— На краю буфета лежали? Странное место для подтяжек. При общем-то порядке. И пистолет не в руке, не рядом с телом, а в стороне валяется. Далековато для самоубийства, не находишь? Или предсмертные судороги? — Вообще-то при ранении в голову судороги не характерны, — хмыкнул из-за Арининой спины Плюшкин. — Но не характерны — не значит, невозможны. Мозги — материя тонкая, непредсказуемая. Если пистолет отброшен, то лежит вполне на месте. Смывы с ладоней я, кстати, сделал. На предмет следов выстрела. Вот если там чисто будет, тогда можешь с такой же чистой совестью начинать задавать вопросы. А пока не вижу оснований сомневаться, самоубийство как оно есть. — Гильза, кстати, поближе к нему лежала, — напомнил Лерыч. — Как раз там, куда она упала бы при собственноручном выстреле. Ну… если он стоял в это время. — Но если судороги не характерны, как он его отбросил? — настаивала Арина. Плюшкин пожал плечами: — Не знаю, свет моих очей. Но если ты намекаешь на инсценировку, то… — он скептически сморщился. — Первое дело, отсутствие следов борьбы, это я тебе уже сказал. — А ничего, что у него рукава рубашки расстегнуты? — Зато пуговки на манжетах на месте, — парировал Плюшкин. — В драке, сама понимаешь, они бы просто оторвались, а тут аккуратненько расстегнуты. Правая манжетка, правда, помята, как будто его за руку кто-то хватал, но следов хватания на запястье я не вижу, по крайней мере невооруженным глазом. — Посмотришь на вскрытии? — Арина до сих пор еще путалась между «ты» и «вы», самому же медику было, кажется, все равно, как к нему обращаются. — Куда ж я, душенька, денусь, посмотрю, конечно. Но, в общем и целом, следов борьбы пока не вижу. Потом, гляди, направление выстрела правильное. То есть, не направление раневого канала, конечно, его мы потом на снимочке посмотрим, а место входа пули и форма отверстия. Правда, следов на коже почти нет, в смысле, пистолетик он держал малость поодаль, к виску не прижимал, иначе ожог был бы, порошинки возле, штанцмарка дульная, ну сама знаешь, не маленькая. — А если кто-то другой держал пистолет на уровне его плеча, — перебила Арина, — тогда направление правильное было бы? — Точно так, лапушка моя, — согласился медик. — Но гляди опять же сама. В момент выстрела он стоял вот тут, около балконной двери — видишь, брызги как легли, и как он упал? И никто тело, заметь, не двигал, видишь, как кровь из входного отверстия распределяется? И что это значит? Вот просто так стоял, пока кто-то примеривался, как поточнее ему в висок стрельнуть? Все-таки опер, хотя и бывший. И не связывали его. Не били… вроде бы… это тебе поточнее после вскрытия все досконально обрисую, но на беглый взгляд непохоже, чтоб били. Совсем не похоже. — Может, опоили чем? — Это пусть токсикологи скажут. Но запахов посторонних я не чую, цвет кожи, склеры и слизистых тоже нормальный. Алкоголь, конечно, может присутствовать, но не в критических дозах, иначе опять же запашок еще остался бы. Дверь входная не заперта — самоубийцы часто так делают. — А если бы она захлопнулась? — предположила Арина. — Там такой замок, Арина Марковна, — буркнул Молодцов, — что мама не горюй. Ни открыть просто так, ни закрыть. — Ключи нашли? — Найдем, куда они денутся, — хмыкнул опер. — В карманах покойника ключей нет, — сообщил Плюшкин. — Но, в общем и целом, я бы на твоем месте не сомневался. И записка наличествует, хотя и странного содержания, но собственноручная вроде бы. Я, конечно, не почерковед, но, сама понимаешь, цидулок таких навидался. Твердая рука, ровные строчки — вполне трезвый человек писал. Думаю, найти какие-нибудь бумаги, которые достоверно он писал, и сравнить почерк, с этим проблем не будет. — Да он это писал, что я, шубинского почерка никогда не видел, что