– Ох, да я и сама не лучше. – Девушка отвела глаза, пряча радостный блеск. – Никогда даже не думала, что буду такой… такой вздорной! Просто… – Она потёрлась щекою. – Я люблю тебя… Никто не заметил нашего долгого поцелуя – парочки сливались в потёмках, скользя тёмными расплывчатыми тенями в зелёном свете аквариума. Алый рыбон неодобрительно отвернулся, и его роскошный полупрозрачный хвост заструился, виясь. Понедельник, 9 июня 1975 года, день Первомайск, улица Мичурина Калитку во двор Хинкис отворил ногой. В руках он нёс большой кулёк, свёрнутый из газеты «Южная правда», – бойкие колхозницы свешали вкуснятинки. Позавчера Бруно записал в свой личный перечень изысканных лакомств белую шелковицу – сладю-ющую! – а нынче изменял ей с жёлтой черешней. Он вынимал мясистые черешины за длинные хвостики и тянул в рот, давил зубами туговатую мякоть, причмокивая и сплёвывая косточки. Недурственная вышла командировочка – и загорел, и витаминчики! Ещё бы этого «Миху» найти, совсем бы хорошо было… Миновав зелёный сумрак веранды, Хинкис меланхолично прошагал на общую кухню, где в одиночестве завтракал Лукич. В его меню главенствовали вареники с вишней – чисто украинское изобретение. На стылых северах, если и вовсе не вымерзнет вишнёвое древо, то уродится невзрачная мелкая кислятина. – Приятного аппетита, Глебка! – нарушил Бруно сосредоточенную тишину трапезы. – А я предпочитаю в натуральном виде! – Не могу оторваться, – уныло вздохнул аналитик. – Уже вторую рубашку измарал – брызгаются! А всё равно… Слушай, Бруно, мне тут одна мысль пришла с утра… – Не ушла ещё? – хихикнул психолог. – Да нет… – Лукич задумался. – Покоя не даёт один ма-аленький фактик… Помнишь, мы перебирали всех, кто хоть как-то пересекался с «Михой»? – Ну? – Хинкис слегка насторожился. – Рехавам Алон встречался с «Михой» дважды, может, и трижды… – Нам этого волчару не достать! – махнул рукой Бруно, элегически расслабляясь. – Его – да! А гвардейцев алоновских? – Лукич навалился впалой грудью на стол, подвигая глубокую тарелку с бледно-зелёной вязью по краю: «Общепит». – Он их ещё сыночками зовёт! – Постой, постой… – напрягся Хинкис. – Леви, кажется… Да? И Хам… Нет-нет, Хаим! – Именно! – Лукич со смачным хлюпом заглотил последний вареник и прожевал его, блуждая взглядом по стенам. – Леви Шавит и Хаим Гамлиэль. Так вот. Алон покинул пределы СССР, а «сыночки»? Я справлялся у погранцов – Рехавам точно улетал один! Конечно, «сыночки» могли улететь откуда-нибудь из Ленинграда, нарушив свой туристический маршрут… – Или они перешли границу тайком… – задумался Бруно. – Да ты попробуй её ещё перейди! – с жаром вступился Лукич за свою версию. – А главное, зачем? Перед законом Леви с Хаимом чисты, документы у них в порядке. Они спокойно могли улететь тем же рейсом, что и Алон! И где они? Что-то мне подсказывает – «сыночки» здесь, в Первомайске! – Рехавам мог оставить их выслеживать «Миху»… – медленно проговорил Хинкис, снимая часы. – Или охранять Мессию, как он думает… – выдвинул свой вариант старый аналитик, заторможенно следя за качанием тусклого серебра на мосластом пальце Бруно. – Спа-ать! – раздельно приказал Хинкис, напрягая худые плечи. Лукич поник, тупо уставясь перед собой, пуская розоватую слюнку. – Забыть! – весомо, как будто укладывал могильную плиту, сказал психолог. В его голосе зазвучали повелительные низкие