Третья глава не идет… Как же он будет без меня? Рукавом почистил машину. Не скажешь, что известный писатель, — старый, потрепанный, суетливый какой-то стал. Зачем ему ярмарка детективов в Стокгольме? Незачем, но обидно, что не пригласили. Ему и в лучшие-то годы всегда было мало успеха, когда повсюду приглашали — следил, пригласили ли первым, и требовал себе билет в бизнес-классе, чтобы всем было ясно: он номер один. Теперь годы не лучшие: новые детективщики появились. А еще возраст на него напал, для мужчины трудный: я-то понимаю, у каждой эпохи свои подрастают леса, а он возмущается «какие такие леса, когда я сам еще выше всех». Я тоже люблю успех, иногда как подумаю с утра: «Я достойна быть в лучших музеях мира или хотя бы на Венецианской биеннале». Но я потом смеюсь, а он плачет: туда не пригласили, сюда не позвали, все пропало!.. Бедный мой Братец Кролик. Ох, ну и глупо же мне жалеть его! Пусть бухгалтерша его жалеет. И третью главу пусть бухгалтерша придумывает, дебет сводит с кредитом. Это я по привычке встала в стойку — жалеть, лечить спину, говорить «Не пригласили? Кто они и кто ты?!», придумывать третью главу. О-о, да, чуть не забыла: пусть теперь бухгалтерша оформляет его книги! Я оформила сорок три книги. Свой художник, не тот, кто дан издательством и безразличен к книге, часто даже не прочитал ее, а тот, кому книга прочитана, кто любит персонажей и понимает замысел, — это благодать и удача для автора. А уж художник, который бесконечно делает рисунки, обсуждает варианты обложки (и на двадцать пятом варианте слышит «вот теперь, кажется, что-то начинает получаться, попробуй еще…»), — таким художником-благодатью может быть только жена… Вот пусть теперь бухгалтерша рисует! Я хотела рассказать Братцу Кролику о невероятных совпадениях этого дня (я ведь привыкла все ему рассказывать). Как Аннунциата случайно устроилась консьержем в дом на Мойке, как я случайно заменила ее именно в тот день, когда Господин в пальто выносил мусор, как случайно заглянула в пакет из магазина «Лэнд» и обнаружила там потерянный фрагмент знаменитой картины Татьяны Глебовой и Алисы Порет… А Братец Кролик улыбнулся бы: «Как сказал Пастернак, чем случайней, тем вернее…» и «Ну, блин, ты даешь, Лис!». И спросил (мы все же детективщики с ним, не упускаем деталей): «А два других холста с квадратами и треугольниками, это — что? Может быть, все-таки Малевич?..» Ох, Малевич… у меня мурашки побежали по коже. Кстати, о ценности находки. Надо ли вернуть холсты Господину в пальто?.. Вопрос теоретический: не верну ни за что! Он отдал мне фланелевый халат, значит, и содержимое фланелевого халата мое! Он и знать не хочет, что с ним, также как не хочет проследить за судьбой ботинок. Ботинки я вынесла во двор, и через минуту их будто корова языком слизала. Мне очень хотелось рассказать, но я не рассказала: теперь у меня есть личная жизнь. … — Ну, Братец Лис, удачи тебе на твоих глупых путях… Сердце мое сжалось от жалости. Как сильно он скучает по мне, по нашему дому (не знает, что там в каждой комнате студент с девочкой), по нашим вечерам: как мы работаем вдвоем, и вдруг кто-то из друзей постучится к нам, и мы переглядываемся: «Ну что, будем выпивать или работать?» — «Выпивать, конечно». И тут со мной случилось озарение. Я посмотрела на вещи с другой стороны: я должна помочь Братцу Кролику достойно выйти из этой ситуации. Должна помочь ему вернуться. Дать ему время достойно завершить отношения с бухгалтершей. Сорок лет жизни не стоят моей женской гордости! Тем более у меня ее не так уж много. Еще папа замечал, что у меня с женской гордостью проблемы, в том смысле, что не так уж ее и много… А как обрадуются наши друзья, что мы опять вместе и можно постучаться к нам в любую минуту! А что он к ним приходил с бухгалтершей, так я прощу, уже простила… К нам подбежал мальчик