ли, — мрачно сообщил сунувшийся в дверь Молодцов. — Ладно, ладно, не тупая. — Арина начала сердиться на саму себя. — Я уже осознала, что тут чистый суицид, а у меня профессиональная паранойя. Но ручку, которой он предсмертную записку предположительно писал, изымем для графологов. Семен Семеныч, тогда пульку сразу баллистикам, пусть сравнят — и в архив. Ну и почерк тоже сравним — для очистки совести. А так романтично начиналось… — она вздохнула. — Выстрел в полночь… — Эй, ты чего, какая полночь? — возмутился Плюшкин. — Как — какая? Он же в полночь застрелился, разве нет? И соседка слышала. Погодите… А когда он… В смысле, как вы полагаете, когда он… Медик раздраженно дернул плечиком: — Ну… по температуре и степени окоченения судя, часов шестнадцать назад. Плюс-минус, конечно. — Плюс-минус сколько? — Арина рефлекторно взглянула на часы: десять вечера. Двадцать два то есть. Минус шестнадцать… это четыре утра? да нет, не может быть! — Соседка говорит, — уточнила она, — выстрел в районе полуночи слышала. — Да ты что! — возмутился Плюшкин. — Какой полуночи? Не знаю, чего там соседка слышала, но часа в четыре утра он застрелился. Ну в три еще туда-сюда, хотя уже сомнительно. Сама смотри, если мне не веришь. Он еще до температуры окружающей среды остыть толком не успел. При том, что на дворе отнюдь не плюс тридцать. Уточнить еще уточню, конечно, но ориентировочно я тебе сказал. А ты говоришь — в полночь. Типа почти сутки назад. Не может быть. Выхлоп соседка эта слышала какой-нибудь. Или кто-нибудь боевик смотрел. Так что про полночь забудь. Размышляя о несоответствии свидетельства судебного медика и показаний соседки — впрочем, та и сама ведь сказала, что выстрел мог быть «из телевизора», — Арина осмотрела скудное содержимое гардероба. — Слушайте, товарищи, а что тут вообще подтяжки делают, если у него все штаны на ремне? — Ну, может, какие-то с ремнем носил, а какие-то так, — буркнул Зверев. — Вопрос удобства и личных привычек. — Хм. Мне казалось, что мужчины предпочитают что-то одно. — Например, блондинок, — хохотнул Лерыч. — Ты обстановку описала? — В общем и целом. Остальное — по фототаблицам и изъятым материалам. Ты же все отснял? — В лучшем виде! Смотреть тебе не пересмотреть. Давай еще под и за диваном поглядим? На всякий случай. А потом уж ящики стола и все, баиньки поедем. За диваном, вопреки ожиданиям, было довольно чисто. Луч фонарика высветил лепившиеся к плинтусу лохмотья пыли, но ничего похожего на вековые залежи мусора, как можно было бы ожидать у пьющего отставника, не наблюдалось. Лерыч, светя то вдоль пола, то сверху, за диванной спинкой, только хмыкал равнодушно. Но вдруг тон хмыканья изменился: — Глянь-ка, Арина Марковна, на стену. — А что… — но она уже увидела. Изрядно потертые обои были испещрены многочисленными точечными следами… — От чего это? Он что, булавки в стену втыкал? — Именно булавки, — подтвердил Зверев. — Ну и кнопки тоже. А я-то понять не мог, почему в кухонном ведре такая их куча. Погнутые, поломанные, какие-то ржавые, какие-то совсем свежие. Сама поглядишь. Прикалывал что-то на стену, чтобы все время перед глазами было. Над столом оставил, видишь, целый иконостас, а тут поснимал, значит. Три ряда фотографий, на которые Арина уже обратила внимание, занимали всю стену над столом: семь, восемь и опять семь. Значит, и на другой стене, над диваном, было что-то в этом роде? — Поснимал, — задумчиво повторила Арина. — И куда дел? — Думаю, все на столе. Как будто для нас приготовлено… — Лерыч, хмыкнув, покрутил головой. Действительно, похоже, подумала Арина. Посередине девственно чистого стола под тремя рядами фотографий — предсмертная записка, прижатая толстой ручкой в металлическом корпусе. Слева — аккуратная стопка пухлых