Мама была трудной. Бабушка говорила, она всегда была трудной — сильный характер, но дурной. Властность, сопротивление, упрямство. Это правда, и я от этого всегда очень страдала: понимала, что папа имеет другое мнение, но уступает ей и говорит, как она. Зачем он повторяет за ней, ведь он думает иначе? Мама ребенком не хотела учиться: сопротивление в ответ на любую попытку чему-то научить — ни книг по истории читать, ни стихов учить наизусть, в общем, ничего древне- греческого… Но настоящий кошмар начался, когда стала подростком!.. Представьте: советское время, наша великая Семья… какие в нашей Семье бывали девочки-подростки? Девочка из хорошей семьи может быть только умница с внимательным взглядом… с первого взгляда понятно, что из хорошей семьи. А она!.. Школьный передник черный — в портфель на лестнице, — и в бар «Застолье» на Невском: пока все в школе, она пьет коктейль «Вишня в шампанском». И так всю четверть вместо школы в бар. В конце четверти бабушку вызвали в школу. И все выяснилось. Ее дочь, девочка из хорошей семьи, ПИЛА. Встречалась с мужчинами, может быть, с кем-то СПАЛА. Когда мой дед узнал, что дочь его обманывала, он сразу, в один миг, отошел, отодвинулся. Как будто она сурепка на грядке ненужная, он-то сажал морковку, а выросла сурепка, ну и пусть теперь сама растет… Она не оправдала надежд ни как продолжатель дела, ни как дочка, девочка из хорошей семьи. Он перестал ее любить. Бабушка так и сказала: «Он перестал ее любить. Не за что было ее любить». Моя мама и дальше плохо себя вела: аттестат с тройками (в нашей-то семье!), плохо училась на филфаке, плохо вышла замуж (слишком рано), родила меня (слишком рано), собралась уезжать в Израиль, не уехала в Израиль, — все это было плохим поведением. А после того, как она развернулась на паспортном контроле и ушла обратно на Родину, она вдруг изменилась. Что потом было, я помню: она деда обожала, вся наша жизнь была посвящена ему, полна безумными поездками по его звонку. Мы в Таллине были, и вдруг она — «Мы едем домой. Звонил папа, говорит, ему душно». Ей говорят: «Ты поедешь 400 км, чтобы открыть форточку?..» Она отвечает: «Мне надо». Не ему надо, а ей надо. Однажды прилетела из Нью-Йорка, потому что дед сказал ей по телефону, что у него третий день 37,2. Ей зачем было надо? Жила, как будто просила прощения у своего папы. Чтобы простил за все? За бессонные ночи, за вишенку в шампанском, за фартук в портфеле, троечный аттестат, за все? Но ведь главная-то вина: она не стала продолжателем дела и вообще никем не стала. Он ей сказал об этом, она знала, что он ее не простил. Вот ведь ужас-то — с этим жить. Смотрите, Алиса: один человек может быть несчастен, потому что его не любили, другой несчастен, потому что его слишком любили. Как подумаешь, вы правы, что у вас нет детей: если их нет, они хотя бы не несчастны. У меня кое-что есть, что вам будет интересно. Мама ездила в Москву в театр, вернулась, прямо с поезда поднялась ко мне и говорит: «Я привезла тебе полезный подарок, чтобы поощрить твой интерес к истории живописи». Я лежу и думаю: «Вот черт! Лучше бы привезла мне шоколадного зайца!» Были такие зайцы, я их в детстве любила. Она не может просто так мне что-нибудь подарить, обязательно что-нибудь нужное, «полезное»… В такие моменты я ее ненавижу! Ненавижу, хочу, чтобы она исчезла навсегда, как будто ее никогда не было! А она дает мне книгу, огромный зеленый том, в центре портрет девушки с золотыми волосами, под ним надпись «Алиса Ивановна Порет». Представляете?! Я только раз ее спросила, откуда у нас картина Алисы Порет, а она — специально для меня — узнала, что в Москве в галерее «Галеев-Галерея» была выставка Алисы Порет, и — специально для меня — отправилась в Большой Козихинский переулок и купила мне эту книгу. Книга — ух! Там и фотографии, и картины, и статьи. Теперь у вас «Воспоминания Алисы Порет», а у меня этот зеленый том, и мы с вами сможем обмениваться сведениями и мыслями. …Надо же, купила мне этот том и потащилась с ним в театр!.. Иногда мне кажется, что у нее есть ко мне какие-то чувства. Алиса Порет везунчик. Ей с папой повезло: папа баловал ее, имел на ее счет большие ожидания и надежды, что она продолжит его дело, но когда они не оправдались, обошелся без обвинений и