Мама сказала: лондонский «Ритц» не так хорош, как парижский, красно-бело-золотой, но почему «Ритц», к чему такая пышность для детского дня рождения, на день рождения Рахили сходите в боулинг и Макдоналдс. Она пошутила, все засмеялись, но подумали «может, и правда глупо», и Ирка расслабилась. Мама… кое-чего у нее не отнять: она точно следует своим правилам. Для нее делом чести является не замечать любого проявления богатства: говорить об этом — дурной тон. Мы столько раз были в гостях у разных богачей: если она хорошо относится к человеку, то промолчит, словно роскошная яхта или дворец так же обыкновенно, как Иркина двухкомнатная квартира в Купчино. Кстати, когда она меня впервые к Ирке привезла, то внимательно все рассматривала и хвалила, будто это не двухкомнатная квартира, а золотой дворец. Мне потом сказала: «Людям это трудно досталось, а ты дура!» Почему я дура? Я знаю, что они до сих пор выплачивают ипотеку, и даже знаю, что выплаты по ипотеке составляют две трети зарплаты Иркиного отца. К своему благосостоянию мама относится так же — как бы не замечает. Типа радуются дорогому только нувориши. Она в своей повседневной горностаевой мантии не может даже предположить, что у нее могло бы всего этого не быть! Гордиться позволяется только своим происхождением (да вы помните, Семьей). В ней и правда есть какой-то магнетизм: все забыли про унизительное гадание, пригласят ли нас, и начали обсуждать новый спектакль в МДТ и как Додин видит Чехова, вернее, обсуждала она сама с собой, потому что больше никто спектакль не видел (обычно я хожу с ней, но я ведь теперь инвалид). Все смотрели на нее обожающими глазами, обожали, преклонялись, восхищались. И лишь Ирка (молодец, хороший друг) вставила что-то про мое оригинальное видение Чехова. У нее (у мамы, не у Ирки) талант принимать гостей: с ней сначала интересно, а когда гости устанут от интересного, с ней смешно. Она умеет сделать фразу вечера, — когда все повторяют одну фразу и смеются. Не удивлюсь, если она придумывает эти свои сценки и репризы заранее, а потом прокручивает, как пластинку. Сегодня изобразила в лицах сцену в ресторане в Ницце: русский, толстяк, отец семейства, окружен детьми от разных браков, младенцами с нянями и подростками с гувернантками. Весь вечер угрожает каждому из детей: «Ах, вот ты как! Не хочешь есть! Ах, ты уже наелся! Ты у меня сейчас полетишь в Москву! Один! Без няни!» И все стали говорить по любому поводу: «Ах, ты еще одно пирожное съела! (или „Ах, ты смеешься?!“) Ты у меня сейчас полетишь в Москву! Одна! Без няни!» Когда все смеются фразе вечера, это создает такой удивительный эффект близости, как будто это лучший вечер в жизни. — Я ведь тоже там была, но ничего не слышала, — сказала я обиженно. — Нужно уметь замечать смешное, — сказала мама, совсем как великолепная прима Джулия жалкой актриске, у которой она украла самую выигрышную сцену. Вот какая она, хочет все у меня отнять, ведь девочки пришли навестить меня… Но, если честно, лучше говорить о Додине и Чехове, чем бесконечно обсуждать этот проклятый д.р., и все мы ненадолго стали лучше. Мама развлекала моих гостей с полчаса, потом сказала с беспомощной интонацией: «Вы ведь извините меня, да? Мне пора — открытие выставки в корпусе Бенуа, потом бал Общества друзей филармонии…» И все стали таращить глаза, словно хотели притвориться кем-то получше — друзьями филармонии или Русского музея… Когда она вышла из комнаты, все, кроме Ирки, хором спросили меня: «Твоя мама кто?» Они всегда обалдело спрашивают: «Твоя мама кто?», как будто я уже много раз не отвечала «Никто!» или за то небольшое время, что они с мамой не виделись, она успела стать знаменитой певицей, академиком или хотя бы президентом Общества друзей филармонии. …Моя мама — кто? Никто! Она — никто! Подвела наших предков, «мастеров культуры»: не стала ни композитором, ни режиссером, ни архитектором. Ни галеристом, ни издателем, ни критиком, ни искусствоведом. Поэтому она такая психованная, то есть, прошу прощения, невротичка. Отыгрывается на мне: думает, у меня талант (я люблю рисовать, и любила бы еще больше, если бы она так страстно не хотела вырастить из меня художницу). Увлекается всем, что модно. Смотрит «Лучшие события недели», «Лучшие выставки недели», ей