Пижамные ромашки превратились в один сплошной вихрь, заполнивший, казалось, всю кухню. Через несколько минут пузатый расписной чайник исходил вкусным свежим паром, а на тарелочке — с голубой каемочкой, разумеется — красовалось… нечто. Хитрая Майка, приняв к сведению Аринино «один», постаралась на совесть. Назвать это сооружение бутербродом можно было разве только с точки зрения классификации — мол, не торт, не салат и не жаркое. Архитектурный шедевр, а не скромный вечерний «перекус». Хлебного «фундамента» было вовсе не видно, верхние «этажи» золотились шпротными боками, розовели чем-то вроде тунца, алели напластанным помидором, кудрявились натыканными там и сям укропными вихрами. Пахла конструкция столь же сногсшибательно, как выглядела. — Ты думаешь, я бегемот? — ужаснулась Арина. — Как это есть? — Ртом. — Он же в меня не поместится. Или развалится. Майка презрительно дернула ромашковым плечиком. Впрочем, зная ее, Арина не сомневалась — сооружение достаточно устойчиво. Она предвкушающе принюхалась, примерилась… но в руку ткнулся стакан. С кефиром! — Ма-ай! Я не просила… — Вот заработаешь язву… — строго парировала та. Это было уже бабушкино. То есть мамино. Именно этой фразой Елизавета Владимировна выдергивала мужа из-за рабочего стола. — Мр-ря! — требовательно протянул явившийся из прихожей Таймыр. Надо полагать, шпроты учуял. Арина потянула было из бутерброда одну, но, покосившись на Майку, остановилась. Девочка строго покачала головой и, выложив на блюдце пару рыбешек, поставила плошку перед Таймыром. Недовольно муркнув — мол, это-то теперь уж не отнимут, но как насчет вон того вкусного, что у вас там — после некоторого размышления все-таки принялся за «собственные» шпроты. Когда от грандиозного бутерброда не осталось ни крошки, Арина сладко потянулась: — Чай — потом. Пошли? Майка спрыгнула с табуретки и засеменила впереди, направляясь в свою «берлогу» — бывшую кладовку, где на трех квадратных метрах разместились кровать-чердак, стол, полочки-ящички и даже узенький гардероб, в который упиралась ведшая на верхний, спальный «этаж» лесенка. Отход ко сну — если Арина была дома — происходил раз и навсегда заведенным чередом. Арина усаживалась на верхнюю ступеньку (голова при этом почти упиралась в потолок, но что с того), Майка сворачивалась под одеялом, цеплялась за Аринину руку, и они «разговаривали разговоры». Сегодня, конечно, никаких разговоров не вышло — племяшка отключилась, едва положив голову на подушку. Обязательный ритуал, впрочем, нарушен не был, а это — главное, улыбалась Арина, наполняя полулитровую толстостенную кружку не успевшим остыть чаем и плюхая в него толстый кружок лимона. Доставив это богатство в свою комнату, пристроила кружку на ближайший к дивану угол стола, плюхнулась поближе, подоткнула под спину толстую длинную подушку и опять потянулась. — Ты поужинала? — строго осведомилась, вплывая в комнату, Елизавета Владимировна. — Угу. От Майки не отвяжешься. — Я об этом и хотела с тобой поговорить. Да, у них пятидневка, так что завтра можно и подольше поспать. Но с этими «я Арину дождусь» нужно все-таки что-то делать. Девочке нужен режим, ты же понимаешь? С такой наследственностью систематичность и стабильность должны впитаться сызмлада. Во избежание серьезных проблем в более взрослом возрасте. — Ма-ам! — чуть не взвыла Арина. — Сколько можно? Федькина экс-супруга была просто дура! И ее прыжки по эзотерическим практикам — лишь проявление этой самой дурости. И это, слава всем богам, не наследуется. Ясно, что режим такому активному ребенку нужен. Но, в конце концов, традиция вести разговоры перед сном — это ведь тоже режим, разве нет? Девчонка учится работать с собственным мозгом, и это, на мой взгляд, куда важнее, чем подъем и отбой по одному и тому же свистку будильника. Мы миллион раз все это обсуждали. — Ну ладно, ладно, — закивала Елизавета Владимировна. — Ты спать? — В общем и целом. — Спокойной ночи, — она чмокнула дочь в макушку и отбыла. Арина облегченно вздохнула. Про котлеты мама не вспомнила, а то пришлось бы еще минут пятнадцать оправдываться. Почему некоторые накручивают столько сложностей вокруг простейших вещей? Так что на действительно важное ни времени, ни сил уже не остается. — Мр-ряк, — согласился притаившийся в углу Таймыр. Вспрыгнул мягко на спинку дивана, походил, выбирая место, потоптался немного и улегся, свесив