частоты. – Ты больше никогда не вспомнишь о Хаиме и Леви. Забыть! Просыпайся. Аналитик вздрогнул, недоумённо озираясь. Потянулся за салфеткой и поспешно вытер губы. – До чего же сочные… – пробормотал он смущённо. Пятница, 20 июня 1975 года, день Кения, Найроби, Матити-роуд – Худжамбо, рафики![48] – Высоченный масай, завёрнутый в красную шуку, больше всего похожую на длинное платье, усадил Ершова за свободный столик у окна и с достоинством удалился. Григорий не стал спорить. Последние дни он принимал действительность как непрерывный вал бессчётных даров и приятнейших сюрпризов. Явь походила на всамделишный сон – и пусть так будет всегда! Благодушествуя, Ершов отвалился на резную деревянную спинку, глядя за огромное, от пола до потолка, окно. Центральные улицы Найроби стильные, чистые и очень зелёные. Трущобы – это в Кибере. Там, чуток раздвигая нищие лачуги, вьются кривые загаженные улочки, куда белому «мзунгу» не стоит соваться без оружия – у местных, вечно пьяных или обкуренных бхангой, лица оч-чень недобрые… А на Сити-Холл Уэй или Мои-авеню всё цивильно, по-европейски. Бойко торгуют индийские магазинчики, фырчат мотоциклы «пики-пики» и носятся авто, подрастают первые небоскрёбы. Пешеходы сплошь чёрные, как сажа, или цвета тёмной бронзы, но лица чаще породистые, без расплющенных носов и вывернутых губ. Вон они, за стеклом, – приставучие уличные торговцы, расхлябанные водилы маршруток-матату, сосредоточенные клерки в строгих костюмах – везунчики, словившие синиц, а то и журавлей. Не так уж далеко отсюда, в богатом районе Карен, кучкуются иные негры – с обочины жизни. Сидят на корточках у перекрёстков, нахохленные, с притухшими взглядами – поджидают, не перепадёт ли им хоть какая-нибудь работа, пусть даже разовая. Любая. Ершов не выдержал, широко улыбнулся, прикрывая рот ладонью. Честно говоря, плевать ему на здешних пролетариев! По велению Андропова, по хотению Иванова, он больше не отсиживается на скамейке запасных! «Вы говорите на арабском, сомалийском и суахили, – сказал Борис Семёныч. – Согласны поработать на Африканском Роге?» Григорий, ликуя и подпрыгивая в душе, спокойно ответил: «Да…» Баскетбольного роста масай вернулся с вертелом, пронзавшим дымящиеся куски крокодилятины, и щедро отполовинил белому, ловко добавив гарнир – кукурузную кашу угали, плотную, как мамалыга. – Нзури, асанте[49], – поблагодарил Ершов. – Тафадхали[50]. Масай наклонился, позвякивая целой вязкой бус. – Моя понимать кируси, – негромко проговорил он. – Твоя ждать большой человек. Он тебя видеть, моя проводить. Грига не удивился – шейх Моктар Мохамед Хусейн шифруется шестой год подряд. За неделю до того, как Сиад Барре учинил переворот в Сомали, Хусейн исполнял обязанности убитого президента – ровно неделю. Путчисты арестовали шейха, но вскоре отпустили, и тот удалился в глушь – пасти коз, постигая премудрости Корана. – Сюда, рафики… – масай, гордо несущий блюдо с Гришиным заказом, бочком шагнул в незаметную дверь, уводя голову от низкой притолоки. С костяным перестуком разошлась штора из бамбука, и Ершов попал в укромное местечко, где громоздился стол из огромной тяжёлой плахи красного дерева, а вокруг расселась целая компания с лицами цвета горького шоколада – четверо громил, одинаковых, как болты, и «большой человек» – худощавый и тонкий в кости Хусейн. Синяя пара с Олд-Бонд-стрит сидела на нём, как на вешалке. Масай почтительно поклонился шейху. Бережно, словно ценный артефакт, выставил на стол блюдо с экзотическим жарким и пропал, как джинн из сказки. – Набад… – начал Хусейн, затрудняясь. – Магаса?