ведь нужно не то, что хочет, а то, что кто-то тупой, составляющий тупые рейтинги, признал лучшим! Могут ли быть кому-то одинаково интересны Рафаэль, Родченко и Маноло Бланик? Да. Моей маме. Эти выставки у нее в списке. Выставка современной фотографии, фестиваль документального кино, премьера в Мариинке… В Русский музей на Кандинского, в Эрмитаж на Фабра. Это же невроз — хотеть быть повсюду. Вот зачем ей фестиваль Дианы Вишневой? Я знаю, что она не любит балет, все детство просидела рядом с ней в Мариинке и видела, как она зевает! Вы скажете, что это безобидный невроз, никому не приносит вреда? Нет, приносит! Мне! Я ведь лежу дома одна. Пока она, как хищная лисица, носится по городу, чтобы быть культурней всех, я лежу одна. Папа на работе. Матвей еще ребенок. С домработницей я не дружу, после того как она донесла на меня маме, что я тайком заказываю себе пиццу. Меня тогда держали на диете и, несмотря на пиццу, я все-таки скинула подростковый жирок. Когда все ушли, я плакала. Потом, хоть мне уже и хотелось спать, все смотрела и смотрела — Инстаграм, ВКонтакте, Фейсбук, смотрела все напряженней и даже с каким-то отчаянием, как будто что-то ищу в чужих жизнях, как будто надеюсь найти что-то очень для себя важное… В Инстаграме у Кати фотографии платьев, в которых она будет на своем д.р. (в трех?). Ну да, я ищу что-то очень для себя важное: хочу убедиться, что еще никого не пригласили. Стыдно, Рахиль, так убиваться из-за д.р., ты хищная лисица не хуже своей мамы. Письмо Рахили Дорогая Алиса! Где вы, где вы?.. Чувствую себя жутко одинокой, как в толпе, когда каждый ведет за руку своего ребенка и даже не вздохнет, если чужой ребенок голоден, замерз или сейчас умрет. Это я — чужой ребенок. Представьте, других детей ведут за руку и любят, а вы им начисто безразличны, хоть вы умрете на месте. И это только потому, что вы случайно не у них родились. Вы спросите, где моя мама? У нее Рафаэль, Родченко, Маноло Бланик, Кандинский, Фабр, Диана Вишнева, и все это, пока я, инвалид, лежу одна. Пишите, а? Хотите про себя, хотите про Алису Порет. Вою ненавязчиво, но громко. Письмо Алисы Дорогая Рахиль! Алиса Порет родилась в «хорошей семье». Какая семья в 1902 году считалась «хорошей»? Да совершенно та же, что сейчас: родители культурные, образованные люди с традициями — врачи, ученые. Отец Алисы Иван Адамович был врачом, а мать, Цецилия Карловна, была, как сейчас говорят, никто. Просто мама Алисы и ее младшего брата. Вы бы хотели, чтобы ваша мама была «никто», только ваша мама? Я — да (в том смысле, что моя мама была инженером, завлабораторией, кандидатом наук, членом партии… я почти не помню ее в своем детстве). Алиса, в отличие от нас всех, не имеет ни одной (ни одной!) претензии к родителям. Алиса: «У меня нет ни одного неприятного воспоминания и только большая благодарность моим родителям за отличное, умное и спокойное воспитание, данное мне и брату». Мне это кажется подозрительным — вообще ни одной претензии. Ни одного повода для посещения психоаналитика с жалобой «Мои родители ссорились, поэтому я не чувствую себя защищенной» или «Родители меня гиперопекали, поэтому у меня нет ни за что ответственности». Получается, всем, у кого есть дети, нужно у Ивана Адамовича и Цецилии Карловны поучиться. Алиса: «У нас был пуританский дом — все по расписанию: школа, уроки, музыка, чтение. Для шалостей не было места». Это нам понятно: загрузить ребенка занятиями — теннис, фигурное катание, бассейн. Алиса: «Родители никогда не пререкались и не ссорились, никого не осуждали и не бранились». Вот это сложней. Мои родители часто пререкались. Алисе отец ничего никогда не запрещал и ни в чем не отказывал, видя, что она «благоразумный ребенок». Не верю, что дело в этом! Отцу не нужно было запрещать Алисе вечеринку до утра, поездку на дачу с компанией: жизнь в то время и в том кругу была строго регламентирована. Мне было пять лет, я ушла из дома в зоопарк, — за углом меня поймали, папа отстегал меня скакалкой. Держал меня за руку, стегал скакалкой и повторял: «Не сметь! Никогда! Опасно! Не сметь!», а я пыталась увернуться, кружилась вокруг него, повизгивая, — очень унизительно. Дополнительное унижение было в неопределенной форме глагола, как будто он обращается к собаке. Как только он