Вечером пришла мама, она была на премьере в Мариинке, принесла мне шоколадный торт с вишнями, мой любимый. Пока я ела торт, она вещала, что я зависимая, что нужно быть независимой от чужой нелюбви и не ждать от людей и друзей слишком многого. То есть я не должна была ждать от Ирки, чтобы она не предавала меня, не предавать — это слишком много? Этот здоровый пофигизм дает мне право не быть слишком многим для своих друзей. Я тоже могу при случае их предать. Так, да? Мама сказала, можно не прощать Ирку, но можно и простить. Ведь я и сама несовершенна, все несовершенны, и даже она. Так и сказала: «Даже я несовершенна». Я молча ела торт. И вдруг она стала кричать: «Нельзя быть белой вороной, ты идиотка, что не понимаешь!» — так что я начала плакать и не успела доесть торт. Хорошо бы родиться не у нее. Хорошо бы родиться в нашей семье, но не у нее. А, к примеру, у моей прабабки-аристократки… той, что в начале 30-х перелицовывала свою соболью шубу до пят соболем вниз, чтобы зимой стоять в соболе в очередях. Я представила себя в каком-нибудь 1931 году: зима-зима (зимой легко представить себя в прошлом веке в шубке, а летом не понятно, что на тебе надето), выхожу во двор дома, и старый дворник, служивший еще у моего деда, сметает снег с соседского «мерседеса»… то есть эмки. И говорит мне: «Здравия желаю, ваше сиятельство». Я оглядываюсь и прикладываю палец к губам «тсс!». Быть аристократкой, генеральской внучкой опасно: арестуют и расстреляют или вышлют из Ленинграда со всеми людьми «нашего круга» в кировском потоке[24]. Живи потом в Сибири или в Средней Азии, без Эрмитажа и филармонии! Но, конечно, и пролетарской девчонкой в беретке не хочется быть. Мне берет не идет, голова делается плоской. Вообще я легко могу представить себя кем угодно — Наташей Ростовой, Джейн Эйр, Элизабет Беннет, но тут же становится так грустно, что только держись, как будто нарушается собственное равновесие счастья и несчастья. Иногда я представляю себя Алексеем Ягудиным. Представила и — вжик — оказалась на катке, на тренировке. Лед, лед, лед, и все. Я уж этой зимой не успею покататься на коньках. Письмо Алисы Дорогая Рахиль, и вот последние записки Художника. Почему записи оборвались? Арестовали мальчика или выслали… Очень грустно. ЗАПИСКА 5 На Фонтанке у дома купца Толстого он шепчет мне: «Как спастись?.. Мне так больно, что хоть кричи… Места себе не нахожу, такая тоска, а спасение только Alice…» Алиса Ивановна называет Кондратьева[25] «Кондра», «Кондрашка» и «мой верный раб». Кондратьев называет ее Alice и в разговоре со мной «моя любимая Alice» и «моя любимая фея». Павел Михайлович шептал мне: «Не могу поверить, что кто-то станет ей нужнее и ближе, чем я, это дико, нелепо…» Я изумленно на него посмотрел. Он остается помочь Цецилии Карловне мыть посуду, ходит на рынок за мясом для Хокусавны, моет в ванной собак (я делал все то же самое из нежной привязанности к Цецилии Карловне, а он из любви к Alice). Что он имеет в виду? Что кто-то станет больше помогать Цецилии Карловне, лучше мыть собак? Бедный Кондратьев мучительно вздыхает: «Я считал, что останусь для нее навсегда тем, что был…» Но, по-моему, Алиса Ивановна не возражает, чтобы он и дальше мыл собак, всегда мыл собак… и натягивал холст на подрамники, и ходил на рынок… И вдруг меня пронзает страшная догадка: он говорит как покинутый любовник. Неужели? Не может быть… Считается, что он безнадежно влюблен в Алису Ивановну, но вдруг было время, когда не безнадежно? Кондратьев преданно любит ее уже много лет. Они познакомились, когда начали учиться в мастерской Филонова. Среди учеников Филонова ходила шутка: «Что будет с Порет, когда ее Кондрашка хватит?» Шутка, но он никогда не «хватит», он относится к ней, как к хрупкой драгоценности. Алиса Ивановна рассказывала, как Филонов орал на Кондратьева, чуть ли не пешком пришедшего учиться из Рыбинска: «Здесь вам не опера, где пажи волокут шлейфы дам! Пальто ей подаете, собаку выводите… вы слышите меня?!» А Кондратьев, будто во сне, отвечал ему: «Да, Алиса Ивановна…» Правда это или анекдот? Все, что рассказывает Алиса Ивановна, звучит как анекдот. Это было в двадцать шестом году, как сказал Павел Михайлович, «когда ты пешком под стол