Но все-таки почему свалила? Жила бы я сейчас в Америке, плавала в океане… или в Израиле, плавала в море. Нет, спасибо ей, конечно, за то, что я живу в Питере, в родной культуре, лежу в куполе, а под матрацем у меня письма моей прабабки… Но, дорогая Алиса, скажите: плохие что, действительно так привлекательны? Как вовремя свалить, если они оказываются слишком плохими и нужно избежать гибели? А хорошие совсем непривлекательны? Что же делать? Хочется любить, но не страдать. Не хочу страдать, не хочу бросаться в пруд с криком «я погибла!». Только не говорите мне, что любить и не страдать — это эфемерно, иллюзорно, так не бывает. Письмо Алисы Дорогая Рахиль, Алиса в молодости была между плохим мальчиком и хорошим. Первая любовь — почти всегда «плохой мальчик», потому что влюбляться в хороших нет смысла. Алисин «плохой мальчик» был художник Петр Соколов (помните «Портрет Соколова» Алисы Порет на выставке учеников Петрова-Водкина? Это он и есть, ассистент Петрова-Водкина), из тех, с кем, как говорил мой папа, «никакого покоя». Соколов был создан для того, чтобы им увлеклась юная художница, — красавец и «европеец»: синий шевиотовый костюм, рубашка и безупречный галстук. Костюм блестел от старости, но все же это был не госшвей, и никто, кроме него, не выглядел таким европейским модником. Он и был «европеец»: учился в Париже, а в Англии у него была семья, двое детей. Он их не вспоминал, лишь иногда говорил: «Как там мои лорды?» Дети в Англии — это уже «плохой мальчик»; если ты хороший, так езжай и живи со своими лордами. Алиса пришла к нему в мастерскую, в скворечник на последнем этаже на Итальянской улице (ее привел Петров-Водкин, щедро отрекомендовав Соколова: «Хотел бы иметь одну десятую его таланта»). Казалось, будто пришла в мастерскую в Париже, так все бедно и романтично. На стенах его картины: смешные кудрявые дамочки-коротконожки в ярких кофточках — розовых, зеленых, с цветами. Рыночная красота должна была выглядеть пошло, но отчего-то не выглядела. Те, кто приходил, иногда смущались таким очевидным мещанством. Он говорил, что бояться мещанства — это и есть мещанство. Очень современная идея! Петров-Водкин сказал Алисе, что Соколов научит ее лучше, чем он сам. Европеец, умный, загадочный, насмешливый, неочевидный — была в нем какая-то тайна. Любил выпить (веселый, компанейский), любил женщин, «дам, строительниц социализма», как говорил его друг Олейников. Темперамент у него бурный, неистовый — видно по глазам, по губам. Алиса говорила, что у него «негритянские губы». Ко всему прочему, для Алисы он был учитель. Вот прямо специально создан человек для того, чтобы влюбиться и пропасть. Алиса говорит, что не влюбилась. Говорит, они подружились. И у нее началась новая жизнь. Соколов дарил Алисе рисунки, называл своей Небесной Любовью. Земная Любовь у него была другая, Лиза, и вот еще один признак «плохого мальчика»: у «хороших мальчиков» бывает одна Любовь, а если уж случается Небесная, то они обходятся без Земной. Алиса для роли Небесной Любви подходила и по строгим нравам своей семьи, и по своей личной строгости: не пускала его не только домой, но даже в подъезд. Соколову удалось проникнуть к ней в дом под видом молочника (вот страсти-то!): пришел с бидоном и кружкой, по неопытности пролил молоко и не смог сосчитать сдачу. Алиса его игру не поддержала, а попросила маму «молочнику отказать», чтобы больше в дом не ходил. Это важно — почему она не захотела играть с ним в игру: решила, что если уступит ему даже в таком пустяке, то ее постигнет участь бедной Лизы. Той Лизы, что была его Земной Любовью (спал с ней, а любил Алису), или карамзинской бедной Лизы, которая с потерей невинности потеряла свою притягательность для возлюбленного. На первое место Алиса ставила свои желания, — пусть на ее пути хоть какой прекрасный европеец, художник, учитель, как он ни умен и неистов, — важны лишь ее