— По-моему, до… Да, точно раньше… — она неожиданно замолкла. Надолго, чуть не на целую минуту. — А вы думаете… это он? * * * Лика никогда не мечтала быть актрисой или какой-нибудь еще «звездой», не мечтала блистать на телеэкране или страницах таблоидов. Все-таки она была девочка умненькая и отчетливо понимала: хоть миллионы и миллионы вложи в то, что именуется смешным словечком «раскрутка», ничего не выйдет, если ты сама не станешь прикладывать к своей карьере усилия. И чем более блестяща желаемая карьера, тем больше усилий придется прикладывать. Никакой свободы. Возьмем самый простой пример: девочке хочется стать популярной певицей. Очень популярной: чтоб приглашали в самые крутые концерты, чтоб зазывали на самые престижные шоу, чтоб ролики транслировались из каждого утюга. Ну и толпы фанатов, разумеется. Да, если заплатить очень много денег очень правильным людям, поп-звезду можно сделать из самой безголосой и неуклюжей девицы. И в «кремлевские» концерты пустят, и на ток-шоу приглашать станут, и множащиеся день ото дня толпы фанатов будут выпрашивать автографы и с трепетом ожидать каждого нового клипа или там диска. Но, позвольте, сами-то клипы и диски откуда возьмутся? Звукорежиссеры и прочие операторы и монтажники — они, конечно, маги и кудесники, способные собрать более-менее годный звук и эффектную картинку из самого неудачного материала. По кадру. по нотке собрать… Из чего? Из сотни в целом совершенно невнятных дублей. Во-от! Значит, надо часами и неделями торчать в студиях, терпеть издевательства гримеров, хореографов, диетологов, режиссеров и бог знает кого еще. Их же всех слушаться придется. Сделай так, нет, вот эдак, нет, не то, повтори еще раз, опять пирожные трескала? Марш на тренажер… Господи! А жить-то когда? эти самые «престижные» концерты — это ж и вовсе ужас! Представить страшно, сколько сил и времени надо убивать на бесчисленные репетиции. А после еще скакать по сцене — и не морщиться от слепящих прожекторов, попадать мимикой в «фанеру», собранную кудесниками-звукорежиссерами, сноровисто управляться с микрофоном, подтанцовкой, собственным костюмом и корчить соответствующие рожи — на потеху ревущим от восторга фанатам. А гады-журналисты со своими камерами? Они же не покрасивее кадр выбирают, а поэффектнее, стараясь поймать «пикантный» момент — когда у звезды морда перекосилась или «жирная» складка под костюмом обозначилась. А уж если у звезды лифчик расстегнется — тут для этих господ настает прямо праздник. И на фига все это, спрашивается? У тех звезд, что не на сцене, а еще где-нибудь, у них все еще смешнее — славы поменьше, зато проблем примерно столько же. Будь ты хоть кто — модный писатель, балерина, саксофонист или, боже упаси, художник. Типа Соньки Бриар, которую почему-то все на руках носят… носили то есть. Сонька, если по-честному, Лику раздражала. Вот сестрица-то у нее еще ничего, хоть и нервная, и даже, пожалуй, злая. Будешь тут злой, когда тебя непрерывно в клетку загнать стараются. Соньку вон и загонять не надо было, ей в этой самой клетке очень распрекрасно жилось. Зануда, и ничего больше! И смотрела всегда так, словно знает что-то такое-эдакое, ни для кого больше не доступное. Х-художница! Вот все с ней носятся, а ведь картинки-то — тьфу! Лакированные открыточки. Но Сонька, как это называется, попала в струю — и вот вам и охи, и ахи, и восторги, и интервью, и толпы фанатов. И как — сладко ей от этого? Да ни фига! Уткнется в блокнотик свой и рисует без остановки — а вокруг хоть обаплодируйся. А чего рисует-то? Тьфу! Сальвадор Дали урюпинского разлива пополам с этим, как его… который валькирий в кожаной сбруе рисовал… Валеджо, вот