и сказал: «Папа, я уже и первое мороженое съел, и второе, а ты все меня не зовешь. Чья это такая крутая машина? Красная!» Мальчику лет восемь или девять, от восьми до девяти. Сколько лет он не решался мне рассказать, от восьми до девяти? Мальчик восторженно разглядывал «мерседес». Он у меня и правда особенный: мой друг юности, теперь один из первых людей страны, не просто так подарил мне красный «Мерседес кабриолет SL500» (год выпуска — год нашего с ним романа), — это тонкий подарок в память о мечте. Красный «мерседес»-кабриолет был недостижимым для нас воплощением других миров… А теперь вот — катайся, сказал он своим подарком. Я подумала: возьму и отдам Братцу Кролику «мерседес». Сделаю царский подарок — нате вам, Братец Кролик и мальчик, «мерседес», самый длинный, самый красный… Мальчик посмотрит восхищенно на папу, Братец Кролик благодарно на меня… Красиво было бы. Фига! Не подарю. Во-первых, царский подарок делают на рождение ребенка, а ребенок родился восемь-девять лет назад. Во-вторых, я не люблю детей, особенно не люблю мальчиков. И я вдруг очень пожалела Братца Кролика — за то, что у него этот мальчик: будет любить его, чувствовать его душу, видеть, как он радуется снегу, красному «мерседесу», мороженому. Будет радовать его, утешать, когда он упадет, ударится, подарит ему хомячка… а потом тот станет ему чужим или еще как-нибудь разобьет ему сердце. Мы с ним решили не иметь детей, думаю, мы так веселились, потому что у нас не было детей и все веселье оставалось нам. Разве Братец Кролик ходил бы по дому в костюме пчелы — за спиной крылья, на голове антенна, — если бы у нас были дети? Или в тоге из простыни, специально сшитой Аннунциатой, чтобы он выходил в ней к завтраку? Если бы у нас были дети. А теперь у него мальчик. Бедный Братец Кролик. Мальчик держал за руку еще одного мальчика. Наверное, у меня потемнело в глазах, раз я не сразу разглядела, что за спиной у мальчика еще один мальчик. — Не смотри так, Братец Лис, это же просто дети, мальчик и мальчик. Не переживай, Братец Лис… Не переживай? Он же, черт возьми, писатель, а не водопроводчик! Мог бы сказать: «Не терзайся, Братец Лис, не уступай невыносимым мукам, не изнывай». Да и какой же я теперь Братец Лис? Я Железный Дровосек — мне нельзя плакать, а то заржавею. ОООО. УУУУ. Теория розовых клеточек не работает. Вокруг черная реальность, ее не перекрасить в розовый цвет… Так больно, что, может быть, лучше сразу головой в Неву? Столько лет уже был мальчик, а мы были вместе. Уже были два мальчика, а мы все были вместе. Все знали про мальчиков, приходили к нам с вином и гитарой, пили, пели и знали, что есть мальчики. Хочется дико хохотать или завыть, но улица Некрасова не место для воя. И как же мне дальше жить с такой болью? Спрашивать себя перед завтраком: «За что это мне?», а после завтрака: «Почему это именно со мной?» — и выть, выть… Но жизнь — это не место для воя. Мы с Братцем Кроликом договорились, что он придет завтра и мы займемся третьей главой. Я договаривалась о встрече в бессознательном состоянии… Знаю от друга-хирурга: иногда человек под наркозом отвечает на заданные вопросы, и кажется, что он связно ведет беседу. Глава 5 Ничто Любимое Илюшкино выражение «тебе-то хорошо, Алисочка…», тянет «Али-исочка» противным девчачьим тоном, как будто он плохо воспитанная третьеклассница, а не стройный, благородной наружности мужчина шестидесяти одного года в дорогих рваных джинсах. Даже в советское время, когда преподаватели читали лекции в униформе костюм — белая рубашка — галстук, Илюшка выходил на кафедру в джинсах и грубом свитере крупной вязки, — то ли он у костра, то ли на кафедре… От него веяло духом свободы, сигаретами «Мальборо», заграничными конференциями — и костром, песнями под гитару; это сочетание свободы от официоза и официального успеха сводило студенток