– Зашвырнёшь меня на крышу? Пойдём выйдем. Пойдём выйдем! Ну-ка зашвырни меня на крышу, давай, ну-ка пошли на улицу. Он развернулся и направился к дверям. Фишер, несколько растерявшись, пошёл вслед за ним. – Ой, ин – сказал он, – сейчас этот боевой недомерок меня отмутузит. Хьюстон и Эванс тоже встали и пошли. Перед входом, на грязной улице в отсутствие каких-либо источников света, кроме того, что проникал через дверной проём, Уолш готовился к бою: вращал плечами, разминал руки, выгибался назад, наклонялся вперёд, касался ладонями земли. – Давай! Фишер сгорбился и протянул руки, словно собирался поднять ребёнка. Его соперник отклонился влево, вправо, мотнул головой, дёрнул вниз левым плечом в ложном выпаде, выбросил вперёд правую руку и, кажется, кинул горсть земли Фишеру в глаза. Фишер выпрямился, заморгал, зажмурился, разинул рот. Австралиец пнул его в пах, оббежал со спины и дважды лягнул Фишера подошвой – стремительно, сначала в коленный сгиб, а затем по хребту, – и здоровяк опрокинулся наземь лицом вниз, обхватив ладонями промежность. Австралиец склонился над ним и крикнул: – Вставай, чмо ленивое! К этому времени французские моряки со своими девушками тоже вышли посмотреть, но всё уже было кончено. Уолш помог Фишеру подняться на ноги. Джеймс и Эванс протянули руки. – Давай, шевелись, шевелись. Хватит с нас этих выкрутасов, пришло время нам, ребята, бахнуть по хорошей кружечке светлого пива. Внутри он подсел к молодым людям за столик, водрузив свою толстую шлюху к себе на колени. – Не дерись с коротышкой. Никогда не дерись с коротышкой. Мы существуем среди вас, великанов, потому что мы выжили, а выжили мы потому, что круче самого Господа Бога. Короче, ладно! Пива всем! Боже мой! – внезапно воскликнул он. – Чую запах весенней листвы! Ну-ка, кто у нас тут лиственник? – Он оглядел их непроницаемые лица. – Что, никому из вас ещё не доводилось перепихнуться? Ну, это ничего. Пиво с меня, ребята. Я на вас быканул, позорным образом вас подставил, так что я ублюдок самой низшей пробы. Но, боже мой, я вешу всего-то сто двадцать шесть фунтов. А уж хозяйство у меня не крупнее, чем у колибри. Верно, милая? Крохотное-крохотное. Его подруга сказала: – Я люблю, когда крохотное. Не люблю большой челен. Их окружили девушки. Одна села Фишеру на колени. Другая встала за стулом Джеймса и поигрывала его ухом. Она склонилась и прошептала: – Пошли потрахаемся! Та, что сидела на коленях у Фишера, сказала ему: – Я люблю большой челен. Её дзори болтались, держась на пальцах над полом. У девушки было смешное лицо. Огромные косые скулы. Она походила на эльфа. Фишер велел ей: – Слезь с меня. Ты мне яйца придавила. Я тебя не хочу. – Мой рост – пятьдесят девять и три четверти дюйма. При таком росте выживание – моя главнейшая забота. Мне приходится быть агрессивным. – Уолш пихнул свою женщину в огузок и продолжал: – А подать сюда пива для каждого из этих бравых парней из американской армии! Видели, бравые парни, вывеску над входом? С год назад это местечко называлось «У Лу», там висела большая реклама «Кока-Колы», на которой было написано «У Лу», а на маленькой вывеске у дверей говорилось «Шоу-кабаре в любое время». Но как-то ночью один пьяный оззи с торгового судна долбанул по вывеске рубящим ударом каратиста, и вывеска сломалась. Это был я. Да! Это я подарил этому заведению его знаменитое имя. Ну а ты откуда родом, дылда? – Из Питтсбурга. Жаль, что я сейчас не там. – А ты бойкий, парень из Питтсбурга. Вот тебе моя рука в знак дружбы. Никогда не дерись с коротышкой. Он поднаторел в том, как вас заваливать. Я обошёл весь мир на разных судах и поднаторел в том, как приходить домой с победой. Во мне сто пятьдесят два сантиметра росту, и больше мне уже не вырасти. Так что шоу-кабаре тоже с меня. Джеймс попробовал потанцевать со своей женщиной. Она тесно прижалась к нему, мягкая и горячая, волосы у неё были жёсткие, а пахла она детской присыпкой. Когда он спросил, как её зовут, она прошептала своими развязно-сочными губами: «Я придумаю имя специально для тебя». Ритм был зажигательный, но они танцевали медленный танец в рубиновом свете