канцелярских папок. Арина намеревалась изучить их уже в собственном кабинете. Но сейчас открыла верхнюю — да, Лерыч был прав, на сложенных внутри документах — по крайней мере на верхних — отчетливо виднелись булавочные проколы. Раз Лерыч все уже отснял, значит, можно паковать и изымать «как для нас приготовленные» вещдоки. Даже если дела никакого не будет, но порядок есть порядок. Зверев тем временем исследовал небогатое содержимое двух ящиков письменного стола. В верхнем аккуратно размещались канцелярские принадлежности и старенький мобильник, в нижнем — пистолет Макарова. — Арин, а из него недавно стреляли. Она подшагнула, наклонилась — да, эту струящуюся из распахнутого ящика горько-кислую вонь было вряд ли можно с чем-то перепутать. Из покоящегося в ящике пистолета стреляли совсем недавно. * * * Квартира встретила Арину тишиной, только дремавший на сдернутом с вешалки шарфе кот Таймыр. приоткрыв один глаз, коротко муркнул — не то поздоровался. не то выразил недовольство поздним возвращением. Неужели все уже спят? Впрочем, из стеклянной кухонной двери тянулась желтая световая дорожка. Сбросив кроссовки, Арина осторожно заглянула внутрь. Спиной к обеденному столу, точно под центральным плафоном сидела на табуретке племянница Майка. Столбиком, забравшись на сиденье с ногами и подтянув к подбородку худые коленки в развеселых пижамных ромашках. Как воробей на жердочке, подумала Арина и тут же усмехнулась — почему на жердочке? Воробьи сидят на ветках, на подоконниках, на карнизах, в конце концов — откуда взялась эта самая жердочка? — Ты чего на табуретке ютишься? На диване же мягче. — Мягче, — согласилась Майка, поелозив остренькими кулачками по явно слипающимся глазам. — Я там засыпаю, — серьезно объяснила она. — А ничего, что кому-то завтра в школу вставать? — Вообще-то завтра суббота, — фыркнула та. — Да я бы все равно дождалась. Только тебя все нет и нет, — сонно вздохнула она, подавляя зевок. — Новое дело? Арина вздернула бровь — мол, с чего ты это взяла? Было у них с Майкой что-то вроде игры: откуда ты это знаешь и почему думаешь, что знаешь? Племяшка была наблюдательна, как почти все дети, и складывать наблюдения в связную «картинку» выучилась быстро. И пусть выводы оказывались иногда довольно неожиданными, в отсутствии логичности их упрекнуть было невозможно. — Во-первых, тебе позвонили, и ты ушла. Не на свидание — не наряжалась, не выбирала, что надеть. И на свидания ты после Питера, по-моему, и не ходила ни разу. А сейчас у тебя такое лицо… специальное. Как будто глаза не наружу, а внутрь головы смотрят. — Так, может, я над каким-то из предыдущих дел думаю. — Не, — Майка помотала головой. — Когда что-то новое, глаза шире. Как будто ты немножко удивляешься… — и тут же деловито перешла к бытовым вопросам. — Лиза котлет накрутила, будешь? — она соскользнула с табуретки, всем видом выражая готовность быть полезной. — Ужин. Котлеты, — повторила Майка, не дождавшись ответа. Сморщив нос, Арина помотала головой. — Неприятное дело? — осторожно спросила племяшка. — Не знаю пока. Странное. На первый взгляд вроде все очевидно, а присмотришься — что-то не то. — Тогда тем более нужно поесть, — назидательно сообщила девочка. — Ты же сама мне говорила, что мозг, хоть и маленький, а энергии съедает как все мышцы вместе взятые. — Не все, а примерно половина, — добродушно уточнила Арина. — Но в общем, да, мозг — прожорливая зверюха. Только не хочется никаких котлет. Может, чаю? — жалобно протянула она. — И бутерброд, — твердо поправила ее племянница. — С рыбой. Для мозгов полезно. Чтоб лучше соображать. Безнадежно вздохнув, Арина показала указательный палец — дескать, один только. А то с Майки станется целое блюдо настрогать, да еще и заставить съесть.