с ума… Только официальных жен-студенток у Илюшки было пять, а неофициальных уж и не помню… Сто? Илюшка до сих пор не сменил имидж: джинсы, длинный кашемировый свитер, проволочные очки, хоть садись на них — не сломаются, мягчайшей овечьей шерсти шапочка, прикрывающая лысину. Илюшка, во всем своем кашемировом, мягком, гений лени, он бы и лекции читал с дивана. Теперь у этого стиля есть название — «хюгге», как будто удобство, уют и любовь к себе и своему дивану выдумали лишь сейчас. Илюшка только что вернулся из Америки, читал лекции в университетах нескольких штатов. — Я во время поездки встретил много русскоязычных коллег, обменивался с ними визитными карточками, — значительно сказал Илюшка. Я кое-что приписала на его визитках перед отъездом, пока он собирал вещи: «Доктор физ. — мат. наук, профессор Гарвардского университета USA и Оксфордского университета UK Илюшка». Но зачем сердиться? Ведь именно так его зовут? — А от кого я получил эсэмэс «Дорогой папочка, я уронил твой подарок в унитаз. Плод твоей любви Мустафа»?! А? Я думал, ты таким образом даешь мне понять, что опять уронила свой телефон в унитаз… Как дурак, купил седьмой айфон прямо в аэропорту, а теперь ты говоришь, что шестой лучше, просто сил никаких нет с тобой… Сидя на диване с рюмкой ликера (его машину поведу я, потому что ему так уютней), Илюшка настраивал новый телефон и монотонно бубнил: «Тебе-то хорошо, Али-исочка, у тебя-то есть седьмой айфон… Тебе-то хорошо, Али-исочка, у тебя-то нет лысины…» и с тем же выражением «Тебе-то хорошо, Али-исочка, у тебя-то есть лысина…». Ленинградские мальчики шутят с серьезным лицом, чтобы ни намека не проскользнуло, что шутят. Такое чувство юмора, дождливо-туманное. — Имей в виду: я не буду жить в квартире, где ты жила с другим мужчиной, — строго сказал Илюшка. Мне уехать из моей квартиры? Но я так люблю свои вещи, свои и папины: все эти полочки, этажерки, заставленные вазочками, шкатулками, портсигарами, в каждом портсигаре сигарета… Теперь, когда у меня живут мальчики, я все стащила себе в комнату, и это красиво. Мальчиков я представила Илюшке как племянников из провинции: приехали учиться в Академию художеств. Да, сразу трое — талантливая семья. Если Илюшка узнает, что я сдаю комнаты студентам, он оскорбится. Будет кричать: «Я тебе что, мало зарабатываю?!» Начнет незаметно оставлять мне спиртное, сладкое, соленое, бриллиантовое, норковое — что угодно, но не наличные деньги, а они-то мне как раз и нужны. Почему не наличные деньги? Илюшка любит меня, он умный, остроумный, сексуальный. Говорит: «Не понимаю, почему так много значения придается техникам секса, мужчине всего-то и надо быть вежливым, соблюдать правило „дама вперед“». Илюшка всегда соблюдал. У него нет недостатков, кроме одного: он не будет оставлять мне деньги. — Мы должны подать заявление сегодня, потому что завтра я буду в Израиле. И учти: я не буду жить с тобой без официального заключения брака, как ты жила с другим мужчиной. Да, это мое условие. В этом весь Илюшка: как только есть надежда что-то получить, тут же ставит условия. Почему бы не жить там, где я жила с другим мужчиной? Почему бы не жить без брака? Мы вот с Братцем Кроликом не были женаты, сначала папа был против этого брака, а потом мы забыли, что не женаты, и прожили душа в душу сорок лет. — Ну, пожалуйста, давай поженимся поскорей!.. Послушай, а давай сегодня поженимся, и завтра ты со мной в Израиль? В загсе я договорюсь. Ты ведь знаешь, мои бывшие студентки повсюду — в детских садах, кинотеатрах, и в загсе наверняка кто-то работает… То, что многим женщинам-физикам пришлось переменить профессию, очень украсило мой быт… Алиска, давай! Оформимся как люди и сразу в свадебное путешествие!.. Ты будешь в розовом, как молодоженка. Не в поросячьем розовом, а во взрослом розовом, цвета чайной розы. Но, если