меня отпустил, мы вернулись к прежним дружеским отношениям, и порка показалась мне сном: мы ведь не бьем своих друзей скакалкой из-за того, что они подвергли себя опасности… Папа запрещал мне все. Если бы мог, в качестве прогулки вывешивал бы меня в форточку в сетке, как курицу. Если Иван Адамович встречал маленькую Алису на улице, то приподнимал шляпу и здоровался, как с взрослой знакомой дамой. Стучал, перед тем как зайти в ее комнату. Относился к ней с уважением, соблюдал границы. Никогда бы и пальцем ее не тронул, а уж тем более скакалкой… Иногда, в плохую минуту (в очень плохую минуту), я думаю: в детстве меня побили скакалкой… Я до сих пор обижена на папу, не так, чтобы доводить дело до психоаналитика, но… но я помню. Родители прививали Алисе правила поведения: не лгать, не обижать прислугу, не быть праздной, занимать каждую минуту (уроки, музыка, чтение, уборка, прогулка). Эту привычку к постоянной занятости хорошим правильным делом я очень понимаю: мой папа говорил, «в праздном уме поселяется черт». Алиса росла с младшим братом, но чувствовала себя единственной: отец исполнял все ее желания (считал, что сына нельзя баловать, а дочку нужно любить и баловать). По нескольку раз ездил в Гостиный Двор, ходил по лавкам, чтобы найти ей на день рождения куклу, как она хотела: с закрывающимися глазами, обязательно карими, одетую в коричневый бархатный костюмчик с кружевным воротником. Куклу купил и был рад больше, чем Алиса: дарящий всегда радуется больше. Ему нравилось делать Алисе подарки, но и Алиса не доставляла хлопот: хорошо училась (в 1918 году окончила гимназию с золотой медалью). Приятно иметь такую дочку: золотая медаль, будет врачом, — отец мечтал, что она станет врачом. У Алисы к тому же чувство юмора и легкий веселый нрав. У них с отцом сложился забавный обычай: когда Алиса что-то у него выпрашивала, она оттягивала рукой один глаз, а другим смотрела умоляюще, — и всегда получала, что просила. Хорошее детство хорошей девочки. При желании в Алисе легко можно было найти недостатки: не жалеет старых и некрасивых, злоязычная, колкая: старику нужно морщины разгладить, а даме с родинкой убрать родинку. Дама пришла в гости и услышала от Алисы, что родинка — это ужасно некрасиво. Думаете, Алису кто-нибудь за это отшлепал? Или хотя бы сказал: «Красота в душе, а не во внешности»? На детских фотографиях видно, как некрасива сама Алиса: коренастая, с крупными чертами лица, длинным носом. Такой девочке няня обычно говорит: «Ничего, что ты не в мать пошла, а в отца, — зато будешь счастливая». После революции отец не работал. Для Ивана Адамовича это был очень тяжелый период жизни: будучи врачом на Путиловском заводе, он занимался всем — больницей, аптекой, лабораторией (и даже меню больницы), а теперь сидел дома, никому не нужный, кроме семьи, и был бессилен избавить семью от голода. Возраст, потеря профессии, ненужность, бессилие, — тяжело. Иван Адамович надеялся, что его мечта сбудется, Алиса станет врачом. Но пока ей приходилось служить в Рабкрине[7] ради пайка. Служба не нравилась Алисе, она хотела жить иначе, хотела рисовать. Нельзя сказать, что спасение пришло свыше, спасение ждало ее дома. Алиса пришла к маме, заплакала. Цецилия Карловна не сказала «потерпи», или «мы голодаем, нам нужен твой паек», или «какие глупости — быть художником». Она заплакала, и так они поплакали вдвоем над неудавшейся Алисиной жизнью, а затем мама отвела Алису в школу Общества поощрения художеств на Мойке. С тех пор Алиса больше не работала в Рабкрине, училась живописи, а Цецилия Карловна начала давать уроки и шить знакомым дамам, чтобы Алиса два раза в месяц приносила отцу якобы свою зарплату. В семье не принято было лукавить, что-то скрывать: Цецилия Карловна впервые в жизни солгала мужу — ради того, чтобы дочь стала художником. Это было хоть и маленькое, домашнее, но чудо. Что почувствовал Иван Адамович, когда узнал, что его дочь никогда не станет врачом? Вероятно, то, что почувствовал бы на его месте каждый человек, чьи мечты не сбылись, — обиду, печаль, разочарование, опустошенность. Но в этой семье не принято было обижаться, говорить о своих чувствах, они любили друг друга в каком-то очень практическом смысле: не чувства и обиды, а помощь и поддержка. Алиса