. Да ты хотя бы читаешь? По правде говоря, нет. Он не читал. В промежутках между ливнями ветерок со стороны ручья распугивал насекомых и поддерживал в кабинете прохладу. Сэндс коротал вечера, укутавшись в шанжановый халат доктора, обследовал его библиотеку в восемьсот с чем-то франкоязычных заголовков и поначалу почти не отваживался высунуть носа за пределы усадьбы. Занимал он себя ещё и приведением в трёхмерное состояние сложенных картонных коробок. Также Хао привёз свёрток гуммированной бумажной ленты, превратившийся под воздействием погодных условий в монолитное колесо – слипшееся и совершенно бесполезное. Со времён Марко Поло, думал Сэндс, здешний климат одерживал верх над западной цивилизацией. Он послал господина Тхо в деревенскую лавку за бечёвкой, а госпоже Зю сказал, что отправляется на чай к местному священнику. Маленький домик, в котором жил père[70] Патрис, лежал в ста метрах от главной улицы, в конце дорожки из ободранных досок, которыми были вымощены лужи. Père Патрис часто колесил по уезду, и Сэндс проводил с ним не так уж много времени. Сэндс не стал признаваться ему в своём католичестве. Да, в общем-то, и не собирался «Возможно, – думал он, – я устал от своей веры. Не из-за того, что она не выдержала испытаний и сломалась, как у Кэти. Лишь потому, что она улетучилась, так и не реализовавшись без духовных упражнений. А вот и церквушка, открытая всем ветрам, лист жестяной кровли на деревянных шестах, стоящих на бетонной плите, – неужто это здесь разыгрывается мистерия о спасении души?» Сэндс разыскал самого священника – крохотного, не старого ещё человечка, копошащегося в крохотном садике. У père Патриса было круглое, обезьянье личико. Маленький носик, состоящий почти из одних ноздрей. Огромные рептильные глаза. Он выглядел не то что экзотично – он казался гуманоидом из далёкого космоса. Священник принёс гостю горячего чая в стакане для воды. Они сели в саду на влажных деревянных скамейках, а с высоких пуансеттий падали капли недавнего дождя. Сэндс попробовал заговорить по-вьетнамски. – У вас хорошее произношение, – сказал молодой человек и ещё с полминуты болтал что-то нечленораздельное – Шкип уже успел попрактиковаться во вьетнамском с обоими слугами на вилле и счёл себя безнадёжной фонетической бездарностью. – Прошу прощения. Я не понимаю. Не могли бы вы, пожалуйста, говорить помедленнее? – Буду говорить помедленнее. Извините. Между ними повисла тишина. – Будьте так любезны, повторите, что вы сказали. – Да, конечно. Я сказал, что у вас хорошо пойдёт здесь работа. – По-моему, она уже неплохо идёт, спасибо. – Значит, вы из Канадского экуменического совета. – Да. – Это проект по переводу Библии. – У нас много проектов. Это только один из них. – А вы один из переводчиков, господин Бене? – Я стараюсь повысить свой уровень вьетнамского. Возможно, как-нибудь потом я и смогу помочь с переводом. – Давайте поговорим по-английски, – перешёл священник на английский. – Как вам угодно. Père Патрис спросил: – Мне выслушать вашу исповедь? – Нет. – Слава Богу! Вы ведь не католик? – Адвентист седьмого дня. – Ничего не знаю об адвентистах. – Это протестантская конфессия. – Ну конечно. Господу нет дела до того, протестант вы или католик. Господь и сам не католик. – Никогда об этом не задумывался. – Что для Господа эта вселенная? Спектакль? Сон? Может быть, кошмар? Священник улыбался, однако выглядел сердитым. – Это серьёзный вопрос. Думаю, можно считать его тайной бытия. – Я сейчас читаю одну пречудеснейшую книгу. Шкип ждал, пока тот закончит, но священник ничего больше не сказал о книге. – Я познакомился с господином полковником Сэндсом – здесь, на вашей вилле. Он ваш друг? Ваш коллега? – Это мой дядя. И друг, да. – Полковник меня восхищает. Я его не понимаю. Но вряд ли нам стоит о нём говорить, как вы считаете? – Не совсем понимаю, что вы имеете в виду. – Думаю, нам стоит этим и ограничиться. Сэндс решил, что священник – человек тактичный, но неспособный внятно излагать свои мысли на английском языке. – Не могли бы вы помочь мне собирать в этой местности народные сказания? – спросил он у священника. – Народные сказания? Может, сказки? – Да. Это хобби, для себя интересуюсь. Без связи со своей работой. – Без связи с вашей работой над Библией? – Ну да, конечно, это помогает мне как переводчику. Помогает понять язык мифа.