* * * Когда Баклушин наконец ушел, Пахомов походил немного по кабинету — от окна к шкафу, от шкафа к столу, от стола к двери — и обратно. Залез в сейф, где стояла початая бутылка коньяка, подержал ее — и поставил обратно. Еще немного походил. Но что толку мерить шагами кабинет — нужно было что-то делать. Может, сыну позвонить? Ясно, что на задержание Морозова Баклушин возьмет именно того опера, который… в общем, именно Витьку возьмет… эх, упустил сына, теперь звони не звони, ничего не изменишь… — Ева! — сердито позвал он и выглянул из кабинета. Евы в приемной почему-то не было. Вообще никого не было. Тоже мне, линия обороны, хмыкнул Пахомов. На полу валялся телефон. Видать, Евка, свистнув куда-то по своим дурацким бабским надобностям, обронила. Стремительная наша… Телефон… Однако это мысль… И это многое упрощает… Он поднял телефон, усмехнулся — он же наверняка заблокирован. Но аппарат оказался «доступен», удивительно. Пахомов нахмурился, укладывая нужную информацию в короткое сообщение, еще немного похмурился, припоминая телефонный номер — хотя это уже была игра с самим собой: и номер был из тех, что он помнил наизусть, да и вообще на память никогда еще не жаловался. Да, отправить. Когда сообщение ушло, он стер его из «исходящих», протер зачем-то блестящий телефонный корпус и аккуратно положил аппарат на секретарский стол. * * * Глаза саднило, в горле першило — казалось, что в кабинете пахнет гарью. Кислой, пороховой, гадкой. Но не стрелял же кто-то, в самом-то деле, в ее собственном кабинете? Да и не заходил сюда никто, пока она в приемной Мату Хари изображала. Тоже еще, великая шпионка нашлась! Права английская поговорка: тот, кто подслушивает, ничего приятного для себя наверняка не услышит. Господи, но этого же не может быть! Неужто не может, прошипел где-то внутри тоненький предательский голосок. Не ты ли удивлялась, что твой разговор с Морозовым оказался куда менее результативным, чем мог бы? Ведь явно же он что-то скрывал. Мало ли что он мог скрывать, цыкнула Арина на гадкий голосок. Но цыкай не цыкай, а… Ну, Шубин! Ну, Егор Степанович! Смотрит сейчас с того света и смеется. Или не смеется? Не от хорошей жизни он всю эту историю затеял. Но все-таки надо же додуматься — сымитировать собственное убийство ради того, чтобы обратить чье-нибудь внимание на ошибки правосудия! Да еще и были ли они, эти ошибки? Мало ли что там ему церковный староста писал! Но Шубину, видите ли, втемяшилось, а тем, кто тут, на этом свете остался, теперь расхлебывай его домыслы. Имитатор чертов! Вот выкинуть бы все это из головы — и Шубина с его имитацией, и все остальное. Застрелился и застрелился, и мотив имеется железобетонный, сдавай дело в архив и забудь. Нет, Арина. ты и сама знаешь, что не выйдет. Эмоции — самый дурной советчик из всех возможных. А уж выкинуть из головы Морозова ты и вовсе не сможешь. Ведь не сможешь? Надо просто задать прямой вопрос. Вот именно так: просто позвонить и спросить. И сказать про… ну, может, не про задержание, но хотя бы про подозрения… В конце концов, Арина свет Марковна, кому ты веришь? Баклушину или Морозову? После такой постановки вопроса думать стало немного легче. Этот выбор был очевиден: Баклушину верить нельзя ни в коем случае, а Морозову… На этом мысли спотыкались. Не стал бы Баклушин катить на Халыча бочку, не имея очень веских аргументов в кармане. Ну или в сейфе, без разницы. Баклушин, конечно, ради карьеры мать родную продаст, но в то же время… в то же время — рисковать, копая на пустом месте, он уж точно не станет, он не дурак. Значит, то, что у него есть против Халыча — оно есть, оно