проигрывателя. Уолш заплатил за пиво. Они орали песни с французскими моряками, один из которых плясал на столе в трусах, а остальные потрясали пивными кружками и брызгали на него пеной. Уолш боролся на руках со всем столиком и уложил всех до единого. Он заплатил и за шоу-кабаре, но пришлось отстегнуть два доллара сверх цены мужику в полосатом костюме гангстера, как он сказал, «за музыкальный ящик». Они пошли в спальню в заднем конце здания, сели на пол, потом вошла женщина, захлопнула дверь, сняла через голову платье, не вынимая изо рта сигареты, и встала перед ними голая в одних красных туфлях на высоком каблуке, выдыхая клубы дыма. – Как, как, КАК тебя зовут? – выкрикнул Эванс. И она ответила: – Меня зовут Мадонна. За стеной, в баре проигрыватель опять завёл «Ты потеряла это чувство любви», и нагая Мадонна задвигалась. «Я сегодня так возбуждена, так возбуждена, так возбуждена», – стонала она. Джеймс не чувствовал ни рук, ни ног, ни губ, ни языка. Стоя меньше чем в метре от его лица, она с минуту пританцовывала под музыку, потом села на кровати, широко раздвинула колени, вставила сигаретный фильтр между половых губ и выпустила из промежности колечко дыма, пока ящик в соседней комнате наигрывал «Удовольствие»[66] группы «Роллинг Стоунз». Мадонна откинулась на спину, на кровати остались только её голова и плечи, высокие каблуки опустились на пол, туловище крутилось под ритмы «Барбары-Энн», а они все вместе подпевали… «Господи всемогущий, – молилась какая-то часть его души, – если это и есть война, пусть же мир никогда не наступит!» * * * Этим солнечным утром на одну из своих консультаций явились трое «кучи-кути». Держались они особняком – заняли навес рядом с бункером номер один, и никто из разведотряда «Эхо» даже не подумал их оттуда вытеснить. Особенно страшен был чернокожий парень. Он ходил в рейд с каким-то разведывательным патрулём дальнего действия, бойцы которого бродили ночами, по самое не хочу накачавшись стимуляторами, и лишали жизни любого мужчину, женщину или ребёнка, какой им ни попадался. Его шевелюра представляла собой взрыв из буйных завитушек, он раскрашивал себе лицо, как индеец, и разгуливал в мундире с подрезанными рукавами. Был среди них и самый настоящий индеец – низкорослый, поджарый, колченогий, откуда-то с Юго-Запада; этот-то, в отличие от негра, казался вполне вменяемым. Третий парень был по происхождению то ли итальянцем, то ли даже кем-то из ещё более далёких краёв, греком, может быть, или армянином. Этот никогда ни с кем не говорил – даже с полковником, своим непосредственным оперативным руководителем. Полковник же Сэндс тем временем, в этот самый миг, болтал, не умолкая. Никаким полком он, по совести говоря, не командовал, а был скорее из числа почётных полковников, каковой чин принято жаловать в южных штатах особо уважаемым людям, так что за глаза его кликали «полковником Сандерсом», а редкие утренние собрания в биваке на западном склоне горы Доброго Жребия – «Словом пастыря». Однако полковник был не дурак. Он обладал каким-то сверхъестественным чутьём и будто бы читал чужие мысли: – Вы, ребята, понимаете, что я штатское лицо. Я лишь советуюсь с вашим лейтенантом; я не отдаю ему приказы. Но всё-таки я дирижирую нашими операциями – в широком смысле. – Он гордо стоял, озаряемый беспощадными лучами тропического утра, и держал руки на бёдрах. – Двенадцать недель назад, тринадцатого ноября моя альма-матер, университет Нотр-Дам, сыграла, должно быть, самый кровавый матч в своей истории против Мичиганского университета. Обе команды превосходны. Обе – непобедимы. Обе – рвутся в бой. – На полковнике были брезентовые, как и на его слушателях, ботинки, новенькие тугие джинсы «Левис», рыбацкая жилетка с множеством карманов. Белая футболка. Очки-авиаторы. Из заднего кармана торчал синий козырёк бейсболки. – За неделю до игры студенты Мичиганского университета забросали кампус Нотр-Дама листовками с самолёта. Листовки были обращены к «миролюбивым селянам Нотр-Дама». Там был вопрос: «Зачем вы боретесь против нас? Зачем упорствуете в заблуждении, будто бы можете одолеть нас в открытом