[51] – Магасайгу уа «Халид», – представился Ершов своим старым оперативным псевдонимом. – Набад, Халид, – величественно кивнул большой человек. В его голосе чувствовалось властное превосходство, и Григорий не стерпел. – Уэйе, джаалле Хусейн[52], – небрежно поздоровался он, усаживаясь и придвигая к себе блюдо. Его визави нахмурился и неожиданно заговорил на русском: – Мои люди не знают вашего языка. Опасности нет. – И всё же я предпочёл бы обсудить наши дела без свидетелей, – мягко настоял Ершов, пробуя мясо крокодила. – А что, очень даже неплохо – мяконькое такое… Шейх буркнул, отдавая приказ, и охранники, шумно двигая стульями, вышли, косясь на белого с недоверием и угрозой. Ершов безмятежно улыбнулся. – Погода в Найроби просто замечательная, – сказал он по-светски, щепетно беря ломтик угали. – Я-то думал, тут Африка, в смысле – жара и духота, а на столбике термометра – плюс двадцать! В Москве теплее! – Дожевав, Григорий резко сменил тон, заговорив с проникновенностью: – Джаалле Хусейн, в историю Сомали вы занесены как человек, чуть было не вышедший в президенты – и скатившийся с занятой высоты. Не сам по себе – вас столкнул Сиад Барре… – Вы искали встречи, чтобы напомнить о моём позоре? – процедил шейх и повысил голос: – Да! Да! Афвейне[53] отнял у меня всё, что я заработал своим горбом, своим умом! А ваша страна, – добавил он в запале, – ставит и ставит на этого кораху![54] – Ошибаетесь, джаалле Хусейн, – спокойно возразил Ершов. – Моя страна хочет поставить на вас. Моктар Мохамед Хусейн отшатнулся, посерев от волнения. Справившись с собою, он осторожно спросил: – И чем же вам не угодил Сиад? – Нами получена информация от о-очень осведомлённого источника. Сиад Барре всё больше накаляет обстановку, приближая к власти выходцев из собственного клана марехан, и потихоньку готовится к войне с Эфиопией. Мечтает Афвейне оттяпать провинцию Огаден! Ему светит поражение – следовательно, и смута в тылу. Разруха, беженцы, междоусобицы, партизанщина, бомбёжки, распад страны… – Грига мерным голосом перечислил грядущие бедствия. – У вас есть полгода, джаалле Хусейн. Нужно сплотить, хотя бы на время, кланы исааг, дир, хавийя и дарод[55]. Мы предоставим военных советников, а оружие перебросим по воздуху на тайные аэродромы. Попробуем договориться с генералом Самантаром – если он перейдёт на сторону народа, то затеянная вами революция обойдётся без большой крови… – Затеянная мной… – механически повторил шейх и встрепенулся: – А чего хочет ваша страна за нашу победу? – Ничего! – Ершов улыбнулся, как ясно солнышко. – Нам нужно, чтобы советским военным нормально служилось на базах в Бербере, Кисмайо и Дафете. Без стабильности в Сомали этого не достичь. – Я согласен, джаалле Халид! – сказал Хусейн и приветливо улыбнулся. – Только… Вы же понимаете – уговорить шейхов и султанов на словах не удастся, нужны подношения, а то и прямой подкуп… – Джаалле Хусейн! – Грига приложил пятерню к сердцу. – Я всего лишь простой посланник. Моя задача – узнать, хотите ли вы вернуть себе власть и славу, и передать весть о вашем согласии наверх. Но могу вас заверить – найдутся и деньги, и золото!