прочей психохрени, от которой меня тошнит! Алисе Порет и с мамой повезло. Цецилия Карловна любила Алису, как будто она ее единственный ребенок! Хотя по законам психологии мамы больше любят мальчиков, а девочек воспринимают как равных, сами ждут от них любви и прочая психологическая хрень, от которой меня тоже тошнит. И мне понравилось вот это, что пишет Алиса в своих воспоминаниях: «Отец посмотрел на меня очень внимательно, потом сильно опустил свою большую руку на стол и сказал: „Что бы с тобой ни случилось, эта рука тебя защитит, помни об этом“. Потом слегка улыбнулся и, показав наверх, прибавил: „Даже если я буду там“. Прошло больше сорока лет, и никто меня не обидел». Круто, конечно. Я бы хотела, чтобы мой отец мне так сказал… или написал. Дорогая Алиса, вы опять скажете, что я — слишком взрослая. Но мне кажется, невозможно узнать тайну холстов. В Америке целую огромную картину Поллока нашли в гараже — и то не знают, как она туда попала. А тут обрезки. Вот, например, у нашей соседки умер муж, и она снова вышла замуж. Так ее новый муж знаете что сделал? Пока ее не было дома, сложил вещи умершего мужа в мешки и вынес на помойку. Чужие семейные фотографии, письма, всю жизнь — в мешки и на помойку. Так ведь могло произойти и с холстами. Но вам так хочется, чтобы была красивая история… А может быть, холсты потерялись во время блокады? Алиса Порет, уезжая из Ленинграда, отдала их кому-то на хранение, а тот хотел затопить ими печку, но умер, и тогда… дальше не знаю, но в блокаду что угодно могло случиться. Имейте в виду, я про блокаду не хочу. Про блокаду, про войну не хочу. Можно не про блокаду, а про мужей, пожалуйста. Глава 7 Десять вещей, которые нужны больше, чем муж Письмо Алисы Дорогая Рахиль, меня мучает один вопрос, я бы хотела задать один, всего один вопрос Братцу Кролику: почему он ушел. Я понимаю все его чувства, и сомнения, и страхи, и как сильно он не хотел терять нашу жизнь. Почему он ушел? Он мог скрывать от меня свою бухгалтершу еще целую жизнь… Не буду больше думать, не буду!.. Иногда чужая жизнь — это повод подумать о своей. Вы хотели «не про блокаду, а про мужей», пожалуйста. Пожалуйста. Как Алиса вышла замуж в третий раз. Это было незадолго перед войной. Тогда в Ленинграде все было так, как сейчас: один сочинил стихи, другой напечатал их в журнале, третий положил на музыку, четвертый спел, пятый написал, как четвертый спел… Получалось, что все знали всех. (Конечно, всегда были бухгалтерши, которые… Не буду, не буду!) Алиса с композитором Борисом Майзелем[8] были знакомы: виделись в домах общих друзей, случайно встречались на заливе. Алиса относилась к нему так, как относятся к людям, которые неинтересны, но все главное о них нам известно: неудачный брак (почему неудачный, не важно, не хочется знать), унылое выражение лица, неприспособленность к жизни. Неприспособленность видна по общей унылости. Знакомые иногда заходят, уходят, и никто не помнит, зачем заходили — то ли отдать мелкий долг, то ли рассказать о своих неприятностях, то ли пообедать. Борис зашел сказать, что все так ужасно, что пора топиться, его оставили обедать и переночевать в бывшей комнате Глебовой… Правда это или нет — неважно, важна легенда совершенно в ленинградском, довлатовском стиле: зашел на минутку в тапочках — остался навсегда. На 25 лет. От такого начала пошло продолжение: новый муж оказался не только «ужасно несчастным», но и болезненным: болит горло, мигрени… Алиса с мамой выхаживают его гомеопатией, дают шарики по часам… И здесь важна не правда, а что остается в памяти. Алиса считала, что она его спасла и всю жизнь спасает. Когда он пришел к ней, у него не было заказной работы, и вот — по ее договоренности с Евгением Шварцем он начал писать музыку к балету «Снежная королева». Она устроила, она договорилась. Там и для Алисы была работа — художник по костюмам. Герду должна была танцевать Уланова. (Это как если бы я провела переговоры с Голливудом об экранизации книги Братца Кролика и главную героиню будет играть Шерон Стоун.) Алиса — жена, которая спасает, лечит, находит работу. И вот уже все сложилось, он писал музыку для балета… однажды весь день работал, выключив радио, а когда вышел на улицу (человек, который весь день писал музыку, картину или