как! Ну и немножко розовых пони для полной мимимишности. Сама Лика предпочитала художников более классических — импрессионистов там или даже передвижников. Да хоть примитивистов на худой конец. Уж конечно, ей в голову бы не пришло любоваться Сонькиными картинами. Нет, она умела сделать понимающее лицо возле всяких там — ну тех, что на слуху, тех, кем в нынешнем сезоне принято восхищаться. Кто делает инсталляции с унитазными цепями и тому подобным хламом. Вполне можно повздыхать: о да, концептуально. И какая разница, нравится тебе или нет. Потому что посетить модную выставку — это ж совсем про другое. Про покрасоваться новым нарядом от самого популярного в нынешнем сезоне модельера, а быть может, и поулыбаться в телекамеру — в качестве подруги виновницы торжества. Вообще быть «подругой» кого-нибудь из звезд — очень удобно. Самим-то звездам, как ни крути, пахать и пахать приходится. А к тебе, к подруге, журналисты лезут просто потому что ты как бы рядом, как бы есть возможность некоего «нового ракурса». Черт их знает, что такое эти «новые ракурсы». Вот зачем журналистам знать, что «звезда» в возрасте пятнадцати лет обожала клубничное мороженое? А еще лучше — клубничную «Маргариту» или даже «клубничку» поострее. Впрочем, и мороженого бывает довольно. Журналисты почему-то полагают, что подобные детали «обогащают», «оживляют» и «углубляют» портрет звезды. А, нет, не портрет — образ. Типа звезда — тоже человек, и мороженое кушает, и даже, о ужас, комнатку с унитазом посещает. Вот и гоняются со своими микрофонами за шоферами, домработницами и прочим «звездным» окружением. Ну и за друзьями-подругами, само собой. Нет, правда, очень удобно. Звезды, равно как их обслуга, работают, а ты только сливки снимаешь, получая свою порцию внимания прессы только за то, что ты в курсе какое именно мороженое предпочитала звезда в нежной юности, какие словечки употребляет в частной жизни и все такое. После выставки, на открытии которой убили Соньку, Лика раздала уже десятка три интервью и получила приглашения в полдюжины ток-шоу. Просто потому что потому. Мало того, что присутствовала на месте «ужасной трагедии», так еще и подруга. Ну еще и потому что симпатичная. Это Лике когда-то знакомый помреж или кто-то в этом роде объяснил: присутствие в студии симпатичных девушек обязательно. Даже если само шоу выйдет скучноватым, чтоб было на кого камеру перевести, чтоб зритель мог полюбоваться. А если симпатичная девушка еще и способна пару слов связать — вообще прекрасно. Лика, безусловно, была способна. И быть отрадой глазу, и перед камерой естественно держаться, и сказать что-нибудь неглупое — запросто. Чтоб звучало интересно, и смотреть чтоб приятно было. И вовсе не обязательно говорить то, что ты на самом деле думаешь. Даже наоборот: что думаешь, лучше держать при себе. Она сама была абсолютно уверена, что убили именно Соньку — но разве хоть раз позволила себе обмолвиться чем-то в этом духе? Что она, идиотка, что ли? Идиоткой Лика не была. Собственно, именно поэтому и была убеждена, что убили Соньку. Потому что — ну кому бы понадобилось убивать Никки? Она, конечно, с закидонами всегда была, но девчонка ничего так, нормальная, не конфликтная, ссориться ни с кем особо не ссорилась. Никому занозой в глазу не торчала, в общем. Кроме разве что их сдвинутой на идее исключительности мамаши. Вот та вполне могла бы «лишнюю» дочку пристрелить — чтоб не нарушала общей прекрасной картины. Но старшая Бриарша торчала у входа, возле директора, так что выстрелить, разумеется, не могла. Кроме старшей Бриарши и, может, ее муженька, Николь никому, пожалуй, не мешала. Ну учителя от нее, бывало, на