пушистый, не хуже чем у лисы, хвост. — Та-ай! — возмутилась Арина — кончик хвоста оказался прямо возле ее носа. — Мы-ыр? — ответил кот. Собственно, именно так он когда-то и получил свое имя. — Тай! — повторила Арина, поскольку убрать хвост он и не подумал. — Ты красавец, и хвост у тебя всем на зависть, но мне же так неудобно. — Мы-ыр… — лениво протянул кот, сползая наконец с диванной спинки вниз. Дернул недовольно плечом, боднул Аринины ноги — подвинься, дескать, раз уж сверху согнала, дай хоть здесь как следует устроиться — и наконец улегся клубком, включив «тарахтелку». Она погладила шелковый кошачий лоб, пристроила на коленях блокнот и стала быстро-быстро заполнять клетчатые страницы только ей одной понятными каракулями. Значит, первое — дверь. Слово «дверь» она написала покрупнее и кружочком обвела. Вполне возможно, покойный сам не стал ее запирать, чтобы тело поскорее нашли. Чего-чего, а «старых» трупов он за свою работу наверняка навидался, наверняка не хотел «гнилушкой» выглядеть. Порядок в квартире, кстати, говорит примерно о том же. Не суть, специально ли перед смертью Шубин чистоту наводил или всегда был аккуратистом, ясно — беспорядок был ему неприятен. Стоп. Нахмурившись, она написала чуть ниже «пыль». Раз под диваном — пыльные залежи, пусть и небольшие, но залежи, значит, чистоту Шубин наводил не прямо перед самоубийством. Значит, общий порядок в квартире — это не сиюминутный приступ аккуратизма, скорее привычка. С дверью, однако, такой ясности нет. Если он не сам застрелился, дверь мог оставить открытой убийца. Но уже не «зачем-то», а «почему-то». Потому что дверь не захлопывается, а ключей он не нашел. Они и сами их едва отыскали — в потайном кармане висевшей в прихожей кожанки — специально ли покойный их так прятал или тоже привычка? Сейчас уже не спросишь. В общем, открытая дверь версию самоубийства ни подтверждает, ни опровергает. Затем — орудие. Почему — «беретта»? Почему не привычный, как зубная щетка, «макаров»? Да и откуда она взялась, эта «беретта»? Нет, разумеется, ничего необыкновенного в том, чтобы у бывшего опера сохранился неучтенный ствол. Но в то же время… шубинская ли это «беретта»? Ох уж эти опера с «завалявшимися» в сейфе пистолетами. Табельное-то оружие, выходя в отставку, сдают — если не наградное, конечно — а вот «завалявшееся»… И что, если «беретта» — посторонняя? Тогда все очень даже логично: некий посетитель выстрелил… а Шубин даже достать свой ПМ не успел. Правда, Плюшкин говорит, что угол вхождения пули правильный, а следов борьбы нет. Достать ПМ старый опер, может, и не успевал, но, к примеру, уклониться, упасть, схватить гостя за руку — это ведь на уровне рефлексов, это он успел бы. Разве что доверял владельцу «беретты» и позволил зайти со спины. Балконная дверь нараспашку, значит, и отражение в стекле не предупредило бы об опасности. Да, так могло быть. Вот только все это никак не объясняет безумного — семь убийств он, видите ли, совершил! — предсмертного «признания». Или… объясняет? Что, если шубинская записка — никакое не предсмертное признание? Там ведь ни слова о намерении покончить с собой. Может, у него были совсем другие планы? Планы, которые разрушил неизвестный гость с «береттой» в кармане. Гость? Посреди ночи? Впрочем, почему нет. * * * Вытащив телефон, Арина на минуту задумалась. Начало двенадцатого, считается, что в такое время звонить уже неприлично, разве что самым близким людям. Но, с другой стороны, опер и следователь — куда уж ближе. Да и с места они отбыли в одиннадцатом часу, Мишкин только-только до дому успел добраться и поужинать. И, кстати, она ведь так и не спросила Стаса про «психа», который ее остановил: девушка, сюда нельзя. Забыла. А сейчас вдруг вспомнила. Номер молодцовского напарника, естественно, размещался в списке самых частых вызовов. Гудки накатывали длинно, протяжно, уныло — пятый, десятый, тринадцатый… неужели Стас уже спать завалился? Ладно, сейчас автоматический голос сообщит, что абонент на вызов не отвечает и тогда уж придется ждать до завтра. Или оставить голосовое сообщение? Она принялась было формулировать вопрос, но в трубке щелкнуло. — И тебе не хворать! — весело пожелал голос мишкинской жены. Отведя телефон от уха, Арина несколько растерянно посмотрела на экран — нет, все правильно, Стас Мишкин. — И ведь как хорошо мой-то устроился, — продолжала веселиться мишкинская