не выдумка. А если так, значит Арина ничего, ничегошеньки не знает о Морозове — и никогда не знала. Видела то, что хотела видеть — блестящего преподавателя, шутника, умницу и практически рыцаря на белом коне. А на самом деле… Запах гари меж тем куда-то пропал. Померещился, значит. Ну у тебя, Вершина, и нервы, фыркнула Арина. Прямо нежная фиалка, а не опытный следственный работник. Включи мозг! Глупо рассуждать о том, прав ли Баклушин в своих против Халыча подозрениях. Надо просто понять, что из подозрений подкрепляется фактами, а что — не очень. И для начала — изучить эти самые факты попристальнее. Значит, говорите, Баклушин полагает, что Морозов… ну тогда… Арина быстро, уверенно рассортировала шубинские папки на две стопки. Слева — те четыре, что сам покойный опер расставил в хронологическом порядке, справа — три «россыпью», в которых Шубин, похоже, был менее уверен. Поколебавшись слегка, вытащила из левой стопки одну, водрузила перед собой. Полюбовавшись: три дела слева, три справа, одно посередине — вернула папку на место, сдвинула весь «пасьянс» к краю стола. Выудила из глубин нижнего ящика стола несколько листов, покрытых почти нечитаемыми, слегка напоминающими стенографические знаки, каракулями — ее собственные выписки из еще трех дел, более ранних. Арина сделала их почти сразу после первого разговора с Надеждой Константиновной, подсказавшей, что пожар в бане мог запылать на почве прошлых грехов отмороженной троицы. Да, несколько изнасилований — все в присутствии малолетних детей — ни одно не дошло до суда: опознания вдруг оказывались «недостоверными», свидетели и даже потерпевшие замолкали, как… Как — кто? Купленные? Запуганные? Правильно «Крупская» сказала, кто таких уродов завалил, того не сажать, а награждать надо — за то, что правосудие от расходов избавили. Но сказать-то она сказала, однако вряд ли сама когда-нибудь кинулась бы вершить справедливость собственноручно. Ибо закон есть закон. А справедливость у каждого своя личная. И завести она может очень далеко. Если потасканный любитель юных мальчиков или сгоревшие в бане отморозки вполне заслуживали своей участи, то вот убийство старого антиквара — это была уже совсем другая история. Тем более — убийство священника. Да, четыре дела, с которых Шубин начинал свое частное следствие, и три, добавленных позже — очень, очень отличаются. В дверь кто-то торкнулся, замолотил: — Вершина! Ты чего заперлась? Спишь, что ли? Ева ворвалась в Аринин кабинет, подозрительно его оглядывая: не прячутся ли под столом неучтенные любовники или хотя бы пустые бутылки. Если бы прятались, с усмешкой подумала Арина, никому ведь не сказала бы, информация в голове Евы в гораздо большей безопасности, чем в сейфе. Но вот такая она — непременно нужно быть в курсе всего происходящего. Убедившись в отсутствии следов пьянства и прочего разврата, завканцелярией разочарованно вздохнула, но тут же опять прищурилась подозрительно: — Ты тут ревела, что ли? — С какой стати? — старательно, почти достоверно фыркнула Арина. — И чего тогда сидишь? Арине стало по-настоящему смешно. — Ев, ничего, что я тут работаю? — Рабо-отает она, — протянула Ева. — Ночь на дворе, с молодыми людьми гулять надо, а она, видите ли, рабо-отает! Ненормальная. — Ну так ты тоже еще не ушла… — Да считай, ушла. Слушай, может, тебе чаю сделать? Ты и с утра была зеленая, а сейчас вообще ужас. Но Арина яростно замотала головой: — Спасибо, Ев, не надо, пойду я. — Ой, я ж чего зашла-то! — воскликнула вдруг Ева. — На! Твой? — она протягивала Арине телефон. — Мой, — кивнула та. — А… — Ты его в приемной забыла. А может, еще где