желания, ее правила и предпочтения. Алиса упрямо не хотела страдать, и быть чьей-то бедной Лизой не входило в ее планы. Соколова Алиса называла «безумным»: у талантливых «плохих мальчиков» часто бывает переменчивый нрав, они страдают, мечутся, увлекаются, то верят в себя, то не верят, пугают трагическим настроением и вовлекают близких в свои страдания… Алиса считала Соколова прекрасным, удивительным художником, образованнейшим человеком, своим «высшим образованием», — но быть вовлеченной в его безумие? Ни за что. «Безумие» талантливого человека очень привлекательное свойство для многих, но не для Алисы. Ее привлекало другое: тихая нормальность и безопасность в отношениях. Безумный Соколов и милый Аркадий Матвеевич Паппе были ровесниками (обоим к моменту начала романа с Алисой было по тридцать) и совершенной противоположностью: один «мятежный творец», другой «ученый». Искусствовед, специалист по голландской живописи, сотрудник Эрмитажа: всеми любимый, надежный, чистый, хороший, самоотверженный, добрый, милый, именно милый — вот так о нем говорили, и у нас нет причин сомневаться, что Аркадий Матвеевич (добродушные глаза, робкая улыбка, юношеская застенчивость), которого мама Алисы за отличное воспитание и доброту прозвала Святой Мартин, а Алиса называла Arcade Martin, был милым, именно милым, добрым, хорошим. С Соколовым у Алисы были платонические отношения, и с Arcade Martin абсолютно невинные, но по другой причине. Они с Алисой познакомились в Эрмитаже у картины «Мадонна Литта», Аркадий Матвеевич ее проводил и так застенчиво попросил посмотреть ее работу, что она тут же пригласила его к себе, и с этого дня они стали встречаться. Алиса и ее Arcade Martin совершали прогулки по загородным дворцам, от которых у него были ключи, по архивам, запасникам, он приносил ей свои статьи о голландской живописи, — легко представить, как они, тихо переговариваясь, рассматривают голландскую живопись в Эрмитаже… И никаких страстей, никакого безумия. Эта целомудренная дружба продолжалась четыре года. Насамделе (как торопливо сказала бы моя знакомая сплетница Маляка) это довольно дикая история: Аркадий Матвеевич был женат и соблюдал верность своей жене, которая почему-то была не вполне жена, а невеста-девственница. Эта жена-девственница заставляла его хранить верность — но почему, если сама была девственницей? Все это так запутанно, что нет смысла разбираться. Хорошие мальчики иногда попадают в странные истории, не могут и не хотят из них выпутаться. Важно, что эта нежная асексуальность 20-летней девушки и 30-летнего мужчины казалась естественной самой Алисе: это было совершенно в стиле ее пуританской семьи, а Алиса была поглощена своей работой и новой интересной жизнью. И да, вот одна незначащая деталь в этой дружбе: они все-таки поженились. По прошествии четырех лет дружбы с Алисой Аркадий Матвеевич застал свою девственницу-жену с любовником, что и освободило его от моральных обязательств этого супружества. Алиса с Arcade Martin поженились. Но брак продлился всего несколько месяцев: в 1926 году они поженились, а в 1927-м Аркадий Матвеевич заболел и умер. В день похорон (конечно, после похорон) Алиса отвела маму домой, но сама не осталась дома, а пришла в Дом печати. В Доме печати она работала у Филонова, вместе с Глебовой писала большое панно для Дома печати: пришла, села рядом с ней и принялась работать, работала, а на палитру капали слезы. Они с Глебовой тогда работали днями и ночами и даже с близкими почти не виделись, но однажды взяли билеты в филармонию на концерт Прокофьева, тогда еще эмигранта, — его концерт в Ленинграде стал событием. Прокофьев играл прекрасно, как мог играть только он, но обеим, Алисе и Татьяне, хоть они были очень музыкальны, казалось — зачем филармония, зачем концерт, зачем Прокофьев — все это не нужно, нужен только холст в Доме печати, — и после концерта побежали скорей в