книгу, смотрит в себя и только постепенно начинает как бы пробуждаться, смотреть вокруг) — пробудился и видит: на улице люди у громкоговорителей собрались, — это было 22 июня, — война. Алиса считает, что тогда спасла его во второй раз. Он бы, конечно, погиб в блокаду, он действительно был человеком крайне неприспособленным к жизни: по радио сказано — продуктов не запасать, значит, не надо запасать… Цецилия Карловна радио не доверяла, успела запастись продуктами до того, как запылали Бадаевские склады, и поначалу вся их жизнь в блокаду была на ней: продавала вещи, меняла вещи на продукты, варила суп из столярного клея, а Борис-то нелепо поменял свои ботинки на лошадиное ухо… Запасы Цецилии Карловны неизбежно закончились, наступило время 120 граммов хлеба в день, и в ту зиму одна Алиса еще могла ходить, ходила за хлебом, так же, как все, шла по городу, держась за стены, и останавливалась передохнуть, шла дальше — и возвращалась домой с хлебом. Цецилия Карловна и Борис не вставали. Алиса пишет, что давала мужу по вечерам еще маленький кусочек хлеба, отрезав от своих 120 граммов. Мы не можем представить, что такое отрезать от своих 120 граммов, не можем рассуждать, могло ли так быть и могли бы мы… важно то, что остается в памяти. В огромном шестиэтажном доме живых было семеро, из них трое — Алиса, ее мама и муж. Алиса думала: когда ее мама и муж умрут, кто поможет ей спустить их по лестнице? Алиса думала: в каком шкафу ей спустить их по лестнице и как довезти до кладбища? Ужасно представлять, как она, такая веселая, блестящая, лежит ночью и думает, как спустить маму и мужа в шкафу. Дальше случилось чудо. Это было настоящее Чудо Спасения. Алиса написала брату, тому, что не смог разочаровать отца и стал врачом. Какой крошечный зазор между жизнью и смертью: письмо могло не дойти, полковник медицинской службы мог оказаться не так близко от Ленинграда, чтобы немедленно примчаться на помощь… и наконец, мог разочаровать отца и не стать врачом, — тогда они бы не выжили. Брат приехал за ними, как Дед Мороз, с мешком и елкой (в мешке хлеб, елка — чтобы затопить печку). Запер еду на ключ, ключ под подушку, — кто-то из троих блокадников хотел съесть все сразу и мог умереть. Кто этот «кто-то» со слабой волей? Борис, конечно. Брат спросил Алису, что делать с Борисом (совсем плох, не выдержит дороги, может быть, сдать его в больницу?), она ничего не ответила, только упрекнула его взглядом. Бориса взяли с собой, вынесли на руках в машину, но вопрос брата подчеркивает необязательность всего, что не Алиса и не мама. Брат перевез их по льду через Ладогу, затем посадил на поезд с ранеными, который шел в Вологду. Во время бесконечно мучительного пути Цецилия Карловна и Борис страдали от желудочной болезни, ночью Алиса, пробравшись между ранеными, выходила из вагона и стирала белье в снегу. Ну, и еще одно чудо, пусть и не такое глобальное, как Чудо Спасения: когда они втроем, живые и здоровые, вернулись домой, в Ленинград, квартира на Фонтанке уже была не их, им оставили лишь одну комнату, и в этой комнате, запечатанной военной печатью, были сложены вещи, дорогие Алисе любимые красивые вещи. Это сделал брат, это был подарок брата, — бытовое чудо, но очень дорогое Алисе. Они вскоре переехали в Москву, и на этом закончилась метафизическая часть ее жизни… Детство, идти по льду в Академию, «смотреть на мир сквозь одуванчик», Учитель, еще живые друзья «в широких шляпах, длинных пиджаках, с тетрадями своих стихотворений», — все же это более метафизическая часть жизни, чем ютиться в Москве у родителей Бориса, нелады с его матерью, безденежье, скитания по съемным квартирам, покупка кооперативной квартиры, отдача долгов за квартиру, розовая кухня, развод. Метафизическая часть жизни осталась в Ленинграде. В Москве они оказались без работы, без денег, нищими и бездомными. Не всех хозяев съемных квартир устраивал съемщик-композитор — он же играет, шумит, но жить с родными Бориса было еще хуже. Борис проявил чудеса неприспособленности: не сказал Алисе, что есть возможность купить кооперативную квартиру, чтобы она не расстраивалась, что не могут купить, нет денег. Алиса узнала об этом чуть ли не в последний день и умудрилась заплатить первый взнос: Цецилия Карловна в Ленинграде продала рояль