– Не имею ничего против армии. Я и сам старый вэвээсник. Но пехота уже не та, что прежде. – Он хотя бы не сжёг один билет на полгода и не свалил с фронта, – сказал Шторм. – Это правда, он остался с нами. Лейтёха-чокнутый, так его, значит, зовут? – Это целая психологическая операция в одном лице. – Ну, мой юный Уильям, – объявил полковник, шаря в ящике стола, – а вот и твои документы, – и он протянул племяннику тёмно-бордовый паспорт. Шкип раскрыл документ – оттуда на него уставилось его же собственное лицо, а ниже значилось имя: «Уильям Френч Бене». – Так я канадец! – Аренду твоего жилья оплачивает Канадский экуменический совет. – Ни разу про такой не слышал. – А его и не существует. Но ты здесь по гранту от этого совета. Переводишь Библию там или ещё что-нибудь. – Да ещё и Бене[58]! Полковник сказал: – Давай-ка, Бене, выпьем по чашечке кофейку. В большом, суматошном холле они сели на ротанговые кресла под одним из множества крутящихся вентиляторов. Вокруг них под ногами у беженцев и бывалых солдат шмыгали нищие и беспризорные мальчишки – в конце концов, в столице сейчас военная пора, и помпезный вестибюль переполнен сагами о воинских подвигах, набит шпионами и мошенниками, людьми, почуявшими воздух свободы и уже не несущими ответственности перед своим собственным прошлым. Сделки, заключаемые на полудюжине языков, злополучные свидания, притворные улыбки, взгляды, прикидывающие шансы на удачу. Психи, бродяги, герои. Шрамы, маски, лживые слова, корыстные махинации. Вот что было нужно Шкипу – а не какая-нибудь там вилла, затерянная в лесных дебрях. С грустью в голосе он спросил у полковника: – Я же буду встречаться с вами там, в захолустье? – Разумеется. Мы там для тебя всё организуем по первому разряду. Может, тебе нужно что-нибудь особенное? – Только то же, что и всегда. Ручки, немного бумаги, вот это вот всё. Что и всегда. – Резак для бумаги? Резиновый клей? – Очень хорошо. Чудесно. – Я тебе ещё и пишущую машинку достану. Хочу, чтобы у тебя была пишущая машинка. И куча красящих лент. – Буду писать за вас ваши мемуары. – Ишь какой ты стал ершистый – наверно, из-за жары, – проворчал полковник. – Ну можно мне поныть хотя бы полчасика? – Да брось, было бы куда хуже, если бы ты остался в Сайгоне и работал тут на нашу контору. У них на Юге целых пятьдесят допросных пунктов. Одна неприступная гора донесений за другой, и всё надо просмотреть. Всё это остаётся в стране пребывания. Вот посадят тебя в какую-нибудь нору да заставят расставлять перекрёстные ссылки, пока не начнёшь гадить карточками пять на восемь дюймов… Так что лучше тебе посидеть в сельской местности, узнать поближе народ – страну, в которой мы сейчас воюем. Выхлопочем тебе тёпленькое местечко, тут уж будь уверен. А постепенно переведём тебя и на важную работу. – Я вам верю, сэр. – Вопросы по данному пункту? – Насчёт картотеки. – Валяй. – Какой смысл у фразы «Дымовое древо»? – То есть ты уже дошёл как минимум до буквы «Д». – Нет. Всего лишь сегодня эту фразу услышал. – Боже правый, – сказал Шторм, – это я сболтнул мимоходом, но я-то думал, мы все тут вроде как обмениваемся друг с другом своими микробами и болезнями, понимаете? – Он – моя родня, – напомнил полковник. – Так и что же это значит? – спросил Джимми. – Что за «Дымовое древо»? – Ох, бог ты мой, не знаю даже, с чего начать. Это до неприличия поэтичный образ. Очень величественный. Шкип заметил: – Непохоже что-то на вас. – Быть поэтичным и величественным? – Беспокоиться о приличиях. Джимми добавил: – Вот ещё вопрос на засыпку – кто сказал: «Держи друзей близко, а врагов ещё ближе»? – Это что, допрос? – поинтересовался полковник. – Тогда давайте-ка по коктейлю. Коктейли подавали в череде ещё более шумных и сырых заведений, в основном на улице Тхишать – в сумраке пивных за время звучания одной мелодии из музыкального ящика перед глазами, словно шлейфы, проносились целые эры. В каждой из этих пивных Шкип пригубливал понемногу пиво из бутылки, стараясь оставаться начеку, держать ухо востро и смотреть в оба, но