хочешь, можешь быть в поросячьем! А жить, черт с тобой, будем здесь, где ты жила с другим мужчиной!.. Алиска? Если я выйду за него замуж, это послужит Братцу Кролику хорошим уроком. Илюшке это тоже послужит уроком: после свадьбы он окажется не шалым молодоженом, как он воображает, а солидным человеком на пороге юбилея свадьбы. Мы вместе со школы. Илюшка наконец-то закончил возиться с айфоном, протянул мне телефон со словами: «Держи, теперь у тебя все здесь — и Фейсбук, и почта», — и тут пришло письмо. Можно было прочитать потом, но я заглянула одним глазом. Рахиль писала: «Приходил папа, молча сидел и смотрел печальными глазами. До аварии у меня было трое мужчин, а теперь всего один… Грущу». Разве можно не ответить сразу, когда человек грустит? Дорогая Рахиль, частичка меня осталась в 60-х годах (а также в 50-х), но мировоззрение мое родом из настоящего времени. Поэтому я… Я имею в виду, что… Не знаю, как сказать, что я имею в виду. Раньше мне бы в голову ничего подобного не пришло, а теперь, когда на каждом шагу… Хорошо, я скажу прямо: если у вас было «трое мужчин» одновременно — это как вам нравится. Но если среди них ваш папа, если у вас с вашим папой… черт, Рахиль, я хочу сказать, что я ваш друг, и если ваш папа вас обижает, то вы можете всем со мной поделиться. Уффф! Ваша Алиса. Дорогая Алиса, не волнуйтесь, я идиотка! Я просто неудачно выразилась! Я имела в виду, что до аварии в моей жизни были люди, которые мне дороги: мой папа, мой отец (пусть я не знаю, где он живет, в Израиле или Америке, и даже жив ли он вообще, но в моей душе он живет) и Он. Он старше меня на год, увлекается театром на сцене (ставит в школе какие-то свои пьесы) и в жизни. Для него вообще вся жизнь — перформанс. Мы с ним были вместе всего один раз: в сентябре случайно встретились на Невском (я за ним следила). Полчаса погуляли. Он предложил, чтобы мы взялись за руки крест-накрест и как будто катились на коньках по Невскому. Нужно было катиться с сосредоточенными, серьезными лицами, в этом весь смысл перформанса. Мы «заехали» в «Елисеевский», стояли в очереди в кондитерский отдел, притоптывая, как будто отогреваемся с мороза, он озабоченно говорил: «Ты не отморозила нос? Давай я потру» — и тер мне нос и щеки. И вдруг! Упал на колени! Вы подумали, что стал признаваться мне в любви? Упал на колени и стал умолять, чтобы я купила ему пирожное. Это был перформанс… А потом встал и как ни в чем не бывало сказал продавщице: «Дайте мне все, что у вас есть голубого цвета. Мне нужны голубые еды». Голубого нашлось только печенье «макарони». На улице Он признался, что не сам придумал голубые еды, а это кто-то из обэриутов[3]. Я-то не дура, чтобы спрашивать, кто именно, я потом посмотрела в Интернете: Хармс падал на колени в кондитерской, гулял по Невскому то с цветком в ширинке, то с ножкой от стола, и вокруг все говорили, что он сбежал из сумасшедшего дома. А голубые еды просил в магазине поэт Введенский[4]. Мне безумно нравится, что Он такой артистичный, рядом с ним мир совсем другой. Он предложил встретиться вечером, но я отказалась, была слишком счастлива, чтобы узнавать, что будет дальше. А дальше — я стала инвалидом. Теперь-то неизвестно, когда я хотя бы просто увижу его… возможно, что никогда. Что касается моего отца, то я раньше думала его найти, но теперь он потерян для меня: что может сделать прикованный к постели инвалид, за которым внимательно наблюдает мама? Таким образом, из троих важных для меня мужчин остался один. Вот и все. Но спасибо за предложение «всем поделиться». А вы что подумали?.. Ха-ха. Мне кажется, что случаев настоящего сексуального домогательства в семье или от учителей в школе гораздо меньше, чем об этом говорят. Теперь я нахально спрошу: сколько у вас было мужчин? Вы сами разрешили мне лезть в интимное. Ваша Рахиль. Дорогая Рахиль,