и честном бою? Ваши вожди вам солгали. Они заставили вас поверить, будто вы способны победить. Дали вам ложную надежду». О чём это он так рассыпался? Тон полковник взял отчасти шутливый, а отчасти – зловеще-таинственный. Из его уст неслась то бессмысленная трескотня, то речь, достойная по меньшей мере Кеннеди. Сам он предпочёл бы, чтобы Лейтёха-чокнутый увёз его кататься по горе на джипе, а он жевал бы сигары, потягивал бы виски из бокала, сжимая между колен винтовку М-16 и надеясь пострелять по тиграм, леопардам или кабанам. – Теперь этот матч между Нотр-Дамом и Мичиганом, о котором я вам рассказываю, уже прозвали Игрой века. Он важен для меня не только как для бывшего полузащитника «Боевых ирландцев», но и как для нынешнего врага Вьетконга. Долго я пытался раздобыть плёнку с этим матчем. Хотелось бы, чтобы каждый солдат на этом театре военных действий узнал, что́ тогда случилось. Надеюсь, я смогу достать и киноматериалы о том, как наши «Боевые ирландцы» ехали на поезде на стадион «Спартан» в Ист-Лансинге, что в штате Мичиган. Вдоль всей железной дороги по кукурузным полям и молочным фермам стоял народ с растяжками: «Безмерна, Мария, Твоя благодать, первого места Нотр-Даму не видать!» Хотелось бы показать каждому из вас, что́ видели «Ирландцы», когда въезжали на стадион – а там собралась толпа в семьдесят шесть тысяч человек: все и скандируют, и качаются, и скачут, и вопят. Жаль, не можем мы сесть все вместе и посмотреть начало матча. Играли «Ирландцы», окутанные облаком невезения. Главный наш принимающий – Ник Эдди – ещё до начала игры поскользнулся на льду, когда спускался с поезда, и повредил плечо. Следующая неудача: после первого же удара наш центральный нападающий покинул поле на носилках. Потом на нашего квотербэка Терри Хэнрэтти навалились всей кучей – и вот уже его уволокли со стадиона с вывихнутым плечом. К середине второго периода «Мичиган» уделывал нас со счётом десять-ноль. Но этот молоденький диабетик, запасной квотербэк по имени Коули О’Брайен каким-то образом подал тридцатичетырёхъярдовый тачдаун запасному принимающему по имени Боб Гладьё – видите, даже фамилия не ирландская! – и затем «Ирландцы» сдерживали натиск «Мичигана», пока прямо в начале четвёртого периода наш снайпер не забил трёхочковый. Вот вам и ничья, десять – десять. До конца матча одна минута тридцать секунд. У наших мяч на собственной линии, на тридцати ярдах. Вот поле. Вот ворота. Вот команда. Но главный тренер, тренер Парсегян, принял решение объявить, что время истекло, и провозгласить ничью. Принял решение оставить поле без победы. Так вот – почему так вышло? Так вышло потому, что провозглашение ничьей не уменьшало их шансов на победу в общенациональном чемпионате. С ничьей «Ирландцы» по-прежнему оставались на первом месте в масштабе всей страны. И через пару недель и в самом деле выиграли этот чемпионат. Разгромили «Троянцев» со счётом пятьдесят один – ноль. Так вот, думаете, я скажу вам, что это было мудро? Что ж, может, и было. Может, и мудро. Но неправильно. Потому что в тот день в Ист-Лансинге, выступив против заклятого врага, они ушли с поля без победы. С серебряного ёжика полковника по лицу градом струился пот, но он не утирался. Он убрал руки с бёдер и со смачным хлопком ударил правым кулаком по открытой левой ладони – кулаком столь же широким в костяшках, как у какого-нибудь борца-тяжеловеса. – Ей-богу, – произнёс полковник, – я добуду плёнку с записью этого матча. Мы обязательно сядем и посмотрим его все вместе – прямо здесь, в этом лагере. Так вот, послушайте. Не хочу, чтобы вы без толку гадали, зачем я вам всё это рассказываю. Я вам всё это рассказываю, ибо именно с этим мы сами неизменно сталкиваемся лицом к лицу здесь и сейчас. Перед нами неизменно будет клочок земли, а за ним – враг. И сдать этот клочок земли в погоне за какими-нибудь смутными образами будущего – это точно не по-нашему. Сейчас ваша задача – держать в безопасности нашу посадочную зону на этой высоте, разведывать входы в туннели и наносить их на карту. Самим спускаться в эти подземные ходы вам не придётся. Для этой работы люди у нас