Дом печати, чтобы работать, работать!.. В день похорон Алиса написала на своем холсте собаку с голубым глазом, которой не было на эскизе; как потом говорили, собака с голубым глазом была лучшим местом на холсте. Белый дог с голубыми глазами по имени Хокусавна — последний подарок Arcade Martin, он подарил Алисе собаку уже после своей смерти. Как это, после смерти?.. Однажды Алиса с Аркадием Матвеевичем увидели у Летнего сада двух догов, мать со щенком, девочкой с голубыми глазами. Алиса очень хотела эту девочку, и они уже придумали ей имя — Хокусай, но хозяева не согласились продать. Через несколько месяцев после смерти Аркадия Матвеевича хозяева позвонили Алисе: деньги на питание щенка закончились, забирайте собаку. Оказывается, Аркадий Матвеевич все-таки уговорил хозяев, заплатил за питание щенка, — он надеялся выздороветь и подарить Алисе голубоглазую девочку. Алиса говорит, что догиня помогла ей в горе после смерти Arcade Martin: «Ее верность и привязанность и прелесть очень меня подкрепили тогда, вместе с дружбой Глебовой и Кондратьева. А над нами царил и учил нас Филонов. Это был величайший дар моей судьбы». Догиня, «дорогая Хокусавна», «Кинуся» недаром упоминается рядом с ближайшими друзьями и царящим надо всеми Учителем. Хокусавна играла в жизни Алисы чуть ли не главную роль после мамы. Не отходила от Алисы, была мила и благодушна, но в ее отсутствие становилась страшной, рычала, охраняла ее вещи. Когда Алиса уехала надолго, догиня спала на ее кушетке головой на подушке, ничего не ела, страдала. Цецилия Карловна показывала ей Алисины письма, чтобы догиня не думала, что Алиса умерла. Те, у кого есть собаки, не подумают, что это антропоморфический бред (собака — и письма?!), а поверят, что при виде Алисиных писем Хокусавне становилось немного легче. Хокусавна — знаменитая собака, она на многих Алисиных картинах запечатлена. Филонов кричал на Алису: «Опять вы за свое, то портрет друга, то знакомых, то собачки. Неужели нет темы шире?» Она робко возражала, что у ее милой собаки разные глаза… И тогда он смягчался: «Ну ладно, рисуйте все три глаза!» …Несмотря на прилежание, Филонов считал Алису и Глебову чужими, буржуями… — в семье Глебовой были имения, а у Порет — собака. «Товарищ Порет, а вот наши мастера были у вас дома и видели во всю комнату ковер — огромного тигра, — вы знаете, сколько это стоит? А золотой стол с инкрустациями, как в Эрмитаже?.. Ну, а собака? На то, что она ест, можно трех бедных детей прокормить! Стыдитесь, Порет!» Но со временем недоверие к Порет и Глебовой как-то само собой исчезло. И к Хокусавне тоже. Однажды Алиса пришла к Филонову посмотреть его работы с Хокусавной. Догиня ходила по комнате и разглядывала стены, на которых были развешены картины. Филонов уверял, что догиня не только смотрит на картины, но и понимает их. В общем, догиня Хокусавна занимала большое место в жизни Алисы, не меньше, чем люди, о которых она потом написала воспоминания. Но ведь это естественно — привязаться к голубоглазой догине сильней, чем ко многим людям. Милый Аркадий Матвеевич, без сомнения, Алису любил. Это была Любовь, Любовь Земная и Небесная, когда после смерти даришь любимой такого друга. Любила ли Алиса милого Arcade Martin? Сплетница Маляка сказала бы: «Таких хороших не любят, и уж точно не любят страстно». Но кто знает, как вообще любит другой человек? Страстно, нежно? С милым, милым Arcade Martin Алисе было легко, он был человеком с нормальными реакциями: нищих жалел, собак кормил, Алису любил и к вечеру был таким же спокойным, милым и добрым, как утром. Через несколько лет Алиса скажет: «После Arcade Martin мне никто не нравился», а ведь несколько лет — это много, когда тебе тридцать. Алиса, возможно, любила Arcade Martin без страсти, но отсутствие страсти не исключает ни преданности, ни нежности, — легко любила легкого человека. Заметьте, что ее главный муж тоже