половинка. — Работа, видите ли, и ничего не попишешь. Звонок — и полетел на свидание. Где уж мне, серой мышке, с тобой, молодой и красивой, соперничать? Слушай, Арин, — деловито продолжила она, — давно попросить хотела. Ты меня заранее предупреждай, а? Я тогда бы кого-нибудь приглашала, чтоб меня, брошенную и одинокую утешали. Вон Стефан Робертович уж так соблазнительно мне улыбается, так улыбается, а я все ни-ни-ни, глазки долу, мужняя жена, тишь да гладь, божья благодать, светлых глаз нет приказу поднимать… Арина опознала упрощенную ахматовскую цитату — опознала не вдруг, с секудной задержкой. Маринка-то «мыслями великих» оперировала легко и свободно. Не оперировала — разговаривала. Как дышала. Ну еще бы, это ж жизнь ее! Стефан же Робертович Лещинский возглавлял гимназию, где мишкинская супруга преподавала русский язык и литературу. — Насчет молодой, пожалуй, — рассмеялась Арина, — а про красивую перебор, не думаешь? Первая красавица у нас Эльвира. — Фу-у-у! — перебила Маринка. — Во-первых, она не во вкусе моего дражайшего, больно уж вамп, а во-вторых, она ж с младшим Пахомовым любовь крутит. Стасу благородство не позволит у коллеги девушку отбивать. По паспорту мишкинская супруга числилась Тамарой, но звали ее почему-то то Марикой, а то и вовсе Маринкой. Лишь сам Стас упрямо именовал супругу Томкой. Арине казалось, что это мягкое имя саркастичной Маринке совсем не подходит, но Мишкин, надо полагать, знал свою ненаглядную лучше. Это для всех она — язва с язычком острее золингеновской бритвы, а с ним, может, нежнее лебяжьего пуха. — Сам-то где, дражайший и благородный который? — проговорила Арина сквозь смех. — Неужели уже баиньки? И поужинать не успел, бедненький? Уработался? — В ванне булькает, — собщила Маринка. — Пойду гляну, может, прямо там заснул. Или утонул… тоже вариант… буду молодая вся из себя прекрасная вдова… что добавляет интересности, согласись? — томно протянула «вся из себя прекрасная». — Не дождешься, — раздался на заднем плане мягкий и округлый, как сам Мишкин, баритон. — Привет, Вершина! — голос приблизился. — Чего людям спать по ночам не даешь? Он сказал «людям» с ударением на втором слоге. Стас частенько имитировал простонародный говор и вообще любил прикидываться валенком — добродушным недалеким увальнем — уверяя, что лучшей манеры для опера не сыщешь. И в самом деле, разговорить он мог самого равнодушного, а то и откровенно недружелюбного свидетеля. — Ты ведь, Вершина, разрушаешь семейный очаг бедного опера, — продолжал он совершенно серьезным, даже печальным голосом. — Вот выгонит меня Томка, придется к тебе на иждивение переходить. Ты готовить-то умеешь? Я люблю долму и пирожки с картошкой, только луку чтоб побольше, такого, поджаристого, рыженького, и чтоб жареные, не печеные. — С твоим пузом только пирожками увлекаться. — Что б ты понимала! — радостно возмутился Стас. — Борцов сумо видела? Вот у них — пузо. И то ничему не мешает, а наоборот. А у меня — пузико максимум. Меня еще кормить и кормить. Тем более у меня, в отличие от сумоистов, основной рабочий орган — мозг. Ему питание нужно, — вещал он очень серьезным голосом. — Ну так что там у тебя с кулинарными навыками? На случай, если у Томки терпение лопнет. — Ой, я тебя умоляю! Скорее египетский сфинкс в пляс пустится. Можно подумать, она первый день замужем, и только что открыла для себя странные особенности совместной жизни с опером. Хватит балабонить, давай по делу, а? Пока она тебя за излишне долгие разговоры с молодым красивым следователем — это не я, это она так про меня сказала — пока она тебя без ужина не оставила, — Арина едва удерживалась, чтобы не хихикать. — Чего хотела-то, молодая красивая? — уже деловито поинтересовался Стас. — Вроде только-только расстались. — Ну да, только что. Ты ж мне ничего толком и не рассказал. — Ну мать! — перебил Мишкин. — Ты же знаешь, если б было «чего», на блюдечке бы принес. Всех соседей обошел, весь подъезд то есть. Бесполезняк пока. — А камеры… — Какие камеры, окстись! Избаловались вы, господа следователи! Ну и мои коллеги тоже не без греха. Нет чтоб как раньше — топ-топ, поквартирный обход, да не по одному разу, нет, всем сразу записи видеонаблюдения подавай, да еще нос воротить изволят, когда картинка недостаточно четкая. Нету там камер. Не-ту-шки. Простой дом, каких сто тысяч. Даже какой завалящей торговой точки поблизости, и то нет.