имеются. И действительно, люди для этой работы имелись – безбашенные «кучи-кути». Эти ребята заползали головой вперёд в тёмные норы в земле, зажав в одной руке пистолет, в другой – собственные яйца, а в зубах – фонарик, по всему региону Кути. Само название «кучи-кути» овевали легенды. Что касается разведотряда «Эхо», то у него не водилось столь же броского прозвища, однако ввиду близости к местности Каофук их с неизбежностью нарекли «коровоёбами» – такое вот дурацкое невезение. Дело даже не дошло до того, чтобы намалевать эту кличку на чём-нибудь краской, – из-за её непристойности. – Мы победим в этой войне. – Неужели он всё ещё говорил? – И решающую роль в нашей победе сыграют личные усилия конкретно вот этого данного взвода. Подумайте о нас как о внедрённых агентах. Вот эта земля у нас под ногами – это место, в котором у всего Вьетконга расположено их общенародное сердце. Эта земля – их миф. Мы внедряемся в эту землю, внедряемся к ним в самое сердце, к ним в миф, к ним в душу. Это и есть самое настоящая инфильтрация. И такова наша миссия: внедриться в миф этой земли. Вопросы? Последовала длительная пауза, в течение которой было слышно лишь близкое пение птиц да далёкое «дыр-дыр-дыр» вертолётного винта на вершине горы. Полковник снял солнечные очки и каким-то непостижимым образом взглянул в глаза каждому из взвода одновременно. – Вот как мы говорили об игре вничью, когда я играл за «Ирландцев»: мы говорили, что сыграть вничью – это как поцеловать свою сестру. Не для того приехал я в сорок первом в Юго-Восточную Азию, чтобы целоваться со своей сестрой. Я приехал в Юго-Восточную Азию, чтобы вместе с «Летающими тиграми» наносить авиаудары по японцам, и остался в Юго-Восточной Азии, чтобы драться с коммунизмом, и теперь скажу вам, ребята, кое-что – со всей торжественностью и от всей души вам пообещаю: когда я умру, я умру в Юго-Восточной Азии, и умру я в бою. Он взглянул на Лейтёху-чокнутого, и тот гаркнул: – Разойдись! Все вернулись к выполнению своих непосредственных обязанностей. Чокнутый, сержант и «кучи-кути» собрались с полковником за бункером № 1. В целом во взводе появление среди них этого штатского восприняли с неудовольствием, но, в конце концов, все они были ещё юнцы, признавали его опыт и таили смутную суеверную надежду, что он ниспосылает на них некую благодать, ибо имелись среди них такие – вроде Флэтта и Джоллета, на данный момент числящихся пропавшими без вести, но, вероятно, просто ушедших в самоволку, – которые отслужили весь положенный срок, записались по второму кругу, но так до сих пор и не попали ни разу под вражеский обстрел. В районе одиннадцати ноль-ноль – с опозданием на пятнадцать часов – стало слышно, как в лагерь въезжает М-35: Флэтт и Джоллет привезли трёх сменщиков – низенького, среднего и длинного. На въезде встречал их сержик – штаб-сержант Хармон, загорелый мужчина с рукавами, засученными по самые бицепсы, в тщательно заправленных обмотках; светлые, почти белые волосы были аккуратно подстрижены. Казалось, сержант никогда не потеет. – Я так понимаю, вы просто возвращаетесь с самоволки на казённой машине. – Нет-нет-нет-нет-нет-нет, – затараторил Флэтт, – нет, сержик, ничего подобного! Вот эти парни могут всё объяснить. – Объяснять будете вы двое, – сказал сержант Хармон. – Как скажешь, сержик. – Вы, ребята, располагайтесь в четвёртом номере, – велел Хармон сменщикам и забрал Флэтта с Джоллетом в бункер № 1. Как только они скрылись из виду, рядовой Гетти, как обычно, чем-то весьма огорчённый, со шлепком бросил каску на влажную землю перед душевыми и уселся на неё, разведя стопы и сдвинув колени, словно маленькая девочка, а личное оружие положил себе на бёдра. Кто-то завопил: – СЕРЖИК!.. Гетти поднял ружьё над головой, чтобы видно было всем, и пообещал прикончить первого же пидораса, который приблизится к нему на шесть футов. Вернулся сержант Хармон – и обнаружил, что трое сменщиков не отрываясь следят за Гетти. – Держитесь от этого чудилы подальше, – посоветовал сержант. Самый длинный был расстроен, чуть ли не рыдал. – Мы этого парня даже не знаем. Только что сюда прибыли.