ходил»… Ну, положим, не совсем пешком: в двадцать шестом году умерла бабушка, мне было двенадцать, и я перешел к Ма, на чем мое детство закончилось. Но Кондратьеву приятней думать, что я и сейчас еще ребенок. Ему оттого не стыдно и не страшно открыться мне, что он не считает меня взрослым мужчиной, перед которым нельзя проявить слабость. Передо мной можно, я младше всех почти в два раза, вот и стал его доверенным лицом, таким другом не всерьез. Кондратьев, узнав о том, что я нигде не учусь по причине дворянского происхождения, отнесся ко мне как к древнему ископаемому или фараону, восставшему из захоронения. Он воспринимает наше время как безусловно советское. Но после революции прошло чуть больше десяти лет. Что такое десять лет?! Даже я в масштабах своей жизни понимаю, что десять лет — это ничто, живы еще поколения, воспитывавшиеся в прежних понятиях, и что в любом инвалиде с неожиданно благородным лицом мог бы оказаться мой отец или кто-то другой из лучших родов России. Скоро вокруг будет одна лишь советская жизнь, но пока еще все разное. Сейчас он ко мне хорош. А я так его просто полюбил. В сегодняшней компании я не третий лишний. Алиса Ивановна знает, что я влюблен в нее так же сильно, как Кондратьев, но поскольку она не любит ни его, ни меня, то никто из нас не лишний (или оба лишние). Но ей с нами двумя хорошо, мы ее свита, два пажа, старший и младший. Она берет одного из нас (или обоих) с собой, когда нужно, как берут зонтик или сумочку. Сегодня мы идем в Гостиный Двор: Кондратьев хочет, чтобы Алиса Ивановна выбрала себе подарок ко дню рождения. Я пока не могу ей этого предложить, но до дня рождения Алисы Ивановны еще есть время, и у меня готов план, где взять денег: сделаю для ЖАКТа плакат «Бей по врагу социалистической стройки!». В Гостином Дворе в каждом магазинчике Кондратьев робко показывал Алисе Ивановне на какую-нибудь вещицу и спрашивал, не хочет ли она, чтобы он подарил ей это. Все вещички были ценой от 30 копеек до рубля. Алиса Ивановна от всего отказывалась. Кондратьев расстраивался, задуманный им красивый жест на глазах превращался в неловкость. Алиса Ивановна любит над ним издеваться. Зачем она велела ему носить короткие брюки? Зачем велела выстричь челку? Из-за нее он выглядит смешно… Зачем она заставляет его снимать обувь, и он ходит по квартире в носках? Он не понимает, что она смеется над ним. На самом деле таких хороших людей, как Павел Михайлович, редко встретишь. Он именно что хороший! Добрый, нежный, всегда чем-то смущен, чего-то робеет. Скромный. Очень высоко ценит хорошее к себе отношение, будто не уверен, что заслуживает его. Отчего он так робок в душе, считает себя таким незначительным, что чужая приязнь его удивляет и трогает? Он вовсе не некрасив, у него приятное лицо, длинные ресницы. Даниил Иванович говорил, что Кондратьеву не нужны ресницы, что когда он ест суп, на них всегда остается или капуста, или морковь. Какая ирония, что такой робкий человек так сильно полюбил Алису Ивановну, совсем не робкую. Но Павел Михайлович, как это бывает с хорошими, искренними людьми, в конечном расчете выигрывает от своей доброты и нерасчетливости: любит и счастлив своей любовью к Алисе Ивановне. Вот тут как раз место и время признаться себе, что я крайне непоследователен. То, что мне прежде страшно не нравилось, ее колкость, стремление все превратить в анекдот… сейчас нравится. И я уже не по-детски выбрал Алису Ивановну, не «ах, я влюблен…», я действительно полюбил Алису Ивановну. Но я могу объяснить себе, почему после стольких метаний между Алисой Ивановной и Татьяной Николаевной окончательно выбрал Алису Ивановну. …Алиса Ивановна от всего отказывалась, и Кондратьев уже и не знал, что ей предложить, как вдруг в антикварной лавке она увидела стул чиппендейл за 1500 рублей. И попросила Кондратьева купить ей этот антикварный стул. Я решил, это шутка. И смутился от такой ее шутки, но она не пошутила! Оттянула пальцем глаз, получилось такое забавное трогательное лицо, что любой купил бы ей все, что она просит. Кондратьев поплелся к кассе на дрожащих ногах, шатаясь, почти что в обмороке отдал в кассу все деньги, что у него были (случайно было так много, только что получил за большую работу), и