был «хорошим мальчиком» (ей было легко с нормальными-безопасными-милыми-тихими), и то, что он ее оставил, не делает его «плохим мальчиком». Вы ведь понимаете, дорогая Рахиль, что «плохой мальчик» может быть очень хорошим человеком, а «хороший мальчик» может оказаться плохим человеком, поступать подло? Это как с собакой: укусит она или нет, ее порода не поменяется, она так и останется тем, кем была, — пуделем или овчаркой. Вы спросите, как защитить себя, если даже хороший мальчик может обидеть, — что же нам тогда делать? Рисовать. Дорогая Рахиль, мы заранее не знаем, что окажется в жизни главным. В конце жизни Алиса пишет, что Arcade Martin и Хокусавна пришли к ней во сне, усталые, печальные, в пыли, не согласились войти отдохнуть… Arcade Martin сказал «нам долго нельзя», и они ушли. Пишет, что в другом мире в первую очередь хотела бы встретить Arcade Martin и Хокусавну. Получается, это самое хорошее, что у нее было? …А я бы хотела встретить папу. Потом Братца Кролика, затем остальных (кроме бухгалтерши, ее я бы не хотела там видеть). Чтобы не заканчивать на грустной ноте, скажу, что после хорошего мальчика будет плохой, очень плохой мальчик. Это значит, что в следующий раз будет про секс. Про страсть. Страсть, как дикий зверь, помчалась за Алисой, настигла (хоть и поздно, по современным меркам) и вцепилась в нее когтями. Дневник Рахили Самый-то ужас моего положения в том, что я открыта всем ветрам: мама в любой момент может войти и увидеть, что я делаю. Например, как я ерзаю и извиваюсь, пытаясь всеми подвижными частями тела придвинуть к себе то, что лежит под матрацем… (паспорт, деньги, хотя бы прабабкины письма, а магический листок с желанием и свеча мне больше не нужны — меня ведь уже ПРИГЛАСИЛИ!). Вчера она вошла тихо, как мышь, когда я шарила под матрацем, стараясь нащупать что-нибудь из своих сокровищ, и спросила: «ЧТО ТЫ ТАМ ИЩЕШЬ?» Мне пришлось спешно выкручиваться, говорить, что училась приподниматься, уцепившись за матрац. Паспорт и деньги находятся под моей попой, заполучить их шансов нет (они мне не понадобятся раньше, чем я встану, просто хотелось посмотреть на них и убедиться, что мой план реальный, а не плод моего воображения). А вот прабабкины письма я вытащу, они находятся под моей здоровой ногой, и я, как граф Монте-Кристо, буду каждый день понемногу перемещать их к краю матраца… И через двадцать лет — письма мои!.. А сегодня она вошла, когда я говорила по телефону. Я испугалась и нажала на сброс. — КТО ЭТО? С КЕМ ТЫ ГОВОРИШЬ? ПОЧЕМУ ТЫ СРАЗУ ПРЕКРАЩАЕШЬ РАЗГОВОР? ЧТО ЗА СЕКРЕТЫ? Выхватила трубку, закричала: «ПОЧЕМУ ЭТОТ НОМЕР БЕЗ ИМЕНИ?! КТО ЭТО?!» — нажала повтор. Представляете?! Видели бы ее все, кто считает ее самым культурным человеком на свете! Чего она боится? Что я разговариваю с совратителем, извращенцем, похитителем, садистом, сектантом, вербовщиком? Что меня умыкнут прямо с кровати и отправят воевать в Сирию? Нажала повтор, напряглась, слушает. Из телефона доносится Иркин голос: — Прекрати мне названивать! Нет у меня никакого приглашения! Номер без имени, потому что у Ирки новый телефон: родители подарили ей айфон в честь приглашения в Париж. А приглашения нет. Ирка нервничает. Каждую минуту ждет, что курьер доставит красивый конверт. Это уже начало праздника — курьер в костюме придворного при французском дворе: парик, камзол, белые чулки, туфли с пряжками. Шпага. Сразу хочется спросить, как в «Трех мушкетерах», сколько стоила экипировка. Но мама вчера не пустила курьера ко мне, взяла у него конверт в прихожей и принесла мне со словами «какая пошлость». Я так и не узнала, какая у него шпага, из секции фехтования или из игрушечного магазина. Ирка стесняется спросить Катю: «Почему всем есть, а мне нет? Ты вообще меня пригласила?» Ирка осталась дома ждать приглашения, соврала родителям, что горло болит, не хотела говорить, что приглашения нет. Я ее понимаю. Всем