обронила. А кто-то подобрал и мне на стол положил — чтоб я нашла, чей. А чего искать, что я, твой телефон не знаю? — Ева легонько щелкнула по серебристо-синему корпусу, украшенного сзади наклейкой с черепом, костями и надписью «не влезай — убьет». * * * По дороге домой Арина завернула к шубинскому дому. Руслана Алексеевна восседала на лавочке у подъезда, покрикивая: — Джиннечка, не трогай бяку! Фу! Иди к мамочке, девочка моя! Увидев Арину, она вздрогнула, засуетилась и, кажется, собралась «бежать до канадской границы». Рыжие кудряшки встопорщились, плечи расправились… — Добрый вечер, Руслана Алексеевна, — как могла утомленно протянула Арина, присаживаясь рядом. — Что-то я сегодня устала, как не знаю кто. Не хотелось вас опять вызывать, вопрос у меня пустяковый, поможете? Кудряшки вроде бы слегка опали. — А… что за… вопрос… — осторожно выговорила явно испуганная женщина. — Да пустяки, — Арина небрежно махнула рукой и широко улыбнулась, подумав мельком, что если Руслана ее боится, улыбка покажется ей крокодильской. Но… авось обойдется. Конечно, опознание требует совсем другой процедуры, но — кому оно нужно, это опознание? Только самой убедиться, а к делу все равно не пришьешь. Да и дела-то, по сути, нету… к которому можно было бы это «опознание» пришить. Так что исключительно для собственной уверенности. — Руслана, Алексеевна, поглядите? Нет ли среди этих людей того, что заходил к вашему соседу в последние месяцы? — по следовательской привычке она все-таки соорудила «фотографический ряд», из которого потенциальный свидетель должен был выбрать знакомое лицо. Если повезет. Павлюченко долго разглядывала фотографии, и наконец неуверенно ткнула в снимок Баклушина: — Вот, наверное, этот заходил. Да, точно этот. Импозантный такой, как киноартист. Пальто у него кожаное, шикарное, серое такое. Серое кожаное пальто? Она же еще когда говорила про «плащ, как у Высоцкого в „Место встречи изменить нельзя“», только серый! Почему Арина тогда ее не слушала?! Баклушин своим «шикарным» плащом гордился рьяно, стоило термометру ниже двадцати опуститься, уже надевал. Преувеличенно многословно поблагодарив за помощь, Арина убрала распечатку и попрощалась… Домой добралась, что называется, на автопилоте — всего несколько дней назад она шагала по этой самой улице. Только в обратную сторону, от своего дома к шубинскому. Тогда казалось, что идти пришлось долго. Сейчас проскочила, почти не заметив… Зато заметила, как скрежещет их лифт — ох, только не хватало сейчас ЧП… Обошлось… Значит, Баклушин не только названивал Шубину незадолго до… значит, он и заходил к нему. Могла бы и раньше сообразить, когда Руслана Алексеевна в первый раз про кожаный плащ упомянула. Значит… А что, собственно, это значит? Неделю назад она бы с удовольствием предположила, что Борька убил старого опера, чтобы подставить Морозова и, «раскрыв» громкое дело, обеспечить себе карьерный взлет. Но теперь? Когда не осталось никаких сомнений в том, что смерть Шубина — именно самоубийство. Да и Борька при всем своем «очаровании» — не убийца. Другие у него методы и способы. Так что убивать Шубина он, конечно, не убивал… А вот использовать втемную — очень даже мог. Этот вариант отлично объяснял странную нелогичность шубинского «иконостаса». Допустим, в первых четырех делах Шубин копался по собственной инициативе. Начав с убийства священника, после пристегнул к нему еще три дела — не устраивали его версии официального следствия. Почему именно эти дела, Арине пока понять так и не удалось. То ли оперское чутье Шубина подталкивало, то ли развивающаяся болезнь все-таки подточила интеллект.