стенку лезли — но это когда было! Сто лет назад! И если учителя убивали бы раздражающих их подопечных, школы половины своих выпускников не досчитывались. Нет, Николь, хоть и с тараканами — а кто без них — но безобидная. Зато вот Сонька с ее занудным рисованием, немыслимой правильностью и, главное, с ее славой — вот ее убить желающие точно нашлись бы. Лика и сама иногда ловила себя на «чтоб ты сдохла!» Вот если бы можно было просто кнопочку нажать и — раз, неприятный объект ликвидирован. Как в компьютерной игре. Но в реальной жизни убийство — это такая морока… * * * Сидеть в кабинете до конца рабочего дня Арине сейчас казалось глупо. Он же ненормированный! Почему бы не уйти сегодня пораньше? Бог весть, куда Эрик поведет ее ужинать, но не в пельменную же? Надо бы переодеться во что-то более презентабельное, чем джинсы, свитер и куртка. И голова уже не про работу думает, а про этот самый ужин. Как будто ей, Арине, четырнадцать лет, и ее впервые куда-то пригласили, ей-богу! Совсем законсервировалась с этой работой. Уйти или не уйти, вот в чем вопрос… Сомнения разрешились сами собой, их прервал телефонный звонок. — Вершина, ты что ль? — раздалось в трубке в ответ на Аринино «слушаю вас». Левушка Оберсдорф не здоровался ни с кем и никогда. Ну… почти никогда. Услышать от него «привет» было столь же маловероятно (и, пожалуй, так же почетно), как быть осененной личным благословением Папы Римского — посреди многотысячной толпы. — А ты не знаешь, кому звонишь? — Да ой, у меня пять линий на контроле, почем я знаю, какая… Чего у тебя было? Комп? Мобила? — Компьютер, изъятый в квартире погибшего Шубина Егора Степановича, — напомнила ему Арина довольно сухо. Может, Оберсдорф и ас в этих самых высоких технологиях, но это еще не основание разговаривать с остальными представителями человечества как с непроходимыми тупицами. — И мобильник. Под тем же грифом. Слышно было, как Левушка отдувается в трубке — тяжело, звучно. Как-то сразу представлялось, что на том конце провода — пожилой, сильно упитанный морж. Или как минимум борец сумо. Хотя на самом деле Оберсдорф был худ, как Эйфелева башня (и столь же костляв), имел мастерский разряд не то по боксу, не то по дзюдо, и во время ежегодных «товарищеских» марафонов в честь Дня милиции не только не сходил с дистанции, но еще и достигал финиша в первых рядах. В общем, с дыханием у аса высоких технологий было все в порядке. Чего это он так дышит? Как будто не на работе, а с дамой в постели. Но ведь не Арина ему позвонила, а он сам. И она спросила: — Ты чего пыхтишь? Шкафы, что ли, двигаешь? — Отжимаюсь, чтоб время попусту не терять, — буркнул Левушка. Она попыталась представить себе отжимания с прижатой к уху телефонной трубкой… и решила, что у Левушки очень своеобразное чувство юмора. Хотя, с другой стороны, он вообще был… своеобразный, так что отжимания вполне могли оказаться правдой. — Так… Имеется компьютер, изъятый… одна штука… операционная система… — Оберсдорф, давай по делу, а? — перебила Арина, понимая, что описывать технические характеристики тот может очень долго. — Ты мне еще расскажи, какое там железо — какая материнка, сколько оперативки, какая видеокарта и так далее. И операционка имеется на любом компе, в этом смысле везде все более-менее сходно, а меня интересует содержимое более индивидуального характера. Ферштейн? — Дык чего ж не понять? Если ты про финансы, то кредитная история у покойного чистая, точнее, отсутствующая, не брал он кредитов, пенсию ему на карту перечисляли и сбережения кое-какие имелись, тратил скромно. А в компьютере и вовсе ничего такого. Индивидуального. — Как это? Шубин что, компьютером не