купил ей антикварный стул. Пока мы шли обратно, я думал: некрасиво, она поступила некрасиво, заставив его отдать за ненужный ей стул все деньги, что у него были, до копейки. И я даже подумал: нужно мне как-то ее разлюбить. Но, посмотрев на Кондру (то есть на Павла Михайловича), переменил мнение: он шел рядом счастливый. Он был счастлив, что сделал такой подарок, что впервые в жизни смело потратил так много денег. Я был влюблен в Татьяну Николаевну, а теперь окончательно полюбил Алису Ивановну. Она не красивей Татьяны Николаевны, не умней, не глубже (скорее, наоборот). Но рядом с ней я счастливей, чем когда ее нет со мной. Она всегда говорит только о себе, она сама всегда в центре своих рассказов и своего мира, но ее мир очень бодрый. И пусть она не хорошо относится к конкретным людям, она хорошо относится к миру в целом. Вот и Кондратьев не разлюбил же ее за это безобразие со стулом. Честно, он весь светился от счастья. Алиса Ивановна относится к тем женщинам, которые что бы ни делали, мы рядом с ними счастливы. Я сказал тихо, почти про себя, отвернувшись от нее и Кондратьева: «Алиса Ивановна, я, кажется, влюблен в вас». И через минуту сказал: «Я не могу перестать любить вас». Она не могла слышать, но я все равно испугался, что она услышала. Неловко раскланялся и ушел. ЗАПИСКА 6 Алиса Ивановна позвала в филармонию. Мне нужно рисовать, работать, работать, чтобы чего-то добиться. Но я пошел по слабости характера, мне хочется быть с нею. Поскольку сегодня играл Браудо, то Алиса Ивановна с Даниилом Ивановичем сделали подкидыш. Соорудили куклу из бумаги и ваты, завернули в пеленку с кружевами, внутрь засунули записку «Береги дитя нашей любви. Твоя Зизи». Даниил Иванович отнес подкидыш на квартиру И. А. и положил у двери, Алиса Ивановна в это время пряталась под лестницей (хотела посмотреть на реакцию И. А.), и я с ней. Второй подкидыш-дитя любви был приготовлен для самого концерта. Но Алиса Ивановна вдруг погрустнела и сказала, что это скучно: два одинаковых подкидыша, почти близнецы… дети любви — уже скучно, надоели. И тогда мы перед концертом стали собирать сосульки. Собрали, отдали Даниилу Ивановичу. Даниил Иванович пришел в артистическую якобы попросить у И. А. пропуск. И пока И. А. выписывал пропуск, незаметно опустил ему в карман сосульки. Через пять минут после начала концерта из карманов Исайи Александровича потекла вода. Он так увлекся игрой, что не чувствовал, что тает, как снежная баба. А первые ряды не так сильно увлеклись концертом, чтобы не заметить, что у них музыкант тает, как снежная баба в апреле. Зашевелились. Стали нервно озираться. Алиса Ивановна давилась смехом так, что на нее шикали соседи. Когда Исайя Александрович подошел к рампе кланяться, он обнаружил, что из него течет ручеек. Для Алисы Ивановны это было счастье. После концерта отказался идти со всеми к Алисе Ивановне ужинать. Было очень трудно отказаться от счастья лишний час видеть ее, но все же пошел на Мойку работать. Очень стараюсь, чтобы у меня не было ни одного дня без работы. Из всех моих работ интересными мне кажутся только две беспредметные композиции, написанные мелкими плоскостями; в них, как я надеюсь, мне удалось достигнуть моей цели — объединить методы Филонова и Малевича. Письмо Рахили Дорогая Алиса, грустно, но не очень: этот Художник, он ведь нам чужой. Не только его, всех дворян выслали из Ленинграда в 1934 году после убийства Кирова. Или нет, убийство было в 1934-м, а высылали уже в 1935-м. Я знаю об этом не только из учебников истории, а потому, что, когда я была маленькая, я нашла в сундуке «компромат» на свою прабабку (маленькие девочки запоминают такие вещи). В письме, которое моей прабабке написала ее подруга, было: «Помнишь ли ты, Ирка, того начальника милиции, с которым спала весной 35-го, чтобы тебя не выслали в Среднюю Азию в „дворянской стреле“? Ты говорила, что он так тебя хотел, что забывал снять портупею… Так вот, я встретила его сына…» Прабабка Ирка изменяла прадеду ради своего спасения. Крутая у меня была прабабка! Молодец! Может быть, этого Художника выслали в Среднюю Азию или в Сибирь. А может, и не выслали? Может быть, наш Художник стал знаменитым художником. Глава 12 Девочки и папы Дневник Рахили