и выслала деньги. Беспомощность Бориса такова, что хочется постучать по нему со словами «выходи из домика, тут жизнь!». …Алиса оформила множество детских книг: иллюстрировала Маршака, Бианки, Михалкова. У Алисы, без сомнения, были романы. Но она не могла оставить мужа: он был добр к ней, был самым верным поклонником ее живописи, и главное — он был без работы, без денег, без дома, а кого каждый день спасаешь, от того разве можно отказаться? Романы — это чтобы глаза светились и муза была. Конечно, Алиса с Борисом не были равноправной парой, когда один отвечает за одно, другой за другое: Алиса была капитаном корабля, на котором он плыл пассажиром… Пожалуй, он плыл ребенком пассажира. Она называла его «мой большой ребенок», считая, что ей досталось нянчить его в наказание за то, что у нее не было детей. Он был предан ей, как ребенок, добр, как ребенок, доверял и слушался. Но и Алиса получила именно то, что ей было нужно: безмятежный и безопасный брак, пусть и начисто лишенный интриги, поскольку заранее знаешь, что тебе не сделают больно, — неинтересно, зато тебе не сделают больно… И предательства не случится, потому что этого не может быть никогда. И вдруг развод. …Может быть, это не вдруг развод, а вдруг возраст? Когда другая женщина нужна, чтобы доказать себе, что еще живой? Он ушел к другой женщине? Никто не расскажет. Но одно можно точно сказать: Алисе в ее шестьдесят развод не был нужен. Алиса больше замуж не вышла, а вот Борис, ее большой ребенок, женился. Но главное не то, что женился. Вот что главное: по биографии композитора можно точно сказать, что развод по времени совпал с его успехом: они с Алисой официально развелись спустя год после того, как он стал заслуженным деятелем искусств. Как же так, ведь Алиса и ее семья спасли его в блокаду, и она всю жизнь нянчила его, как ребенка… как же так? А где же благодарность? Может ли быть, что человек, который всем тебе обязан, становится успешным — и бросает тебя? Мы не помогаем близкому человеку в расчете на благодарность, не спасаем ему жизнь, как будто даем в долг, мы не ждем даже, что он помнит о том, что мы спасли ему жизнь… Мы никогда не требовали благодарности за его спасенную жизнь, за все, что сделали, за свой ночной плач, за свои волнения и жертвы, — но только до той поры, пока он наш, пока он с нами. А если он уходит, то — плохи мы или хороши, но изумленно говорим: «Как же так, ведь я спасла тебе жизнь, а ты… Все, что я когда-то сделала, было не для благодарности, а из любви к тебе, но все-таки… как же это?.. За что?» И, когда мы поразмыслим, вдруг придет страшное понимание: это нам за то, что мы сделали. За то, что спасли. Оказывается, тот, кто всем обязан, все это время злился, что всем обязан. Оказывается, он больше не хочет, не может быть благодарен. И потому нас немедленно бросит, что сил уже нет никаких чувствовать эту благодарность, терпеть эту благодарность, невыносимо просто… А по мне так: обязан — скажи «спасибо» и говори всю жизнь. Вот что бывает, как в романе: близкий человек, безопасный и уютный, как подушка, меняется от своего успеха (успех-то небольшой, относительный успех), как будто милый ребенок становится неприятно требовательным подростком с перекошенным в крике лицом, и жить с ним все равно что спотыкаться об острые углы. Можно лишь догадываться о чувствах Алисы — обида? недоумение? Думаю, она испытывала недоумение, как будто домашний пушистый травоядный зверек тайком отращивал зубы и когти и оказался немного хищником… а она и не знала. Чужая жизнь — это повод подумать о своей. Братец Кролик вдруг стал обижаться, когда меня хвалят. Я говорю о живописи, не о книгах: никто не хвалит меня за книги, поскольку никто не знает, что сюжеты его книг сочиняю я. Я сочиняю сюжеты, я обсуждаю с ним все ходы и персонажей, даже переговоры с издательствами веду я. Братец Кролик без меня не стал бы писателем! Должен быть мне благодарен, а не уходить к бухгалтерше, разве не так? Но я не о книгах, я о живописи говорю. Братец Кролик всегда был большим поклонником моей живописи. Всегда смотрел первым, всегда восхищался. Говорил: «Ну, Лис, ты гений!» Ему действительно очень нравились мои работы. И вдруг… Это началось два года назад, когда у меня была выставка в галерее на Васильевском.