пользовался? — Пользовался, — признал Левушка. — Только прибрался за собой. И хорошо так, знаешь, прибрался. — Что, просто голая система осталась? — Ну практически. И вот что любопытно… По мобиле, заметь, та же самая песня. История звонков, история сообщений, контакты — все вычищено. Под ноль. — Погоди-погоди. Но ведь мобильные операторы хранят историю. — Ой, не учи меня жить! Ясен пень, пришлось оператора трясти. Они, правда, постановление суда требовали, права качали… — он фыркнул. — Короче, распечатку я с них выцепил. Только прислали, прикинь, факсом! Как в девятнадцатом веке, ей-богу! — в Левушкином голосе звучало такое возмущение, что напоминать про то, что в девятнадцатом веке о факсах еще и не задумывались, Арина не стала. Так же, как реагировать на подростковое «прикинь». Оберсдорф временами начинал разговаривать а ля тинейджер. Ничего страшного, главное, не зацикливаться. — Сканить, спеллить… времени совсем никак. Ничего, если я тебе этот факс так же перегоню? Или в почту брошу? — Да ладно уж, гони факсом, давай, стартую… Старенький факс загудел, засвистел, засвиристел, выдавливая из себя чахлый бумажный рулончик. Прижав упрямо стремившуюся свернуться бумагу по углам, Арина улыбнулась. Все-таки к работе Оберсдорф относился более чем своеобразно. Сканировать и перегонять распечатку звонков в цифру он времени пожалел, зато сделать расшифровку телефонных номеров не поленился — поля факса были заполнены его рукописными пометками. Первой Арине бросилась в глаза фамилия Шубина. Шубина Галина Георгиевна, которой Егор Степанович звонил двадцать седьмого марта. Возле фамилии в скобках Левушка накарябал «27.03.79 р». Вероятно «р» должно было означать «родилась», то Шубин поздравлял эту Галину Георгиевну с днем рождения. Единственный звонок за год. Родственница? Пусть Молодцов выяснит, кто такая. Зато некоей Розе Тиграновне Сулакшиной Шубин звонил довольно часто. Как, впрочем, и она ему. Ну вот, похоже, шубинская дама сердца наконец-то обнаружилась. И очень может быть, что беседа с ней что-нибудь прояснит. Ну хоть что-нибудь! Химчистка, ЖЭК (в скобках корявое «сантех»), аптека… Поликлиника (почему-то не ведомственная, странно), УЗИ, три номера с пометкой «лаб» и неразборчивыми загогулинами возле, «центр» чего-то столь же непонятного. Левушкины пометки были кратки и корявы. Ладно, после можно будет разобраться. А это что? Два звонка Морозову — оба явно неотвеченные. Почему Александр Михайлович о них не упомянул? Не заметил? Надо спросить. И — совершенно неожиданно — целая россыпь входящих звонков с одного и того же номера. Борька Баклушин?! Какого черта? И ведь ни словечком не обмолвился. С одной стороны, ничего странного в этих беседах нет: мало ли зачем следователь может звонить бывшему оперу. И даже неоднократно. Но — какие уж там «беседы»! Каждая — по минуте, не больше. При этом Шубин Баклушину не звонил, вызовы только входящие. Может, Борька от Шубина чего-то хотел, а тот его к черту посылал? Или… Чего-то хотел, чего-то хотел, чего-то хотел… Такие вот короткие разговоры больше всего похожи на то, как договариваются о личной встрече. «Можно к вам зайти, Егор Степаныч?» А тот: «Да иди ты лесом!» Впрочем, нет. не годится. Не вяжется. Тогда Шубин просто перестал бы отвечать на вызовы с баклушинского номера. А он — отвечал. И, видимо, отвечал не «иди ты!», а что-то вроде «Ну заходи, шут с тобой!» Скользкий, как стая угрей, Бибика и — старый опер, которого даже на пенсию «ушли» за то что чересчур «упрям». То есть — честен. Честен настолько, что не сдвинешь. Да. Какие такие разговоры он мог бы вести с прожженным Баклушиным? Эх, надо бы соседке Борькину фотку предъявить — не он ли тот есть тот «молодой, представительный», что взял моду захаживать к Шубину в последние полгода? Да еще и серый кожаный плащ… Арина была почти уверена, что Руслана Алексеевна Бибику опознает. * * * Свидание! У меня — свидание! Арина мотала головой, словно сама себе не верила. Она даже успела заскочить домой — переодеться. Хотелось во время первого, гм, совместного ужина выглядеть… в общем, выглядеть. Хотя бы ради самоуважения. Перебрав придирчиво не слишком богатый свой гардероб, задумчиво оглядела длинную темно-красную юбку. Мама, подарившая когда-то это великолепие, смеясь над Арининой «недамской» примитивностью восприятия, говорила, что это — благородный винный цвет, и утверждала, что элегантность силуэта не подвержена капризам моды. Арина, ставившая практичность превыше всех на свете «элегантностей», обзывала юбку хламидой и выгуляла мамин подарок всего раза два-три. Виталик одобрительно качал головой, усмехаясь: «Ты в ней настоящая женщина. Можешь ведь, когда захочешь!» Особенно нравился ему высоченный разрез. Рука, уже начавшая было отцеплять «хламиду» от вешалочных прищепок, замерла: воспоминание царапнуло неожиданно неприятно. Как будто эта проклятая хламида — поиск стороннего одобрения! Впрочем, почему бы и нет? Разрез делал «хламиду» достаточно практичной — по крайней мере в ней вполне можно было нормально ходить. Даже на каблуках. Виталик регулярно одергивал ее за слишком, по его мнению, размашистую походку — женщина не должна двигаться, как шагающий кран… Да что ж это такое! При чем тут Виталик? Вовсе даже ни при чем! Она решительно нырнула в «благородный винный цвет». Хм-м… а ничего… и к ней еще вон тот свитер с высоким горлом… Впрочем, нет! Арина решительно вернула свитер на полку, выдернув вешалку с бледно-голубой, почти белой шелковой блузкой. Очень строгой, но если расстегнуть дополнительную пуговку… ого! Ладно, пуговку можно расстегнуть попозже… или не расстегнуть… поглядим. Пиджак? Или кожаная куртка? Куртка, хоть и короткая, и с длинной юбкой хорошо смотрится, слишком прозаично. Зато у нее воротник высокий и молния до подбородка — все-таки не май на улице. Рассмеявшись, Арина вытащила из шкафа короткий пиджак и — чтоб не слишком распахивать горло — огромный шарф шелкового трикотажа. Вот так вот — она подмигнула зеркалу, взбивая на плечах пышные невесомые складки. Подумаешь, Виталик! Сколько можно оглядываться, в самом-то деле. Наплевать и забыть. Подъездная дверь закрылась с негромким металлическим лязгом, едва не прищемив подол «благородного винного цвета». Опять доводчик разболтался, сердито отметила Арина, надо бы в дверную компанию позвонить, а то еще немного и эта железяка начнет громыхать на весь двор. Впрочем, наверняка кто-нибудь уже позвонил, соседи подобрались как один, все с высокой гражданской ответственностью, так что ей можно не волноваться… Неужели она волнуется? Ну… может быть… совсем чуть-чуть. Это же ничего? Если хранишь полное хладнокровие, то и на фига такое свидание? Кажется, она вышла чуть раньше времени. Ну ничего, можно пока в угловую аптеку зайти. Стоять столбом на крыльце как-то глупо. Даже если смотреть некому. Двор был пуст, только качели на детской площадке, где она когда-то познакомилась с Виталиком — да что ж это он весь вечер в голову-то лезет! — слегка покачивались. Должно быть, какой-то мальчик совсем недавно обаял тут какую-то девочку, и теперь они пошли гулять… или даже домой к нему или к ней… как она когда-то… Черт, как давно все это было… Виталик тогда уже обосновался в Питере, а сюда приезжал только навестить родителей. Вон там их дом… Арина непроизвольно взглянула налево… — Какие люди!