прислушиваться было не к чему, кроме попсовых песенок, да и глядеть было не на что, кроме мельтешни малорослых и безрадостных танцовщиц. Он чувствовал, что совеет, не понимал, почему не ушёл домой. В какой-то момент, даже не вполне понятно, когда именно, к ним подсел лейтенант – тот самый, который «сбрендил малёхо». По нему явно так и казалось – напряжённое лицо, нарочито широко распахнутые глаза, как если бы он обращался к миру с посланием: «Посмотрите, вы сделали из меня запуганного ребёнка» – это определённо не располагало к беседе. Тем временем полковник всё говорил: – Расскажу вам, что́ знаю про Фосса. Первый раз, когда я познакомился с Фоссом, сидели мы в Маниле за бутылочкой «Сан-Мигеля». И что же, заказал он одно пиво – да так к нему и не притронулся. Так оно и стояло у его ног, будто награда. Шкип сказал: – При мне он полбутылки выпил, – и, чтобы не возникало сомнений, после этого утверждения сам отхлебнул из своей посудины. Лейтёху-чокнутого, похоже, заворожили колени танцовщицы, скачущей в четырёх футах от столика под карибские ритмы Десмонда Деккера, а сержант Шторм тем временем орал ему на ухо: – Да вообще насрать, что победим мы в этой махаловке, что проиграем. Мы, мужик, живём в постпомоечную эпоху. Но это будет совсем недолгая эпоха. Где-то в глубине эктоплазматической сети, там, где все вожди человечества неосознанно связаны друг с другом и с народными массами, мужик, вот там и было единогласно принято всемирное решение засрать планетку да перебраться на новую. Если позволим этой двери закрыться, откроется другая. Лейтенант обращал на эти речи ноль внимания. Полковник тоже, кажется, был глух к бредятине, которую нёс Джимми. Он осушил какую-то уже сто пятисотую по счёту рюмку и провозгласил: – Страна – это мифы, которые в ней рассказывают. Внедряясь в чужую землю, мы внедряемся в её национальную душу. Вот что значит настоящая инфильтрация! Туннели туннелями, но они совершенно определённым образом проходят по ведомству отдела «Пси». Шкип затруднялся сказать, говорят они серьёзно или просто валяют дурака перед лейтенантом. – Э-э, – продолжал Джимми, – я хочу поплотнее заняться звуками. У людей бывает непереносимость к звукам. Не может ли у целого генетического субстрата иметься непереносимость к конкретному набору колебаний? – Прошу прощения, – переспросил Шкип, – «субстрата»? Полковник сказал: – Вот лично у меня непереносимость к выстрелам из определённых калибров. К тарахтению вертолётных лопастей при определённой скорости вращения. Как ни удивительно, лейтенант вдруг нарушил молчание: – А знаете, что меня сильнее всего огорчает? Огорчает меня доселе недосягаемый уровень брехни, в который мы все теперь вынуждены втягиваться, и притом в безостановочном, сука, режиме! – Прошу прощения, – переспросил Шкип, – «доселе»? – Что-то тебя корёжит, – сказал Джимми лейтенанту. – Может, это от восприятия того, как на тебя посмотрит начальство, – но ведь прямо сейчас оно на тебя вообще не смотрит, так что это восприятие невосприятия, мужик, ты не воспринимаешь ничего, а это ничего и не значит, мужик. Полковник принялся жаловаться на тяготы супружеской жизни: – Она называет наши свары «внутрисемейными неурядицами». Это просто кощунство – ну не кощунство ли? – брать нечто, что пронзает тебя сверху донизу и разрывает тебе сердце, и называть это «внутрисемейной неурядицей»! Что думаешь, Уилл? Ни разу ещё Шкип не видел полковника пьяным настолько вдрызг. В определённый момент зигзагообразного хода событий какая-то женщина схватила его за руку выше локтя и сказала: – Какой сильный! Какой сильный! Пошли потрахаемся, а? Ну а что? Какую она запросит цену? Но он вообразил её тоскливую худобу, её неподдельный льстивый или горестный ужас – в зависимости от того, насколько она старалась замаскировать свой ужас… Другая вальяжно пританцовывала возле музыкального ящика – свесив руки, опустив подбородок к груди, даже не пытаясь как-то себя продать. – Нет, спасибо, – сказал он. Перед ним, точно золотушная луна, возникло лицо полковника. – Шкип.