есть, всем принесли вчера — вот мое, лежит на тумбочке, можно скосить глаза и увидеть и каждую минуту радоваться, что Катя меня пригласила. Я прямо как персонаж Бальзака, который «гордится знакомствами», выставил карточки влиятельных персон на камине, чтобы все видели… Стыдно так суетиться, даже если ты инвалид, выключенный из нормальной жизни. Но, думаю, у многих есть такие стыдные секреты. Господи, как она меня мучает! — Что с твоей прической?! Кто тебя подстриг? Ирка? Почему Ирка? Почему челка? Почему такая короткая?! Посмотри на себя! Куда? В зеркало, куда же еще! Зеркало лежит рядом с кроватью! Нет, ты посмотри, взять и так себя изуродовать! Как ты в школу пойдешь! Я напомнила ей, бросив взгляд на свою ногу, что не хожу в школу из-за нее. И что, возможно, навсегда останусь инвалидом — из-за нее. Это зависит от того, как срастутся кости, если плохо, то одна нога будет короче другой. Папа сказал ей: «Если кости срастутся плохо, я тебе этого никогда не прощу», а мама промолчала (об этой сцене мне рассказал Матвей). — Но ты сама виновата! Человеку полезна критика. А ты, ты… Любое слово в твой адрес вызывает у тебя обиду, ты… ты испортила мне жизнь! Я испортила ей жизнь своей челкой. — И не улыбайся! Я и так все время думаю, как бы тебя не обидеть, слова выбираю… прихожу к тебе в хорошем настроении, а у тебя — такая челка! И нечего обижаться… Ты, кстати, обижаешься — на себя. Потому что понимаешь, как это некрасиво, как ужасно!.. У тебя и так небезупречное лицо, и еще челка, ты с этой челкой похожа на своего отца! Я заплакала. У меня небезупречное лицо. Небезупречное лицо может означать что угодно: что я красавица, что я урод. Я плачу, мне больно. Но ей тоже больно: это будто закинул удочку, а попал в себя. Моя челка, мое несовершенство — это крючок, который она запускает в себя, и, если она его вытянет, я изменюсь. Стану… не знаю, какой мне нужно стать, чтобы ей понравиться. Я плачу оттого, что я всем кажусь красивой — девочкам, учителям, экскурсоводу в Эрмитаже, и только ей — небезупречной, похожей на своего отца. Вот так она меня мучает. А как она мучает папу!.. Каждый день что-нибудь. Сегодня были семечки. Папа зашел ко мне, принес семечки. Но семечки НЕЛЬЗЯ! Это «дурная привычка». — У тебя на губе очистки! Выброси, выброси! Я же сказала, что не могу этого видеть… мне от этого плохо! От чего человеку плохо? От чего хорошо? Семечки НЕЛЬЗЯ, это привычка! Но не так давно (до моей аварии) у нас в гостях был один очень известный режиссер, — сел за стол, достал из кармана пакетик семечек и принялся лузгать на мамином фарфоре. И что бы вы думали? Она восхищенно смотрела ему в рот, как там исчезают семечки… Папе нельзя, а ему можно? Ему все можно, а папе — ничего нельзя?! Потом она начала папу отчитывать за то, что он сначала не вышел к ее гостям, потом вышел, но не так, не в том… — Ты до сих пор не научился принимать гостей, ну зачем было предлагать им суп? Ты бы еще предложил им принять душ и поспать. Они впервые в доме, а ты «супешника хотите?». Сколько раз я говорила, не супешник, не супчик, а суп, суп!.. И почему ты в этом свитере, твоя одежда всегда выдает провинциала… и не пытайся говорить о литературе, о живописи, о кино и политике. — Мне показалось, что они голодные, ты сама купила мне этот свитер, о чем же мне тогда говорить, — по списку возразил папа. — Но ты носишь кашемировый свитер как лыжную фуфайку, секрет элегантности в том, чтобы носить дорогую одежду небрежно… И пожалуйста, сколько раз говорить, гостям предлагают кофе, это у вас в семье каждого, кто зашел, кормили борщом… Что здесь такого? Не говори «что здесь такого?»! — Мама уже кричит, она вскипает и брызжет, не может остановиться. — Когда ты умолял меня выйти за тебя замуж, ты не говорил «супешник», не носил фуфайку, ты старался!.. Господи, я не могу это слышать, не могу это видеть, не могу. «Это» — это папа.