допоздна училась, зимой ходила в Академию по льду через Неву, весной через мосты. Слабый, больной, голодный Иван Адамович встречал ее после занятий, чтобы с ней ничего не случилось. Он, наверное, предчувствовал свой конец, потому что взял с Алисы обещание: она всегда будет заботиться о маме и станет хорошим художником… А врачом пришлось стать ее брату: не могли же все дети в семье разочаровать отца!.. Алисе повезло. В 1924 году (Алисе было 22 года) отца расстреляли. Ивана Адамовича арестовали ночью, Алиса и Цецилия Карловна, испуганные, в ночных рубашках, бежали сзади?.. А может быть, его арестовали на улице, они сходили с ума от беспокойства, почему он не пришел домой, и потом узнали, что его расстреляли на месте?.. Алиса никогда не говорила о том, как это было. Слишком больно? Не хотелось говорить о плохом? Рассказывать о своих страданиях вульгарно, да и просто — зачем? Алиса начала иллюстрировать детские книжки, в том числе книжки про революцию, без горечи, без обиды рисовала, как победила революция. Все то же семейное правило: не говорить о своих чувствах, работать. О красоте. Иногда в детстве определяются важнейшие вещи. Алиса ребенком любила красивое и как-то даже до неприличия не любила некрасивое (дам с родинками, морщинистых стариков). Морщинистого старика можно разгладить утюгом, даме с родинками лучше вообще не выходить из дома… Став взрослой, Алиса часто повторяла слово «безобразный»: «безобразные вещи, безобразная ваза, уродливые шторы, ужасный диван». Ей было важно, чтобы красиво — красивый дом, красивый Ленинград. Себя Алиса с детства считала красивой (конечно, она красивая, ведь папа так ее любит!). Считала себя красивой, а значит, и была — красивой, достойной любви, удачи, чуда. Чуда — как будто все хорошее случается само собой («так случилось, так вышло») — ждут только очень любимые дети. Письмо Рахили Дорогая Алиса, одни люди за все борются, за материальное и за любовь, а другим все дается просто так. Жадные получают все (или ничего) в яростной борьбе, а у Хитрых все само решается. У нас вчера была мамина косметолог Алена, толстая, растрепанная (у нее свой салон красоты на Мойке, но она говорит, что нет сил причесываться). Захотела подняться ко мне. Еле-еле протиснулась по лестнице. Уселась у моей кровати, осмотрелась вокруг и говорит: — Хорошо тут у тебя… Я из прописки в общаге сделала комнату в коммуналке, из комнаты сварганила однушку, из однушки двушку, из двушки трешку, теперь стремлюсь дальше, — а ты сразу же родилась во дворце. Тебе повезло родиться в хорошей семье, а я всю жизнь добиваюсь своего… — Ну и как, добились своего, родились в хорошей семье? — сказала я невинным голосом, и мама придушила меня взглядом. Мы с Аленой относимся к Жадным, нам всегда мало того, что у нас есть. Алена сражается за жилплощадь, я сражаюсь за то, чтобы мама меня любила. Мама относится к Хитрым, у нее само собой появляется все, что ей нужно: любовь, вещи. Хитрые побеждают, Жадные проигрывают. Тратят так много сил, добиваясь всего, что им нужно, что потом нет сил причесываться. Что касается Алисы Порет: она, безусловно, относится к Хитрым. Вы не обратили внимания на то, как ей повезло, а я — да (у кого что болит…). Смотрите, что означает быть «из хорошей семьи»: жуткое чувство вины. Мама думает, что я не знаю. А я знаю. Мамин отец, мой дед, был известный ученый (у нас в роду неизвестных не бывает), один из самых лучших в мире специалистов по античности. У него долго не было детей, и он очень ждал мальчика. Зачем ему понадобился мальчик? Да так, хотел научить его всему: латыни и древнегреческому, читать с ним Петрония Арбитра. Чтобы мальчик продолжал его дело… чтобы тоже читал лекции в университете, на которые люди приезжают со всего мира. А родилась девочка (моя мама, девочка из хорошей семьи). Он не пришел встречать ее в роддом. Вроде бы не из-за того, что девочка: у него была лекция… Отменять лекцию из-за девочки?! Но потом все стало хорошо, он стал сумасшедшим отцом, у нас десятки фотографий: он с кудрявой девочкой, читает ей книжки на диване. А дальше… Вы спросите, откуда я знаю. Я знаю. Мне бабушка все рассказала. (Она со мной разговаривала так, как с детьми не говорят. Когда дед умер, сказала «я уйду к нему через месяц», так и вышло.)